Солнечный удар

Гроздья перебродившего винограда порочно свисали над километрами пустующих бельевых веревок. Над Сицилией прокатился август — духота стояла такая, что каждый вздох оседал в легких пыльным свинцом, поднимающимся от дороги, так и не вымощенной брусчаткой. Одни лишь дети, несмотря на чудовищную жару, не поддавались уговорам вернуться в прохладу дома, они скатывались как с горки по краям рвов, которые оставили сначала американские, а потом и немецкие снаряды. На центральной площади лениво обмахиваясь прошлогодними газетами сидели рыбаки, засунув в рот сигарету больше для вида, чем для удовольствия — еще недавно они, гремя велосипедами неслись за каменную стену, чтобы выкурить один бычок на всех, едва затягиваясь вяжущим рот дымом. От фонтана, после попадания залпа, осталась только груда камней и отколотая голова Фемиды, которую никто не решался убирать, чтобы не накликать на себя беду. Окна в сапожной мастерской, кафе и магазинах были заколочены досками, а на двери висела табличка «Закрыто». Чья-то рука приписала ниже «навсегда», на этот богом забытый остров не возвращались, а оставшиеся, не имея средств уехать, дожидались здесь смерти. Остров был так чудовищно изуродован войной, что Германия махнула на него рукой, поняв, что здесь не сыщешь ни партизан, ни рабочей силы — и те, и те рано или поздно сгниют в этой дыре или пустят себе пулю в висок от безнадеги. В конце улицы с пустующими домами лежало засохшее дерево с вырванными из земли корнями: его схватила взрывная волна и со всей силы обрушила на колодец неподалеку. Часть апельсинов свалилась в бездну вместе с обломанными ветками, из-за чего из земли тянуло приторно сладким запахом трупной гнили, даже через толщу песка, которым засыпали туннель. Но стоило сделать пару шагов левее, и в легкие попадал уже совсем другой аромат — чистых простыней и цветов гибискуса, в которых тонул дом из красного кирпича. Эрвин возился на кухне, напевая под нос и периодически опрокидывая и роняя все, что попадалось ему под руку. Тогда мелодия на секунду прерывалась, а потом невозмутимо продолжалась, сопровождаясь еще большим грохотом. Когда раздался звон тарелки, полетевшей на пол, Смит выглянул из дверного проема в гостинную, проверить, слышал ли это Леви, спящий на диване — или только делающий вид. Глаза Аккермана были закрыты и командир облегченно выдохнул, собирая осколки, чтобы потом выкинуть улики под покровом ночи. Капрал усмехнулся, услышав шорох веника — он знал, куда постоянно пропадает посуда, но никогда не ругал за это виновного, делая вид, что не замечает очевидного. Левая рука была не столь проворна как потерянная правая, а жизнь была слишком коротка, чтобы ссориться по пустякам. Когда конфорка стихла, а Смит блаженно втянул носом воздух, подняв крышку со сковородки, Леви нарочно громко зевнул, свалив на пол подушку, чтобы Эрвин услышал и успел спрятать пакет с осколками подальше. — Я тебя разбудил? — спросил Эрвин невинным тоном, от которого Аккерман прыснул в кулак, — Что смешного? — Только сейчас понял, — соврал капрал, напуская на себя трагичный вид, — Что у нас на двоих три глаза и три руки. Губы Смита скорбно дрогнули и опустились вниз, из-за чего рот стал похож на полумесяц. Аккерман и выдержал и рассмеялась в голос, смахивая слезы с глаз. — Ну и рожа у тебя, — пробубнил он, — Я пошутил, ты же знаешь, что мне все равно, что я похож на неудачную сборку человека. — Леви! — в сердцах воскликнул Эрвин и строго посмотрел на него. Командир всегда смотрел прямо на Аккермана, даже когда тому впервые сняли повязки, за которым оказался уродливый кровоточащий рубец и мутное яблоко невидящего глаза. После того, как они бежали из Латвии под гул снарядов, а ужас смерти гнал их до Италии, не давая передышки, они оба решили, что в игру вмешались высшие силы, чтобы дать им второй шанс — а потому никто не смел всерьез жаловаться, что добрались они, потеряв по пути не только годы жизни, и но куски плоти. Несмотря на это первое время Аккерман страшно стеснялся своего нового лица и сидел в углу комнаты, спрятавшись в тени как сыч. Смит не выдергивал его на свет, а сам становился светом, обволакивая его заботой и говоря, что тот все такой же как и раньше красивый и вредный. Леви не спорил и медленно оттаивал. А потом заказал у Эрвина солнцезащитные очки, который тот непонятно где достал на разоренной Сицилии, и даже начал выходить во двор, чтобы вывесить белье и полить гибискус. — Ладно, извини, я просто дурачусь, — примирительно сказал капрал, — Полежишь со мной? — Чай передержу, — ответил Смит, подходя к дивану и глядя на Аккермана сверху, пустой рукав его рубашки болтался в воздухе, — Скажешь опять потом выливать. — Плевать на твой чай. — Плевать на твой чай, — согласился Эрвин, заваливаясь сверху на Леви, который только и успел возмущенно пискнуть.

