Солнечный удар

Вокруг было всепоглощающее и всеобъемлющее ничто. Невозможно было ни услышать ни звука, ни запаха, ни почувствовать дуновение ветра, ни гравитацию, ни землю под ногами. Более того, происходящее вокруг не поддавалось осмыслению. Это все равно, что спросить слепого: что видит он за закрытыми веками? Он наблюдает не тьму, ведь ее форма ему незнакома: он видит ничто. Свет в конце тоннеля и не зажигался, вместо него, спустя тысячи лет, в голове начал зарождаться вопрос: кто я? И другие: что здесь делаю, и как давно? Ничто начало обретать осязаемую форму: первым был звук — который можно было увидеть. Следом появились запахи, которые тактильно ощущались, а после воздух вокруг обрел температуру и плотность. — Вернись, — раздался не голос, а импульс, повторяющийся миллиард раз как фрактальное подобие. А потом появилась боль, агонизирующая и внезапная, которая прояснила мысли, вырывая из стерильного и математически точного ничто. Ненависть, страдания, презрения, проклятья и пытки — все это было ближе к жизни, противоположностью которой являлась не смерть, а ничто. Ведь незрячие глаза видят не тьму, а ее отсутствие. Эрвин Смит, как подсолнух, всегда тянулся к своему светилу — жизни, поэтому смог вырваться из ничто к смерти, где боль стала еще сильнее. Он ощутил свое тело: за закрытыми веками, как черти, плясали красные всполохи, а рука нагрелась так, будто ее бросили тлеть в потухший костер. Командир дернулся, чтобы скинуть с себя жар, но почувствовал, что его прижали обратно к чему-то твердому. Раздались голоса, и он схватился за них как за веревки, чтобы вытянуть себя из болота забвения. — Приходит в себя, дайте ксенон. — Кончился еще вчера. — Морфин? — Я принесла, ампула рядом с штопфером. — Это весь? — Да, остался только мигренин. — Давайте, сколько есть. Я же говорил, что сразу нужно резать, пока он без сознания. Эрвин почувствовал опасность и, собрав последние силы, разодрал слипшиеся ресницы. Свет полоснул его по глазам, лишая зрения, а потом он увидел над собой выбеленный потолок, покрытый паутиной мелких трещин и трехглазую лампу, что светила прямо в лицо. В комнате стоял запах спирта и свежего белья, к которому примешивался сладковатый и терпкий запах разлагающейся плоти. Сквозь чудовищную боль в правой руке Смит не почувствовал, что кожу у плеча проткнула толстая игла, еще теплая от недавнего кипячения, а в кровь выплеснулось лекарство. Потом над ним зависла тень человека, в косынке и платке, скрывающим нос и рот; он заговорил первым — быстро и по делу. — Командир, я доктор Бернер, сейчас Вы находитесь в госпитале Белвью. — Я в Нью-Йорке? — на грани слышимости спросил командир. — Да. У Вас сломаны ребра, постарайтесь не вдыхать слишком резко. Вы были без сознания почти сутки, если бы не наложили жгут еще на корабле, до Аляски бы не дотянули. Вам уже несколько раз переливали кровь, поэтому… — Что с остальными на острове? — Не знаю. Мы готовы к ампутации, лекарства частично снимут боль. Смит нахмурился и с трудом повернул голову, посмотрев вниз на суетящихся ассистентов в белых халатах. Рядом с его телом, лежало нечто плоское и яркое, оставляющее на простыне бурые подтеки. Только через несколько секунд Эрвин понял, что это его правая рука. Вернее то, что от нее осталось: кисти не было вовсе, а от запястья до локтя по обе стороны от серой кости, разломанной в нескольких местах, висело светло-розовое мясо с желтыми комочками жира и порванной лентой сухожилия. Кожа в нижней части руки уже посинела от перетянутого жгута — в тех местах, где артерии еще оставались целыми после взрыва. — Налево, — сказал доктор, натягивая перчатки, как раз в том момент, когда Эрвин повернул голову в другую сторону и, свесившись с кушетки, вырвал желчью в цинковый таз. Он продолжал смотреть на желтую жижу, силясь осмыслить происходящее, но его повернули обратно на спину, а санитары обхватили его ноги и плечи, прижимая к операционному столу. Когда еще одна игла шприца сверкнула металлом и вонзилась дорожкой уколов вокруг бицепса, не то жаля, не то успокаивая, Смит