Солнечный удар

Смит провожал взглядом удаляющуюся точку острова, держась за борт лодки. Он решил, что во что бы то ни стало не должен отворачиваться, пока Алькатрас полностью не скроется из вида — это была последняя дань памяти тем, кто умер там, так и не увидев солнечного света. От свежего воздуха и голода его укачивало, а от переизбытка чувств хотелось выпрыгнуть в море, чтобы снова стало тихо и спокойно как в одиночной камере. Немецкие солдаты за его спиной играли в скат, с ругательствами выбрасывая карты на ящик с провизией — наручники Эрвину они не надели и будто не замечали его присутствие. Однако когда лодка причалила к пристани, они вежливо, но не допуская возражений, проводили командира до автомобиля, сообщив, что ему не стоит переживать о собственной безопасности, ведь он находится под защитой Германии. — Мистер Смит, мы доставим Вас в Берлин в полной сохранности, — сказал один из сопровождающих его солдат. — Почему меня везут в Берлин? — спросил командир и, поняв, что все его вопросы на английском игнорируются, перевел. — Мне это неизвестно, сэр, поручение руководства. — Главнокомандующего Закклая? Солдат ошарашено взглянул на Смита, посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто не обратил на них внимания, ответил: — Нет, сэр. Руководства Германии. Тогда-то командир и заметил, что на улицах Сан-Франциско висели плакаты на немецком языке, военные свободно разгуливали по набережной, а истребитель кружил над городом не обстреливая его и не встречая залпового огня с земли. Мир, каким он его помнил, перестал существовать, а он сам как личность, как герой, как солдат, умер в одиночной камере Алькатраса. — Мистер Смит, — окликнул его солдат уже второй раз, — Вы можете расположиться здесь, ванная по правую сторону, одежда в шкафу. Мы вылетаем через час. Они стояли у крошечного портового дома с низкой крышей и очаровательным крыльцом, на ступенях которого спал черный кот. «Его нужно запустить в тюрьму, чтобы отловил крыс», — подумал Эрвин, солдат же понял его молчание иначе и добавил, открывая дверь: — Врач осмотрит Вас уже в Германии. — Врач? Я не болен. Немец вскинул брови и поспешно ответил: — Конечно, сэр. Воздух в доме казался отравленным запахом чистого белья, и Смит открыл окно, поборов желание выпрыгнуть из него: сказывалась тюремная привычка всеми силами пытаться выбраться из замкнутого пространства. Он прошел в соседнюю комнату и уставился на душевую кабину, с сомнением дернув ручку — откуда-то сверху полилась горячая вода. Держа руку под струей, он смотрел на нее как первобытный человек смотрел на огонь, а потом шагнул вперед прямо в ветхой робе и зажмурился. В глазах защипало от ощущения теплой воды на теле, которая словно обнимала его изувеченное тело. Под ногами же разрасталась темная лужа с грязью и запекшейся кровью, которая стала уже второй кожей, помогающей выжить в промозглой камере. Слой за слоем она стекала с тела в сток, а Смит удивился, настолько белыми оказались его ладонь под слоем пыли. Он взял брусок мыла и умылся — глаза защипало уже по другой причине. Намокшая одежда казалась свинцовой и командир снял, осторожной сдирая, почти вросшую в тело, ткань. До того, как сбежать из Алькатраса, надзиратели успели напоследок поиздеваться над заключенными — Смиту достался ремень с тяжелой железной бляшкой, от ударов которого лопалась кожа на спине. Прощальную точку пыткам поставили на пояснице — сигаретным окурком, который командир потом выменял у заключенного из соседней камеры на камень, которым разбил жужжащую лампочку. Купание отняло слишком много сил, и Эрвин вышел из ванной, держась за стены и с трудом надевая штаны и рубашку, которую ему подготовили немцы. Одежда была ему велика, но