***

После обеда Смит и Аккерман по обыкновению заваливались на плетеные кресла на заднем дворе, отгородившись от солнца козырьком крыши и тенью высоких кустов гибискуса. Эрвин читал, а Леви без конца задавал ему вопросы об этих прошлом — из-за ранения в голову ему все чаще казалось, что он потерял какие-то ценные воспоминания и хотел убедиться, что ошибается. Командир терпеливо отвечал, перелистывая страницы, а когда не мог объяснить кратко, клал раскрытую книгу на колени и начинал долгий рассказ во всех подробностях. Аккерман любил, когда Эрвин не молчал, поэтому закрывал глаза и слушал, слушал, слушал. — Я слышал, как на втором этаже скреблись крысы, — скривился Леви, покосившись на погрызанную обложку книги в руках Смита и покачиваясь в кресле. Дом из красного кирпича еще при американцах был разграблен и превращен в ночлежку для гуляк, после немецкого нашествия он превратился не более чем в ветхое жилище, чудом уцелевшее и покрытое свинцовой пылью даже изнутри. После приезда на Сицилию, Смит и Аккерман потратили месяц, чтобы отмыть его до скрипа, но Леви все равно везде мерещилась грязь. На второй этаж они перестали подниматься и спали в гостинной: у капрала болели ноги, а командир не отважился бы предложить донести его на руках — у него осталась только одна. — Уверен, что тебе показалось, — Эрвин посмотрел на него поверх солнцезащитных очков, которые стащил у Леви. — Еще немного и они спустятся вниз и сожрут нас, пока мы будем спать, — мрачно отозвался тот. — Это просто маленькие мышки, которые не причинят нам вреда. — Так значит ты признаешь, что у нас там кто-то скребется? — возмутился Аккерман, — И сидишь морда кирпичом, даже не собираешься от них избавляться. — Пусть живут, у нас на всех места хватит. — Мы сейчас серьезно обсуждаем судьбы крыс? — Это мышки, — обезоруживающе улыбнулся Эрвин. Леви цокнул, смутившись, поняв, что каждый раз даже спустя столько лет попадается на эту удочку. Он собрал остатки воли в кулак и стоически ответил: — Ну уж нет, хочешь как в свинарнике, иди с мышами жить в нору. Нечего из нашего дома делать рассадник чумы. Нам нужны особо удушливые травы, чтобы их потравить. — И самих себя заодно, — пробубнил Эрвин. — Чего? — Говорю у дедушки того рыжего в начале улицы были какие-то травы. Он мне все их всучить хотел в благодарность за чай, но я сказал, что без нужды пока. Завтра схожу. — Завтра поздно будет, — тоном, не допускающих возражений, ответил Леви и снял очки с носа Смита, — Я сам схожу. — Пройтись с тобой? — как бы невзначай поинтересовался командир. — Тут двадцать минут идти, и я не маленький мальчик, — капрал гордо вздернул нос, но внутренне поблагодарил Эрвина за то, что он никогда не перебаршивал с заботой. По плохим дням его колени простреливало так, что он сдавленно стонал в подушку, пока Смит гладил его по голове. Тогда был хороший день, когда просто болело все тело — везде понемножку. — Конечно, ты не мальчик, ты взрослый ворчливый мужчина. Леви поддался порыву и высунул в ответ язык, поднимаясь с кресла. Дойдя до двери в дом, он обернулся и посмотрел на командира, который сидел к нему вполоборота, уже провалившись в сюжет книги. Лучи солнца падали на его волосы, из-за чего те светились золотом, а под глазами запали фиолетовые тени — Смит страдал бессонницей от кошмаров, где его съедали гиганты. Он не понимал значения этих снов. Сердце Аккермана неприятно потянуло, но он отогнал морок и зашел в дом, пройдя его насквозь, снова оказавшись на улице через парадный выход. Улица была безлюдна, а не пустующие дома можно было пересчитать по пальцам руки, на которой не хватало пальцев, но Леви все равно спрятал глаза за очками. Духота спала, и все его тело поглаживал теплый ветерок, раздувая тонкую хлопковую рубашку как паруса. Идти быстро не получалось, поэтому капрал бесцельно глазел по сторонам, то и дело цепляясь за обрывки прошлой жизни: дом судьи Пелагатти, штаб американской армии, квартиру Фалько и Габи. К счастью, те успели сбежать из страны на пароходе с рыбными консервами — последнюю телеграмму Леви отправил им несколько лет назад еще из Берлина, строго-настрого запретив на нее отвечать для их же безопасности. Он так и не рассказал Смиту, почему так прикипел к тем осиротевшим детям, ради которых на уши подняли половину Сицилии. Аккерман поднялся выше по улице и увидел в конце узкого коридора домов главную площадь, залитую солнцем — в следующую же секунду его тело бросило на землю, и он закрыл голову руками. Только спустя секунду он осознал, что заставило его тело действовать на одних рефлексах, спасая себя от до ужаса знакомого звука. Рева военного самолета. Леви перевернулся на спину, чувствуя под собой дрожь земли, и уставился в небо налившимися кровью обезумившими глазами — невидящим и зрячим. Его грудь сдавил крик беспомощности, потому что понимал, что ему ничего не грозит. Это всегда происходило так. Каждый раз. Тысячу раз. Бомба нежно коснулась крыши дома из красного кирпича и разнесла его на атомы.

***

Результаты поиска: испытания Геры на Сицилии Первое испытание бомбы Геры проводилось в эпоху господства немецкой империи. Полигоном был выбран остров Сицилия, командовал операцией Зик Йегер, который лично запустил первый экземпляр. Только спустя полвека общественности стали известны ужасающие факты: с места испытаний не были эвакуированы люди. В живых на острове остался лишь один человек, который… [...] Также вам может быть интересно: А голову дома не забыл: кто казнил Зика Йегера — сына главного врача Германии прошлого века? Почему распалась немецкая империя? Кто есть Наблюдатель?