Солнечный удар

Колеса инвалидной коляски затрещали как цикады, когда сиделка свернула на узкую дорожку, сплошь усыпанную мелким гравием. Молодой девушке со шрамом под глазом не нужно было утруждать себя поиском темы для разговора — пациент молчал, как и двумя неделями ранее. Она оставляла его у пруда во внутреннем дворе больничного крыла и возвращалась через час, чтобы подготовить к ужину. Свежий воздух и солнце были прописаны вместе с обезболивающими, только едва ли лучи закатного ноябрьского солнца могли пробиться сквозь высокие стены замка. В окнах солдатского корпуса не горел свет ни днем, ни ночью, комнаты пустовали и медленно покрывались пылью, которая ложилась на забытые второпях вещи: армейских жетон, зажигалку, шнурки для ботинок, складной нож. Фотографии и письма любимых никогда не забыли те, кто отправлялся на фронт. Оружие спасало от смерти, а глаза любимого человека спасали, когда та уже была неминуема. Смит попытался пошевелить ногами, но те отозвались лишь пульсирующей болью, которая пробивалась через уколы анальгина. «Перелом обеих», — сказала медсестра, вымачивая марлю в растворе гипсового порошка, — «К счастью, ничего серьезного, через два месяца вернетесь в строй». Ситуация на фронте могла измениться и за сутки, а через шестьдесят дней от сражения, на которое выдвинулась стотысячная немецкая армия, останется лишь старая карта военных действий на столе канцлера. Пока солдаты тащили промерзшие снаряды через леса, Эрвин не мог даже самостоятельно крутить колеса коляски — для этого были нужны обе руки. Всего за десять лет он успел из героя отечества превратиться в врага народа, потом в предателя родины, а теперь и вовсе в беспомощного инвалида. Каждый прошлый этап был лучше последующего, но были у этого и плюсы — хуже последней роли быть ничего для Смита и не могло. Даже Алькатрас: там его от свободы удерживала решетка камеры и бетонная стена, шириной в метр, а теперь — собственное тело. Командир дернулся еще раз силясь встать с коляски, выдернуть ноги из гипса и пойти вперед, но у него потемнело от боли в глазах, и он опустил голову еще ниже. Он думал о том, что на поле боя солдаты могли пробегать несколько километров с оторванными ступнями по земле, сплошь усеянной осколками, спасая себя от артиллерийского залпа, а он не мог сделать даже шага в абсолютной безопасности. — Не мучай себя, Смит, — раздался голос, эхом отскакивая от стен двора, — Ты не виноват, это судьба вновь сыграла с тобой злую шутку. Длинная фигура Гриши Йегера сначала отбросила тень на Эрвина, а после показалась из-за его спины и опустилась на скамейку подле. Командира удивило не то, что его назвали давно забытым американским именем, а что врач казался безмятежным, почти счастливым, доставая из кармана портсигар. — Угостишься? Смит кивнул и втянул пламя зажигалки в сигарету, глядя на себя в отражении очков Гриши. Говорить с ним было решительно не о чем. — На восточном фронте без перемен, — сказал Йегер, словно продолжая прерванный разговор, — Аккерман ведет твой отряд через Литву, точнее то, что от него осталось. Мрут как мухи, а ведь еще к границе не подошли, — врач кивнул на ноги командира, скрытые под шерстяным пледом, — Ты его тоже не вини, он заложник своей кармы. Эрвин поднял голову и посмотрел на Гришу, силясь осмыслить то, что было за гранью его понимания. В глазах человека напротив не было ответов, только мелкие морщинки рассыпались вокруг глаз, а в лице его словно наложились друг на друга образы Эрена и Зика — они были оба страшно на него похожи, и совершенно отличны друг от друга. — Твой сын, Зик, — раздались первые слова Эрвина за две недели, голос его хрипел и трескался, — Побег из Германии, жизнь в лагерях для беженцев, работа в Америке, самолеты — он самого начала это спланировал? Врач рассмеялся, откинувшись на спинку лавки и выронив сигарету, но спохватившись поспешно затоптал струйку дыма в траве. Он смахнул слезы и воскликнул в сердцах, прокашлявшись: — Что ты за человек, Смит! Вместо того, чтобы спросить, откуда