это была не их вина: ведь он весил почти вдвое больше до того, как попал в тюрьму. В нос ударил невозможный запах — свежего хлеба и жирного масла, Смит взял в руки буханку, сжал и положил обратно, не зная, что с ней делать. А потом оторвал маленький кусочек, скатал его в шарик в запихнул в рот, стараясь не жевать, чтобы не пробудить животный голод, который заставил бы его наброситься на еду. Ответом его послужил болезненный спазм, и Эврин повалился на кровать — из-за мягкого матраца ему показалось, что он проваливается вниз до самого ядра земли. Голова пошла кругом от ощущений, запахов и вкусов, и он впервые за пять лет позволил себе расслабиться и потерял сознание, провалившись во мрак без сновидений, короткий и болезненный рывок, который прекратился со стуком в дверь: пора было вылетать. Спустя несколько часов в иллюминаторе уже показались пестрые лоскуты полей, сшитые в одеяло сельскохозяйственной промышленности Германии, и стали различимы бригады жителей плененн стран, возделывающих землю. Эта работа считалась одной из самых легких, к кому же всегда можно было утащить домой несколько початков кукурузы или отдохнуть, спрятавшись от бригадира за высокими стеблями. А потому в отряды попадали чаще всего те, кого в Америке считали интеллигенцией и светским обществом. Не работать в Германии было нельзя, каждый занимался делом, соответствующим его происхождению — немцы правили, остальные исполняли приказы. Обо всем этом он узнал от солдат, которые вели его по бесконечным коридорам здания правительства Германии в самое дальнее крыло к двери, которую, подобно Церберу, охраняли военные, вооруженные до зубов. Смит скользнул по ним взглядом и заметил в руках автомат американской модели с клеймом немецкого завода. — Уже приехал? Да не держите же вы его на пороге, — послышался голос из кабинета, и дверь отворилась. Первое, что увидел Смит был свет — он лился из огромного окна прямо за спиной человека, из-за чего тот был лишь темной фигурой, которая встала из-за стола и двинулась ему навстречу. Спустя несколько шагов очертания приобрели резкость, блеснули круглые стекла очков, а из-за них внимательно и почти ласково уставились зеленые глаза. — Мистер Смит, много о Вас наслышан от своего старшего сына Зика. Да и не только от него. Позвольте представиться, я Гриша Йегер. — Я знаю, кто Вы, — ответил Эрвин на английском из принципа, удивляясь, что ему не хочется наброситься на правую руку канцлера Германии и отца предателей Америки. — Что ж, это даже упрощает дело, предлагаю оставить формализм, — ответил по-немецки Йегер, поглаживая бороду совсем как Зик, и кивнул в сторону кресел, присаживаясь, — Прежде чем мы начнем, скажу, что наши доктора поставят тебя на ноги, как уже сделали с многими американскими политическими заключенными. Капельницы, пятиразовое питание и тренировки на свежем воздухе помогут вернуть форму. Дело не в тебе лично, а в справедливости. В Алькатрасе с заключенными обходились чудовищно, но мы уже расстреляли виновных. И так будет с каждым, кто нарушит законы Германии. Невинно осужденные тоже должны быть оправданы, это наша новая реформа, сейчас по всему миру мы пересматриваем дела осужденных, кому-то удается выйти на свободу и начать работать на благо страны, — Гриша достал портсигар и закурил, поспешно извиняясь, — Я бы угостил тебя, но как врач рекомендую воздержаться от табака хотя бы месяц. Смит невольно вздрогнул, когда Йегер затянулся и огонек на кончике сигареты стал ярче: он напомнил об ожогах. А еще о том, как он смотрел на эту красную точку в руках другого человека — в Сицилии, в саду судьи Алонзо Пелагатти, когда луна висела над головой так низко, что можно было погладить ее рукой, а тень рядом улыбалась, выпуская