понял, что у него больше не будет правой руки. Той самой, на которую когда-то опустил свою ладонь Аккерман, после того, как командир заполучил дом для Фалько и Габи. Болевой шок не давал почувствовать случившееся в полной мере, пока хирург не надавил на его лучевую кость, фиксируя — Бернер не соврал, предупредив, что лекарства не спасут от боли. Смит понял: резать будут по живому. Он сказал себе, что выдержит, но дернулся ту же секунду, как доктор сделал первый надрез скальпелем. Ассистенты сразу прижали марлю, собирая кровь, а санитары прижали самого Эрвина к кушетке. Бернер ничего не сказал, а только кивнул в сторону командира: тому раздвинули челюсти и впихнули в рот деревянную палку. — Закусите, легче будет, — сказала совсем молоденькая ассистентка, из тона которой еще не выветрилось сочувствие, сменившись профессиональной беспристрастностью. Смит впился сильнее в древесину и почувствовал на языке ее горький вкус, отчего его замутило сильнее. Раздался звон брошенного в лоток скальпеля, Бернер взял другой, пошире, и командир сжался, зажмурившись изо всех сил. После этого боль затмила все остальные чувства командира: он заходился мучительными хрипами, то и дело проваливаясь во тьму и возвращаясь в сознание, когда металл проходил глубже в его плоть, а монотонный голос хирурга — в голову. — Разрез. Нить. Перевязываю подкожную вену. Игла. Прошиваю плечевую артерию. Снимаем зажим с артерии. Крови нет. Пересекаю бицепс до плечевой кости. Отодвигаю мягкие ткани от кости, выделяю нервы. Пилим. Эрвин не видел, как проволока коснулась его кости, но до ушей долетал омерзительный скрежет, напоминающий тот, который издавал мел, соприкасаясь с доской. Он дернулся, словно и впрямь хотел сбежать, волоча на кости ошметки плоти, но на него навалились санитары, окончательно обездвижив. Командир снова потерял сознание, и ему мерещилась школа, где его отец выводил на доске только одно слово: «убийца». А потом он спросил мистера Смита: «Как они узнали, что за стенами нет людей?», но это все было не воспоминанием, а лишь бредовым мороком, порожденным мучениями тела. Краем создания командир зацепился за ощущение, будто из его руки прорвалось пламя и услышал приказ Бернера «Держите артерию!», после перед ним предстал сад с цветущими яблонями и Леви, который, растянувшись на траве, дремал, положив на грудь раскрытую книгу. «Так хорошо и спокойно», — подумал Смит, опускаясь рядом. Он смотрел на профиль Аккермана и лепестки белых цветов, которые, просыпавшись, застряли у того в волосах и не мог вспомнить, как оказался здесь сам. На пальце юноши переливалось серебряное кольцо, и командир рассердился сам на себя, что сделал предложение с таким неприметным подарком. «Сегодня же поеду к ювелиру и закажу новое с алмазом. Черным, чтобы ни у кого такого не было. Только высплюсь как следует», — подумал он, и зевнул, окутанный дурманом. Но командиру не дали отдохнуть, ведь то, что он принял за сонливость, было приближающейся смертью. Ассистенты успели пережать артерию, а после прижали в носу Смита марлю, пропитанную нашатырным спиртом, чтобы убедиться, что тот еще способен вернуться в сознание. Потерявший всякую ориентацию в пространстве, командир посмотрел на доктора злыми и покрасневшими глазами, едва не спросив, зачем тот разбудил его. — Жаропонижающее сейчас, через час воду, — сказал хирург ассистентам со скрипом снимая окровавленные перчатки, — Обезболивающее в крайнем случае, осталось четыре ампулы на весь этаж, этот вытерпит. Смит мысленно согласился: вытерпит, на него и так извели лекарства, отняв их у других солдат, чьи крики долетали сквозь больничные стены. Сначала командира отвлекал бессвязный сон, в который он провалился после операции, но потом реальность настигла как убийца с ножом и спустя несколько часов он уже хрипло завывал, впившись зубами в подушку, чтобы не начать умолять медсестру принести ему ампулу морфина. А еще он не поворачивал голову направо — чтобы не видеть опухшую культу, которая напоминала о тех, от кого на острове не осталось и косточки.