я знаю, что твои ноги дело рук Аккермана, ты… Ты! Ты хочешь знать о такой мелочи, как государственный переворот! — Это события разного масштаба. — Именно! Войнам не будет конца, пока живы люди, а вот что ты не отправился умирать — это событие вселенской значимости. Это может изменить судьбу всего человечества! — Прекрати, — Эрвин поморщился и зажал переносицу пальцами, голова его раскалывалась от нечеловеческой боли. — Ты мне никогда не доверял, — усмехнулся врач, — Хотя мы и виделись всего в парочке жизней, обычно Эрен убивал меня задолго до нашего знакомства. Смит зажмурился еще сильнее, глаза его наливались кровью от ярости и невозможности убраться подальше от разговора, не имеющего никакого для него смысла и лишь вызывающую пульсирующую боль в висках. — Ты не хочешь слушать, но уж прости, на этот раз я воспользуюсь твоим безвыходным положением. Тем более Микаса вернется за тобой только через полчаса, время терпит, — Гриша снял очки и долго протирал их нагрудным платком, словно забыв, почему он здесь находится, — Ни у кого из нас нет объяснения, почему это происходит. Мы думали, что над нами нет Бога, космоса, других вселенных. Но так оказалось, что как бы далеко мы ни выбирались за пределы солнечной системы, в какой бы развитой цивилизации ни просыпались — никто не может найти ответа, почему мы снова и снова проходим те же круги ада. Можно было бы назвать это реинкарнацией, но нет, это чистая импровизация! У событий нет никакой логики, мы рождаемся в разных странах, говорим на языках, которые мешают понять друг друга, однажды я, будучи младенцем, встретил своего сына глубоким стариком, черт побери эту жизнь, должны же быть у нее какие-то моральные принципы! Йегер снова выдернул платок из кармана и поспешно вытер им лоб, губы его дрожали, когда он продолжил: — Большее проклятье легло на тех, кто все помнит и видит одни и те же картинки. Ты счастливый человек, Смит, раз можешь сказать, что не знаешь, как поступить правильно, ведь живешь эту жизнь в первый раз. А мы уже поняли, что нет ни добра, ни зла, есть выбор и его последствия — и больше ничего. Вечный выбор с сожалениями или без них. И каждый раз мы, не утратившие воспоминания, бросаем кости и пытаемся разыграть другую партию: поступаем иначе, выбираем отшельническую жизнь, бежим от людей, которых уже знали раньше, чтобы не повторять знакомые сцены. Но вот ирония, каждый раз все неумолимо сводится к одному: я умираю от руки своего сына. — Допустим, я верю тебе, — бросил в ответ Смит, — Но какой смысл менять ход истории, если она все равно повторится? — А кто сказал, что эта жизнь не последняя? — губы Гриши расползлись в жуткой улыбке, — Мы каждый раз с одной стороны проживаем истории, которые знаем от и до, но с другой закрадывается такая гаденькая мысль: «А вдруг больше шанса не дадут?». Но здесь мотивы у всех расходятся: мне просто любопытно, что будет, если сломать ход вековых часов, Леви же хочет отсрочить твою смерть даже ценой своей жизни. Ты каждый раз умирал в сражениях, судя по тому, что руки у тебя уже нет, недолго тебе осталось. Вот твой капрал ноги и переломал, примечательно, что впервые не только в этой жизни, но и остальных. Видимо, что-то у вас в отношениях поменялось. — Мы были знакомы и с ним… раньше? — Данте и Беатриче, — усмехнулся Гриша, — Король золотое солнце и его цепной пес. Летчик и единственный житель планеты. Из того, что я видел выходит так, что он всегда с тобой рядом, а ты так к этому привык, что перестал придавать значение его присутствию. Это проклятье рода Аккерманов: любить, и никогда в этом не признаться. А потом собственными руками убить своего избранного. — Зачем Леви убивать меня, если ты сам сказал, что его цель меня спасти? — Жестокость судьбы в том, что он никогда не лишал тебя жизни, но всегда — последнего шанса на спасение. Ты сам уже не хотел жить, поэтому он даровал тебе свободу. Перед глазами командира пронеслись картинки: Леви смотрит равнодушно, вывешивая белые простыни, Леви проходит мимо на площади, не