Солнечный удар

От железного изголовья кровати отражался луч света. Если прищуриться так, чтобы были видно собственные ресницы, можно было поверить, что это солнце светит через открытую форточку, а по половицам гуляет летний ветер. Но Смит знал, что это тусклая лампочка накаливания выжигает его кожу в одиночной камере заключения, а под койкой гуляет сквозняк из коридора, который замолкал лишь на мгновение, когда мимо двери проходил охранник. Пятьдесят шагов до левой стены за дверью, а обратно только сорок пять, обходя подальше крутую лестницу вниз на первый этаж Алькатраса. Эрвин мерил часы этими шагами, на каждый из них приходилось тысяча двести ударов подошв по бетону. После обеда охранника сменял другой, крупнее и нервознее, он бил по решеткам камер через каждые полчаса, чтобы заключенные не могли выспаться, спрятавшись от вечно работающей лампочки под одеялом. Командир перевернулся на кровати и уставился на рукомойник из которого ровно раз в минуту срывалась капля воды со звуком, похожий на тихий и далекий выстрел. Тысячи капель назад, когда Эрвин еще думал о том, как покончить в собой, то отчего-то вспомнил как в детстве нашел в кабинете отца книгу о древнем Китае и за ночь прочел ее всю, с ужасом впитывая главы про пытки. Самой страшной считалась пытка водой, монотонная и бескровная, когда капли воды час за часом падали осужденному на лоб, медленно сводя его с ума. Но едва ли он сумел бы впасть в беспамятство от этого безобидного истязания после того, что пережил в Алькатрасе. Показательная осторожность в обращении с осужденным закончилась ровно в тот момент, когда Эрвина вывели из здания суда и увезли подальше от журналистов, преследовавших полицейскую машину с «главным предателем века» до самого аэропорта Ла-Гуардия. В военном самолете, на котором Смита отправили до Сан-Франциско, все пять часов полета он пролежал на полу, прижавшись разбитой губой к ворсу ковра. По обрывкам фраз, которые сыпали солдаты между ударами, командир понял, что их товарищи погибли в проклятой Осаке. Чувствуя тупую боль в груди и сильное головокружение, Смит подумал о том, что сам точно так же расправился бы с предателем и не подумал бы усомниться в собственной справедливости. В аэропорту Сан-Франциско его передали другим людям, которые повезли его без сознания сначала до форта Мейсон, а потом бросили в моторный катер, чтобы доставить в Алькатрас. В сознания заключенного привели сразу после отплытия: поняв, чтобы тот не реагирует на удары, перекинули тело через борт и держали его голову под водой до тех пор, пока Смит не начал крупно вздрагивать. Вода, которой он успевал нахлебываться, выливалась уже вперемешку с кровью — то ли из разбитой губы, то ли из сломанного носа. Следующие сутки после прибытия Эрвин помнил обрывками — вспышками боли: сильными и еще сильнее, от которых он кричал до хрипа. С ним начали говорить, спрашивать имена сообщников, координаты Йегеров, планы по захвату Америки. После каждого ответа, который не нравился дознавателю, Смит лишался ногтя. Когда кончились ногти на руке и ногах, в ход пошли порезы — сначала слабые, а потом одним лоскутом с культи сняли свежий, еще розовый и мягкий рубец. И скормили ему самому, зажав нос и рот — Эрвина после рвало желчью и собственной кровью. Это тупое, бессмысленное насилие было лишено всякой цели: будь командир действительно предателем, он все равно не мог уже выдавить из себя и звука, чтобы назвать координаты. И потом его растерзанного и перемолотого, в полной тишине подвели к электрическому стулу и закрепили на разбитой голове железный шлем с толстыми, как лианы, проводами, которые вели куда-то за спину. По губам Смит прочел, что его собираются убить, и страх его обострился в тысячу раз, он будто перестал чувствовать боль, и в голове металась одна лишь мысль: «Жить, жить, жить». И он впрямь поверил, что сможет выбраться, пробить потолок и просто выпрыгнуть в залив Сан Франциско, поэтому дернулся на стуле, пытаясь раскачать его. А потом наступила такая нестерпимая боль, что Смит сломал себе палец, впившись в подлокотники и хотел лишь одного: чтобы его сердце поскорее остановилось. Но его промучали ударами тока уже около часа, длинными вперемешку с короткими, а потом под руки затащили в одиночную камеру и бросили на пол, пристегнув за наручник к трубе так, чтобы он не мог лечь. Тогда Эрвин вывернул руку до щелчка и спазма, чтобы вжаться лбом и пол и позволить себе отключиться. Ему снились поле с красными маками и Леви в соломенной шляпе.