***

На рассвете отбившийся от стаи пересмешник, пролетающий мимо госпиталя, не заметил стекло в окне и врезался в него, разбившись насмерть. Смит проснулся от шума и почти вскочил в кровати, но почувствовал такую слабость, будто не спал до этого почти неделю, просыпаясь только во время перевязки. Он огляделся по сторонам и, поняв, что произошедшее ему не приснилось, коснулся рукой культи, туго замотанной бинтами. В палате, просторной и светлой, из которой вывезли остальные кровати, стоял кислый запах пота и йода, и Эрвин, придерживаясь за стену встал, чтобы открыть окно. Без руки тело кренило влево или виной тому были опиаты, которые еще не вымылись из крови. Морозный январский воздух напомнил ему о том, о чем забыть нельзя было никогда: его отряд был убит самолетом с американским флагом. Смит отдал бы вторую руку, чтобы вернуть тех к жизни и уничтожить предателей. От санитаров он узнал, что вместе с ним уцелели еще полтора солдата: один обгорел так сильно, что его невозможно было опознать, а второму пришлось ампутировать все конечности и вырезать разорванную селезенку. Ручка двери дернулась, и в комнату зашла медсестра и вздрогнула от неожиданности, заметив Смита не в постели, а у окна: — Вам нельзя вставать. — Мне нужно искупаться. Здесь есть душ? — Я принесу сюда все принадлежности. — Не стоит, я могу дойти. — Нельзя, — твердо сказала девушка, — Я не могу Вас выпустить из палаты. Что-то в ее тоне насторожило Смита, и он спросил: — Почему? — Это… Опасно в послеоперационный период. Скоро вернусь, — сбивчиво пролепетала она, и вышла из палаты. Когда Смит дошел до двери и толкнул ее — та уже была заперта на ключ. Значит, кто-то очень хотел его застать сразу после операции, и этот кто-то обладал большой властью, раз ему под силу было удерживать командира отряда. «Мертвого отряда», — напомнил он себе. Спустя полчаса в комнату зашли санитары, неся таз с горячей мыльной водой и губкой, раскачивающейся на ее поверхности как кораблик. — Мне нужно позвонить, — проговорил Смит, думая о том, что нужно попросить Майка привезти его вещи, а потом сказать Леви, что он остался в живых. — Конечно, как только переоденетесь, мы проводим Вас до телефона, — ответил молодой человек в белом халате. Эрвину не понравился ни этот тон, ни странные переглядывания санитаров, ни то, что губка падала на пол, когда он по привычке перекладывал ее в другую руку, которой уже не было. Тяжелые шаги раздались за дверью только к обеду: командир успел уже дважды заснуть к этому времени. В палату вошли люди в форме — по нашивке Смит узнал в них военных полицейских, которые выглядели скорее изможденными, чем пугающими. Один из них передал Смиту документ и отчеканил: — Сэр, проследуйте за мной. Извещение не прояснило ситуацию, в нем было лишь сказано, что Эрвин обязан явиться для дачи показаний в штаб военной полиции. На ум пришла лишь одна причина, по которой его могли вызвать: Армин, который, должно быть, все же успел рассказать кому-то о самолетах с американскими флагами, что было расценено как клевета. Командир, двигаясь следом за полицейскими по больничному коридору, с грустью подумал, что даже его слов теперь будет недостаточно, чтобы спасти от расстрела Артлета. Правая рука предательски ныла, будто все еще была частью тела. Отдел военной полиции находился недалеко от района Бохо, и командир решил после встречи отправится к Аккерману. Его отвели в комнату для допроса и оставили наедине со стаканом кофе и сэндвичем, к которым Смит даже не притронулся из-за приступа тошноты. Еще через четверть часа он услышал знакомый голос и с удивлением посмотрел на человека, зашедшего в сопровождении полицейской свиты: сомнений не осталось, это действительно был он. — Вот так встреча, — усмехнулся Эрвин, — Не знал, что тебя перевели в военную полицию. В ответ Найл сдержанно кивнул и сел за стул напротив командира. Руки его подрагивали, когда он вытащил из папки документы и сказал, игнорируя дружеский тон командира: — Мистер Смит, я задам Вам несколько вопросов. — Что за дело? — Ничего серьезного, обычные формальности. Человек за моей спиной мистер Шелби со стороны государства, Ваш адвокат, он будет присутствовать на допросе. — У меня есть свой адвокат, — прервал Смит, чувствуя неладное. — К сожалению, мистер Томсон был застрелен по дороге домой вчера ночью, — сухо ответил Доук и положил перед командиром фотографию, — Вам знаком этот человек? — Да, это мистер