ответив на приветствие, Леви бросается на него с ножом в доме на Сицилии — неужели уже тогда внутри него все выворачивалось от чувств, что нельзя высказать? «Невозможно», — подумал командир, — «В этом нет никакой логики». — Важно не то, поверишь ли ты мне, Смит, а то, как ты поступишь, зная правду. Чего стоят твои годы в Алькатрасе, когда на другой чаше весов тысячи лет безответной любви? А вот и Микаса Аккерман, — он помахал рукой девушке, которая вышла из корпуса больницы и направилась в их сторону. — Кто она? — спросил командир, узнавая в приближающемся человеке свою сиделку. — Человек, который пожертвует Эреном для спасения человечества, пока тот жертвует миром для спасения ее. — Ее фамилия… — Да, но дальняя. Аккерманы всегда помнят, это часть их проклятия. И всегда исполняют приказы своих избранных, чего бы это ни стоило. Эрвин посмотрел на подошедшую девушку: она была совсем не похожа на Леви внешне. Высокая, с большими грустными глазами и тонкой линией губ. Но вместе с тем в выражении ее лица, совершенно нечитаемом, можно было прочесть так много похожего на капрала, что сердце Смита предательски заныло. — А я как раз закончил рассказывать Смиту сценарий спектакля, где нас всех дергают за ниточки, — сказал врач Микасе, поднимаясь с лавки и пряча портсигар в карман. — В этом нет смысла, — равнодушно ответила она, — В этот раз все произойдет так же, как и в предыдущий. — Микаса опасается, что если у нас все же получится изменить ход истории, Эрен не переродится в следующей жизни. Но он все равно ничего не помнит, или очень хорошо притворяется, — Гриша подмигнул Смиту и удалился, насвистывая мелодию. Эрвин и сам не заметил, как начал вслушиваться в слова Йегера, которого получасом ранее считал безумцем. Проще поверить в то, что судьба уготовила тебе страдать тысячу жизней подряд, нежели обошлась так жестоко с одной единственной. И когда под колесами затрещал гравий, он понял, что будет жалеть всю жизнь и все последующие, если не задаст Микасе вопрос из простого и постыдного любопытства: — А в какой жизни было меньше всего страданий? Микаса не потратила ни секунды на размышления: — Где нас нет.

***

После разговора с Гришей Эрвин начинал медленно впускать в себя идею, что все вокруг было лишь декорациями их шоу, с которыми они гастролировали тысячу лет. У него не было ни доказательств, подтверждающих это, ни опровергающих. Но вместе с тем, когда он закрывал глаза и представлял во всех красках зарождение вселенной после Большого взрыва, то никак не мог пробиться сквозь стену непонимания, что же было до него. Ему с самого детство непонятно было свойство вселенной быть бесконечной, но вместе с тем идеально подогнанной под создание жизни на земле. Смиту казалось большим расточительством существование огромного космоса ради одного только человеческого рода. Идея же реинкарнаций не встретила бурного сопротивления в его голове, хотя в ней зияли огромные, как космос, логические дыры. Дело было в книгах про буддизм, которые Смит читал в детстве: религия давала простые ответы на вопросы, пока наука задавала новые. Пока психиатры изучали природу страха смерти, монахи убеждали, что ее нет, есть лишь одна бесконечная жизнь, где сердце никогда не останавливается. Но ведь кто-то должен был стоять за всем этим, не могло целое человечество остаться без присмотра как на празднике детского непослушания? Если все создал Бог, то кто создал Бога? И что было сначала: курица или яйцо? И после глубоких размышлений, из-за которых он не сомкнул ночью глаз, командир в ужасе пришел к выводу, что нашел вопрос, который Леви у него выпытывал, стоя на балконе. «У меня есть ответы на все твои вопросы. Каждый раз я нахожу их сам. Но у меня никогда нет твоего вопроса, ради которого ты идешь на смерть. Поэтому ответь: зачем тебе все это нужно на этот раз?», — произнес тогда Аккерман, но смысл его слов стал понятен лишь сейчас. — Кто есть Наблюдатель? — спросил Смит вслух. Но ему не ответила тьма больничной палаты, продолжая только смотреть.