***

Все последующие пытки уже не пугали Смита: его накачивали лекарствами, душили, бросали с лестницы, но не пытались убить. А когда в Алькатрас приехали репортеры, чтобы сфотографировать главного злодея, и увидели Эрвина с бритой головой и синим лицом, то решительно отказались показывать его на страницах своих газет. После этого командира выхаживали в тюремной больнице так, будто собирались отправить на передовую для спасения человечества. Два месяца спустя, когда круги под глазами можно было списать на недосып, а не на последствия сломанного носа, Смита выпустили к журналистам, чтобы те написали лживую статью о предателе, который сдал своих подельников. Америка теряла Аляску, Германия продвигалась все дальше по ледяной земле, а потому на страже спокойствия граждан оставалась только пропаганда — о том, что враг вскоре будет повержен. Система начала пожирать сама себя: разведка выискивала дезертиров среди пациентов госпиталей, рядовые писали доносы друг на друга, а командиры наносили себе увечья, чтобы уйти в отставку, спасая награбленное. Тем временем враг реальный в лице немецкой и японской армии шагал через материк в сторону Америки, попутно захватывая соседние страны. Когда дымовая завеса, лениво потянулась к небу после разгрома Абботсфорда, а ее следы заметили американские пограничники, паника в стране приняла форму массового психоза. Бежать было некуда: пути спасения оказались отрезаны не только на суше, когда войска вошли со стороны Мексики, но и по воде — воды Атлантического и Северного океана контролировались Японией. И чем ближе враг подступал к крупнейшим городам Америки, тем меньше верили люди в несокрушимость своей армии. Массовые протесты и беспорядки, вынудили полицейских стрелять в толпы людей, вооруженных плакатами и топорами. Последняя дощечка, сдерживающая волну беззакония треснула, когда президент Америки попытался бежать из страны — его поймали и растерзали заживо фермеры из Аризоны. Регулярная армия была дискредитирована, мужчины хаотично сбивались в отряды и шли на немцев с виллами и охотничьими ружьями. Жители смогли вздохнуть лишь однажды, когда враг на неделю отступил обратно к границе — у него закончилась провизия, а исход войны был настолько очевиден, что торопиться брать Вашингтона, лишая себя куска ветчины и стакана пива не было смысла. Спустя четыре года после захвата острова Святого Матвея американский самолет с немецким флагом на фюзеляже пролетел над Алькатрасом. Смит слышал этот рев, но не придал ему значения — он даже не догадывался, что Сан Франциско взяли без единой капли крови: жители так устали жить в страхе, что сами освобождали квартиры для немецких семей и сбегали в кукурузные поля. Командир не знал ни о чем происходящем в мире: все его контакты с реальностью ограничивались либо пытками, либо открытиями окошка в двери, откуда появилось судно с серой съедобной жижей. Все остальное время он прятался от самого себя внутри черепной коробки. Взяв Сан Франциско менее, чем за сутки, Германия не спешила наведываться в Алькатрас. Об существовании острова вспомнили только спустя месяц, когда на другом конце континента рука в безукоризненно белой перчатке подняла трубку и отдала приказ. Прибыв на место немецкие солдаты не встретили ни одного охранника — те сбежали на лодках, бросив оружие и форму, чтобы затеряться среди жителей и початков кукурузы в грузовых вагонах поездов. Заключенные же остались заперты как звери в клетках: без еды и надежды на спасение. Открывая камеры, солдаты видели взрослых мужчин, весивших не больше ребенка, которые набивали животы лоскутами одеяла, чтобы притупить голод — многие из них уже были мертвы, а остальные цеплялись руками за штанины входящих или выползали из камер на локтях, не в силах подняться. Немцы добивали их одним выстрелом — такие люди не могли строить дороги и разбирать обломки, они были бесполезны в новом мире, где существование плененного оправдывалось пользой, которую он мог принести. Когда солдаты открыли одну из камер, то увидели, как во тьме на полу блеснули осколки и предупредительно выстрелили в потолок. Луч фонаря пересек комнату и упал на осунувшееся лицо заключенного. Он смотрел в ответ равнодушно: без страха и надежды, не отзываясь и после толчка дулом в висок. Солдат повторил вопрос, и человек, слабо улыбнувшись, ответил без акцента: — Ich spreche kein Deutsch. Фонарь опустился ниже, на тюремную робу с вышитым на ней именем заключенного — из другого мира, следы которого стирала немецкая империя. Солдаты переглянулись и, опустив оружие, вывели мужчину из тюремной камеры, на побелке которой тысячу раз было выцарапано осколком лампы: «За стенами были люди».