тонкую дымку. «Не думай об этом», — приказал себе командир и продолжил слушать Гришу. — Думаю, я все-таки должен рассказать, что произошло, пока ты был в тюрьме. Если кратко: Германия теперь полностью контролирует территорию Америки, Канады, Мексики и так далее, иначе говоря, весь континент. Африку тоже. Японию тоже пришлось взять под крыло, сначала мы были союзниками, но в последнее время они стали слишком многого требовать, будучи крошечным государством с крадеными самолетами. Что еще интересного? Закклай мертв, его вздернули на главной площади сами американцы, когда узнали о махинациях с оружием, президента уже мы сами расстреляли. Может быть, тебе будет приятно узнать, что Найла Доука мы поджарили на электрическом стуле вместе с остальными причастными к сфабрикованному делу. Ведь под тебя не только Закклай копал, чтобы скрыть преступления, но и Мэри Смит, прошу прощения, Сью. Она же после твоего ареста стала народной знаменитостью, эталоном патриотизма, даже в кино снималась, а оказалось, они с Найлом были заодно: он получил повышение, а она свою славу. Но мы ее потом поймали и тоже усадили на электрический стул: за лживые показания и наводки. Ты так странно смотрите на меня, Эрвин. Верно, что ты был нам врагом, но враг нашего врага — и наш враг. А сейчас ты и не враг вовсе, потому что за тобой нет никого, человек же сам по себе не может представлять угрозу целой империи. К тому же, если бы не ты и череда случайностей, то мы могли бы и не выиграть эту войну. Кто знает, разговаривали бы мы сейчас, не посадили тебя в тюрьму тогда, когда ты был так нужны на фронте? А кто виноват? Никто и все. Ложь — вот что есть самое страшное оружие человечества. Она начинается с малого: интрижке в тайне от жены, а потом оказывается пулей, вложенной в револьвер судебного обвинения. У тебя пугающий взгляд! Я без осуждения говорю, у меня у самого было одновременно две жены в разных странах. И секреты пострашнее твоих хранил. Но когда врут все — глупо же оставаться последним дураком, который говорит правду, верно? — Что тебе нужно от меня? — спросил Эрвин, а голова его кружилась так, будто его избили ногами в армейских сапогах. Гриша помрачнел и потушил сигарету, поднявшись с кресла и начав расхаживать из стороны в сторону: — У нас осталась Россия, к границам которой мы даже не можем подступиться. Нам нужен тот, кто знает военное дело и уже побеждал сильного врага. Новый человек в армии, — Йегер остановился и посмотрел на командира, — Мы хотим, чтобы ты взял наших солдат под командование. Не всех, конечно, а только отряд разведки. И повел на Россию. Страшный смех прокатился по комнате, и Эрвин запоздало понял, что смеется он сам, дрожа всем телом от возбуждения. — С чего ты взял, что я соглашусь? — воскликнул он. — Потому что мы с тобой одной крови, — сказал Гриша, перейдя на родной язык Смита, — Ты был патриотом, верным своему делу солдатом, ты любил свою страну и верил в ее победу. Приди я к тебе десять лет назад с этим предложением, ты бы свернул мне шею, даже не дав договорить. Но сейчас ты смеешься. Потому что понимаешь, что сделала с тобой страна: и те, кто вешал тебе на грудь ордена, и те, кто кормились от твоих побед, и те, кто не разгромил здание суда после лживого обвинения, и те, кто штурмом не взял Алькатрас, делая вид, что их это не касается. Но когда мы обстреливали их, забрасывали минами, они молились, чтобы кто-то спас их. Но кто? Кто? Куда делись все герои? Ты был самым ярким врагом народа, который как солнце затмевает звезды поменьше, но после тебя избавились от десятка толковых офицеров, обвинив их в измене. Остались безмозглые ублюдки, которые пытались спасти награбленное и пихали под линию обстрела фермеров с