***

Эрвин, не имея возможности передвигаться самостоятельно, стал зависим от Микасы. Она следила за тем, как медсестры меняют его повязки, приносила книги и сопровождала на прогулках. Со временем командиру удалось разговорить девушку, но на вопрос, почему она всем этим занимается, она лишь коротко бросила: «Я многим обязана Леви». На осторожные расспросы об Эрене она не отвечала, но от нее Смит узнал, что капрал в прошлых жизнях был человеком жестоким и грубым, страшно сквернословил, сторонился людей, никогда не смеялся и не плакал, любил наводить порядок и пить чай. Таким его знала Микаса, и образ этот разительно отличался от того Леви, которого знал сам командир — чуткого и верного, ревнивого до ужаса, чувственно выступающего на сцене, гордого и саркастичного. Леви, который грустно вздыхал и прижимался крепче под одеялом в квартире в Сохо, когда Смит говорил, что ему пора уходить на работу. Леви, который со злыми подозрительно блестящими глазами проклинал его и Мари на всех языках в одном из гостиничных номеров, разрезая шагами комнату и размахивая рукой с потухшей сигаретой. Леви, который однажды вышел из ванной без полотенца и, оседлав Смита, застегнутого до последней пуговицы, запретил тому себя касаться. Чем больше Смит вспоминал Аккермана, тем больше понимал, что их счастье не было безвозвратно утрачено на Сицилии. Найти его отблески можно было и в Нью-Йорке, где страсть, ревность и карма не давали им разорвать эту порочную связь. Даже в Берлине был шанс начать все сначала — когда капрал пришел к нему домой и после, уже в стенах сырого замка, в их последнюю ночь. Всякий раз командир мог отбросить свои предрассудки, гордыню и обиды, но словно неведомая сила заставляла его отыгрывать и дальше свою роль. Всю свою жизнь он тайно жаждал полюбить кого-то и быть любимым, но собственными руками уничтожил то, что могло стать единственным смыслом его существования после того, как война не залатала дыру в сердце, а сделала ее лишь больше. И когда Эрвин смог впервые встать с кровати сам, сделать вперед несколько шагов дрожащими ногами, он понял, что не поздно было все исправить и теперь. Наплевав на жестокую шутку реинкарнаций, хитросплетение судеб, весь этот клубок, который под силу распутать лишь богам — Смит хотел лишь найти Леви и быть с ним столько, сколько времени ему еще отмерил Наблюдатель в этой жизни. Об этом он сказал Микасе, которая не выдала удивления, заметив, что Эрвин уже уверенно ходит по палате, жестикулируя единственной рукой. Выслушав его твердое не то требование, не то просьбу отпустить его из замка, чтобы присоединиться к капралу, она попросила подождать и вернулась, держа в руках конверт. — Я должна следовать инструкциям. Леви говорил, что вы захотите разыскать его, и в этом случае мне следует передать это. И дождаться ответа. Смит открыл письмо и жадно впился в строчки, написанные рукой Аккермана. Отчаяние наполняло его с каждым прочитанным словом, те били шрапнелью, изрешетав его грудь. «Если ты читаешь это письмо, значит, уже решил меня разыскать. Делать этого не нужно, из этого никогда ничего хорошего не выходило. Для тебя сейчас это будет означать смерть: бесповоротно и окончательно. На юге Польши для тебя есть дом и работа — деревенская школа со спинозрызами. Микаса все расскажет, уезжай туда и больше никогда не возвращайся. Забудь меня и все, что было, живи счастливо и умри вредным стариком. Не пытайся со мной связаться, не пиши письма и не ищи меня. Оставим все в прошлом, будущего у нас нет». Эрвин пробежал по письму еще раз уже равнодушным взглядом и аккуратно свернул его в маленький квадратик и спрятал в карман брюк. Он посмотрел на Микасу, которая выжидающе смотрела на него, и сказал: — Я еду к Леви.