Йегер, — ответил Эрвин, глядя на снимок Зика, который зажимал в зубах сигару и с ухмылкой смотрел на кого-то за кадром. — Какие отношения связывают вас двоих? — У нас нет общих дел, я не работаю с министерством пропаганды. — А вне работы? Смит вспомнил, как столкнулся с Йегером в гримерной Леви и ответил: — Не припоминаю такого. — Хорошо, а этот человек Вам знаком? — спросил Найл, и сердце командира сорвалось вниз. — Да, это Леви Аккерман. На фотографии юноша сидел на веранде ресторана в Нью-Йорке, читая газету. «Он переехал сюда еще осенью», — подумал Смит, вспоминая, обсуждали ли они, как именно Леви оказался в Америке. — Как вы познакомились? Эрвин судорожно думал, но мысли путались из-за боли в культе, которая становилась все сильнее. Он сделал глоток кофе и ответил: — Во время моей командировки в Сицилию. Этот человек украл вино из магазина американской армии, я выступал от лица пострадавшего солдата. — Почему солдат считался пострадавшим? — Синьор Аккерман подрался с ним. — Он получил какое-то наказание? — В мои задачи не входит контроль за исполнением наказаний. — Итальянец избивает американского солдата и не получает даже обвинения, — глаза Найла смеялись, будто он видел Смита насквозь, — Интересно, правда? Командир промолчал, поняв, что его пытаются поймать на удочку. «Да что за дело ты шьешь?», — думал командир, рассматривая человека напротив и с трудом узнавая в нем своего бывшего друга. — А кроме суда, Вы где-то встречались с Аккерманом? — продолжил Доук, отметив что-то в документе. — Возможно, Сицилия — не такой уж большой остров, — ответил Эрвин, вспоминая, в какую ловушку его загнал Закклай, когда рассказал о своих делах с Леви. Он не мог давать показания против него даже сейчас. — Проблемы с памятью? — Да, — соврал Смит, — После взрыва я утратил некоторые воспоминания. — Хорошо, а где сейчас находится Закклай Вы знаете? — Он не отчитывается передо мной о своих передвижениях. — Какие предположения? — Предположения не могут быть показаниями. — Вы снимали крупные суммы наличными за последний год? — Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. — Где Вы были в ночь с 31 декабря на 1 января помните? — раздраженно спросил Найл. Командир помнил эту ночь лучше других, ведь именно тогда он думал, что видит Леви последний раз перед отправкой на фронт. А еще его насторожило, что Найл перешел к личным вопросам сразу после вопросов о Закклае. — Полагаю, я спал. — Где? — В кровати. — В своей квартире? — Нет, в отеле. — Почему не дома? — Я поссорился с женой, — сказал Эрвин, и уголок рта Доука дернулся вверх, что не осталось незамеченным. «Интересная реакция», — отметил он и продолжил, что проверить свою теорию: — Она слишком эмоционально восприняла тот факт, что я могу умереть на операции в Берингово море. Найл повел плечом назад, словно сбрасывая с себя эту фразу — Смит понял, что тому не понравилось услышанное, но он не мог понять, почему. Тогда он наклонился к столу, опираясь на единственную руку и, заглянув полицейскому в глаза, спросил шепотом, от которого стыла кровь: — Что ты задумал, Доук? Тот поспешно закрыл папку и бросил плечо, обращаясь к адвокату: — Этого достаточно, мы закончили. Про самолеты с американскими флагами он так и не спросил. Смит встал следом, намереваясь выйти из комнаты, но охрана преградила ему путь. Командир посмотрел в спину удаляющемуся Найлу и сказал жестко, насколько позволяло головокружение: — Я имею право совершить звонок. — В здании телефонная сеть вышла из строя. Так только мы ее починим, Вы сможете позвонить. Пройдемте за мной. Когда Эрвина подвели к камере, в которой держали подозреваемых, он остановился и понял, что может и без Доука разобраться в происходящим. Он был командиром разведывательного отряда, советником влиятельнейшего военного Америки, а еще неприлично богатым человеком. — Я отказываюсь подчиняться, пока не узнаю, в чем меня обвиняют, — проговорил он спокойно, пока сердце в ужасе билось о грудную клетку, как перепуганная птичка. Охранники переглянулись, а потом силой оттеснили Смита в комнату, закрыв на замок. Тот сел на койку и, посмотрев на стену подумал, что дела его даже хуже, чем он поначалу решил. А еще он отметил, что пьеса была отлично поставлена — ведь никто из тех, кто мог бы ему помочь, даже не догадывался, что он не пропал без вести после взрыва на острове Святого Матвея. Эрвин Смит был жив и мертв одновременно. Но это не могло длиться вечно.