вилами, лишь бы их не задела пуля. Они сами отдали нам свою родину прямо в руки, ты понимаешь? Эрвин, тебя бросили умирать в тюрьме за то, чего ты не делал, пока они сами по частям продавали страну врагу! Поэтому ты согласишься. Нет, ты сам этого хочешь. Потому что ты уже сейчас понимаешь, что тебе врали о Германии, о том, чего мы хотим, за что воюем. Мы хотим построить справедливое будущее, и первые десятилетия, пока общество будет перестраиваться, мы будем держать всех под тотальным контролем, но потом не нужны будут войны, потому что все мы будем одной страной с единым порядком. Ты, тот кто посвятил всю жизнь сражениям, неужели не хочешь положить им конец? «Войнам не будет конца, покуда будут жив хоть один человек» — так ты сказал тогда на суде? Но зачем истреблять все человечество, если можно научить его следовать правилам? А для этого правила должны быть одинаковыми для каждого: еврея, немца, американца, младенца, старика, женщины и мужчины. Ты можешь представить такой мир? Оглянись, он уже здесь! — Если я откажусь… — прошептал Смит пересохшими губами. — Отправишься работать, например, водителем или на стройку. Или заниматься другим общественно полезным делом. Или ты спросил, чтобы узнать, не убьем ли мы тебя? Нет. Пытать и арестовывать тоже не будем. Своим отказом ты не нарушишь закон, а потому и вины на тебе нет. Можешь уйти прямо сейчас. Йегер подошел к окну, заложив руки за спину, лицо его казалось безмятежным, когда он заговорил снова: — Как считаешь, есть ли на свете свободные люди? — Полагаю, что да, — отозвался командир, не понимая, куда клонит Гриша. — И впрямь? А мне все чаще кажется, что кто-то шепчет мне в ухо, чтобы дергать за тоненькие веревочки в голове. Зик посоветовал мне пригласить тебя, а ему об этом сказал мой младший сын. Но вот что интересно: Эрену эту идею подкинул капрал Аккерман. И если ты согласишься, я сам отправлюсь к канцлеру, чтобы просить за тебя. А теперь думаю, не ты ли сам моими руками вытащили себя из тюрьмы? Смит улыбнулся. — А обращал ли ты внимание, — продолжил врач, — Что всякий раз меняются лишь декорации, а главные герои остаются прежними? И мы каждый раз повторяем свою судьбу, даже те, кто ничего не помнит. Но страх никуда не девается — вдруг все-таки этот раз окажется последним? Ведь не все возвращались оттуда. И даже если я сам убью своих сыновей, неужели это правда спасет меня самого и тебя от смерти? — О чем ты говоришь? — А, — вздохнул Йегер, — Снова ничего не помнишь. Не страшно, ты в любом случае сыграешь свою роль. Это так цинично, что в итоге все сводится к тому, что кто-то на песке переставляет наши фигурки. Смит встал: голова его раскалывалась так, будто кто-то пытался запихнуть в нее то, что он даже не смог осмыслить. На душе было скорбно, как будто что-то знакомое мелькнуло в мыслях, но он все никак не мог ухватиться за ниточку, чтобы воскресить воспоминания. Как колыбельная матери, которая рассыпалась каждый раз, стоило начать ее напевать. — Подумай над моим предложением… — Я согласен. — Так скоро? — улыбнулся Гриша. — Я умею только воевать, для меня нет другой жизни. Когда за командиром закрылась дверь, Йегер потянулся к трубке и рассмеялся: — Он согласился. Что? Конечно, я сказал ему, что он может выбрать мирную жизнь. Нет, не вспомнил. А сам как думаешь? Ужасно, ужасно худой и измученный. Но все такой же, как и всегда, безумный как при Сигберте Втором в Эссексе. Шучу. А может и нет, еще посмотрим. Оно же каждый раз проявлялось по-разному. Гриша посмотрел на фотографию в рамке, где был он сам еще молодой, а рядом с ним сидела женщина в кресле, держа на руках мальчика. Врач усмехнулся и проговорил: — Хотя, если посмотреть с другой стороны, каждый раз одно и то же.