***

Смит не мог самовольно уехать на поле боя в Литву, поэтому его приставили к отряду немецких солдат, которые должны были привести военные припасы к границе Латвии. Задание это мало волновало командира, но здравый смысл подсказывал, что пробираться в самое пекло лучше с вооруженной толпой, особенно, когда сам ты еще не уверенно держишь в левой руке пистолет, а ноги то и дело пронзает слабая судорога. Проезжая в поезде Польшу насквозь, Эрвин скучающе смотрел на деревенские пейзажи, посыпанные пеплом недавних побед Германии: воронки от снарядов, по которым скатывались дети и заколоченные досками окна домов. Все это он уже где-то видел, но где — не имело никакого значения. Но никогда он не смог бы променять ужас неизвестности на размеренную жизнь сельского учителя. Вагон раскачивался на рельсах, разрезая вечерний сумрак и таща с собой беспокойное сердце командира. Состав приблизился к границе Латвии, и это стало понятно не по покосившемуся указателю, а по тому, что машинисты сбавили скорость и погасили свет в вагонах. Где-то совсем рядом грохотали залпы артиллерии, и Смит услышал знакомый запах разложения сырых тел. Он сошел на платформу пустой станции, заметив вокруг нее цепочку вооруженных до зубов рядовых, которые защищали железнодорожные пути от подрыва. Во тьме, не проронив ни единого звука, кроме поры ругательств, солдаты выгрузили оружие, и поезд слабо и жалобно прогудев на прощание, отправился обратно в мирную жизнь. Эрвин поспешно направился в штаб к старшему офицеру и передав ему папку с отчетом о привезенных боеприпасах, спросил как бы мимоходом: — Где сейчас формирование капрала Аккермана? Тот оторвал глаза от таблицы и удивленно спросил: — Вы не получали сводку? А потом добавил, погрузившись обратно в чтение: — Разбито вдребезги японскими самолетами. У Смита ноги будто покрылись ледяным инеем, и он покачнулся, схватившись на спинку стула. — А капрал? Из-за листа бумаги донеслось равнодушное: — Не жилец. Прямое попадание взрывного копья. Привезли вчера сюда в госпиталь как мумию в бинтах. Жуткое зрелище. Какие же варвары эти японцы, зачем им помогать русским, еще и отправлять последние самолеты для обороны чужой земли. Дальнейшие слова Смит уже не слышал, потому что уже бежал через двор к зданию к опрометчиво нарисованным красным крестом на стене. Он был таким большим и ярким, что делал госпиталь идеальной мишенью для обстрела с любой точки. Но, видимо, немцы не верили, что их армия, все прорывающаяся вперед, когда-нибудь будет вынуждена отступать, открывая тылы для удара. На первом этаже лечебницы было трудно ступить и шагу из-за носилок с ранеными, которых положили прямо на пол из-за недостатка места. На койках же лежали по двое и еще одного пациента размещали прямо под ней, матрац закрывал свет от лампочки, и больной имел возможность поспать — свет здесь не выключали и глубокой ночью для отслеживания состояния солдат. Смит хватил за руку пробегающую мимо медсестру с ворохом бинтов и спросил: — Где капрал Аккерман? Та устало и без интереса осмотрела его фигуру и, заметив командирские погоны, кивнула, приглашая следовать за собой. На лестничных пролетах также лежали раненые уже рядом с мертвыми, чьи посеревшие лица запали, а на губах засохла белая корка вперемешку с желчной рвотой. Кто-то сидел прямо на ступенях, обхватив колени руками и раскачиваясь как маятник — последствия тяжелой контузии, которая лишала возможности спокойно лежать, не испытывая постоянных головных болей. Медсестра проводила Эрвина до палаты, где стояли уже по три кровати, огороженные друг от друга белой простыней и неопределенно махнув рукой, удалилась дальше по коридору. В комнате было только два пациента, полностью замотанные бинтами так, что невозможно было понять, где начинается и кончаются их тела. Первый, что ближе к двери давно умер, Смит понял это по вздувшемуся как барабан животу, в который врезалась марля. Эрвин подошел ближе и, оттянув повязку заметил чудовищно неуместные рыжие волосы. Они крупными завитками прилипли к спекшейся крови на голове, проваливаясь в расколотый череп — командиру стало скорбно от чувства облегчения, которое он ощутил поняв, что перед ним не Леви. Но продлилось оно недолго, когда он прошел следующую койку с бурым пятном и остановился у последней, рядом с грязным окном, криво заклеенным газетой. На ней лежал Аккерман — Смит узнал бы его из миллиона искалеченных солдат, и радость от их встречи не дала ему сразу осознать, что случилось с его телом. Все лицо было замотано бинтами, с проступающей сукровицей и только правый глаз оставался невредимым. А ниже было совсем не разобрать: на руке не хватало пальцев, грудь неестественно прогнулась, а ноги скрывало одеяло, из-за чего было не разобрать, насколько тяжелы его увечья. Смит опустился на колени перед кроватью и почувствовал слабое поверхностное дыхание Леви: на вдохе воздух входил со прерывистым свистом, будто на это тратились все силы. Эрвин погладил пальцем бровь Аккермана, не зная, к чему еще можно прикоснутся, не принеся боли и сказал: — Это я. Капрал вздрогнул и распахнул глаз, тот сразу заслезился из-за света, и по виску скатилась мутная капля. — Я умер? — он с трудом разлепил пересохшие губы. — Нет. Леви помедлил и осторожно спросил: — Ты умер? Эрвин взял руку Аккермана в свою, из-за чего тот болезненно поморщился и ответил: — Я жив. Ты жив. Мы живы. Молчание длилось слишком долго, чтобы это можно было списать на последствия лекарств. — Леви, — заговорил командир, и повторил, не веря, что может снова называть это имя, — Леви. Леви, я не стану бежать от судьбы. — Ты все вспомнил? — Нет, Гриша рассказал. Все еще можно исправить. — Во всяком случае я счастлив, что умираю первым, — прошептал Аккерман, будто не слыша его, — Значит, проклятие будет разрушено, и ты сможешь жить дальше. Из его рта тянулась тонкая струйка крови, которую командир не заметил сразу. Леви перевел взгляд на потолок, из-за чего у Эрвина похолодело внутри. Он знал, какой зачарованный вид был у умирающих, когда в их головах уже играла дивная мелодия, манящая в другой мир. Он сжал руку капрала, из-за чего тот снова поморщился и перевел рассеянный взгляд на него. — Не слушай их, борись, — строго сказал командир, но в голове его был слышен лишь бессильный страх, — Леви, мне все равно, что было в прошлых жизнях и были ли они вообще. И будут ли еще. У меня есть только эта жизнь, и живу я ее первый и последний раз. И мне кажется, что наша первая встреча была тысячу лет назад, но не в прошлой жизни, а в этой, просто так давно, что будто и не со мной это было. И я всегда знал, чего хотел, просто был слишком труслив, чтобы это признать. Я любил тебя и люблю и буду всегда. И если жизни прошлые были, и в них я был я, то я любил тебя в каждой из них и наверное везде был идиотом, раз мы не были счастливы. Я хочу все исправить. Хотя бы на год, месяц, день, просто быть с тобой. Давай вернемся на Сицилию и начнем все сначала, как будто не было всего этого, — голос Смита дрогнул, но он горячо продолжил, — Хочешь знать мой вопрос, на который у тебя нет ответа на этот раз? Я хотел знать, кто есть Наблюдатель. Но это не имеет никакого смысла! Я больше не хочу этого знать. Не ищи ответ для меня, просто… останься, — и добавил, — Это правда, что ты выполнял все мои приказы? — Естественно, — отозвался Леви, как будто Смит сказал очевидную глупость. В голове Смита со скрежетом сдвигались шестеренки, как будто он проворачивал их обратную сторону, меняя порядок неизменных вещей. Когда он заговорил, голос его уже звучал спокойно: — Тогда мне не нужна твоя героическая смерть, забери ее обратно. Пусть катится к чертям эта страна и все остальные, пусть хоть сотрут друг друга в порошок, я не хочу этой войны, я не хочу сражаться. Пусть боги, если они такие всесильные, обрушат на меня небеса, мне плевать. Я запрещаю им принимать тебя как жертву во имя моей жизни. Я не даю своего согласия на этот обмен. Хватит играть в Наблюдателя, Леви, мы лишь пешки в неизвестной нам игре. Ты не всесильный и не сможешь спасти меня, если весь мир был создан ради момента моей смерти. Я только понял, в чем каждый раз была моя трагедия. Я думал, что я великий, что весь мир — это отражение меня самого. Но нет. Я здесь не главный герой, и моя жизнь такая же незначимая, как жизнь муравья. Я хочу отдаться, отпустить контроль и просто встретить свой конец когда придет время. А он придет в любом случае — через год ли или через 50 лет, тогда какой смысл в твоей жертве? Годы моей жизни — плевок в вечность. Но с тобой я хотя бы проживу их счастливо. Вдали загрохотали выстрелы тяжелой артиллерии чей-то чужой войны. В лагере завыла станция оповещения об опасности, и в больница суматошно пришла в движение. Послышалась ругань и тихие стоны умирающих, которых затаптывали живьем еле дышащие калеки. — Поэтому, — продолжил Эрвин, не обращая внимания на завывающий сигнал об эвакуации, — Вот тебе мой приказ: живи. Просто живи и дай жить мне столько, сколько мне осталось. Капрал слабо улыбнулся и проговорил со светлой грустью в голосе: — Ты приказывал мне это уже тысячи раз.