Подстилка.

Сердце замирает в груди на мгновение, к горлу подкатывает ком, отчего трудно дышать. Омега впивается взглядом в глаза серого цвета, такого же серого, как вся его жизнь, как грозовая туча. Перед глазами разворачиваются ужасные картины недавно пережитых эмоций, которые снова заполняют его до краев. Он так хочет разучиться что-либо чувствовать, избавиться от этой непосильной ноши, от этих чувств. Страшно, он больше не хочет чувствовать эту боль. Страшно, он больше не может слышать оскорбления, уж лучше оглохнуть. Страшно, ошметки души уже больше не могут терпеть разочарование. Савада уже не видит эти глаза, все застилает полупрозрачная пелена, по щекам текут слезы, хоть он и думал, что уже все выплакал. Он больше не хочет его видеть, слышать этот запах. Все внутри кричит, надо вырваться, но тело совсем слабое, и это ужасает еще больше. "Мама, да за что мне это?!" — он не успевает понять, когда это все перерастает в истерику. И плевать, что все видят, как ему плохо, плевать, что это видит он. Нет сил больше улыбаться, нет сил больше жить, но кто-то словно назло продолжает это все, продолжает испытывать на стойкость. Зачем? Он ведь уже сломался! — Тсуна, Тсуна, успокойся, ради Бога, тебе только стало лучше, — сквозь истерику он даже не сразу слышит голос учителя, а когда настигает понимание, что именно он сказал, становится еще хуже. Лучше? Лучше?! Да когда ему вообще могло стать лучше?! Все только хуже, в разы; все просто ужасно. — Не напрягай свой организм, — как можно тише и спокойнее произносит вновь этот человек, прекрасно понимая, что это такая реакция именно на него, на Кёю, на своего убийцу. Тошно от себя стало еще больше, но все чувства перебивает дикое волнение за мальчика. Хочется заботиться о нем, успокоить его, уберечь... От всех: от всего мира, от всех людей, от рук самого Тсуны, чтобы тот больше ничего подобного с собой не сделал, чтобы больше никогда не смог довести себя до такого состояния, а самое главное — от самого себя, от того, кто пинком толкнул за ту черту. — Пожалуйста, пожалуйста... Прошу Вас, не надо! Я не хочу, не могу больше... Мне больно! — этот наигранно спокойный голос заставляет испытывать еще больший страх, все это фальшиво, он не такой, все совершенно иначе."Да зачем я его упрашиваю? Все как и прежде. Я же потерплю, я же ничего не чувствую абсолютно!" — ему больно, он с ужасом ощущает, что душе еще, видимо, есть на что рваться. — Пожалуйста, не надо, я не хочу ничего, — слова, перемешанные с судорожным дыханием, со всхлипами, он едва ли не давится слезами, голова раскалывается, словно ее сейчас бьют об стену, легкие сводит, хочется взяться за горло, чтобы из груди больше не вырывались эти нервные всхлипы, эти слова, которые не имеют ни для кого никакого значения, кроме самого Тсуны. Как еще ему нужно будет унизить себя, чтобы эта жизнь наконец отпустила его? — Ничего больше не будет, обещаю тебе. Я тебя ни в коем случае не трону, — какая сладкая ложь... — и твоему отцу я тебя трогать не дам, — лучше бы он вообще молчал, чем эти попытки успокоить. "Да он просто издевается, он специально", — омега даже не понимает, что причиняет ему боли больше. — Успокойся, прошу, — обманчиво ласковый голос, что-то внутри хочет поверить, наверное, это остатки от омеги, который был влюблен в этого садиста. Но верить нельзя никому. — Вы все лжете, — его словно холодной водой облили, отчего мальчик застыл на месте. — Все лгут. Я вас... ненавижу, я вас всех ненавижу, — Савада сам не понимает, как ему дались эти слова, но он чеканит их крайне громко, крайне холодно, крайне, чтобы эти слова могли принадлежать такому еще совсем юному омеге, крайне, чтобы это могла бы быть ложь. Все стало слишком крайне. И это отрезвляет. В груди ножом застряла обида, злость, отчаяние, и все это готово выплеснуть потоком обвинений и слов разочарования на учителя, на альфу, который когда-то мог бы стать его. И Хибари не удивляется, лишь в груди все рвется на части от этих слов, это сказано даже не в порыве злости, это сказано жестко, обдуманно, он знал, что говорил и не будет жалеть об этом, и от этого больнее всего. Все внутри кричит: "Да это же твой омега, как он смеет так разговаривать с тобой?!" — но теперь он прекрасно понимает, что заслуживает, заслуживает такое обращение, а не привычную теплую улыбку на потрескавшихся губах юноши. Тсунаёши отчаянным взглядом окидывает комнату, спустя несколько минут молчания, он все же приходит к выводу, что просто так он не сдастся, особенно, когда взгляд падает на руку, к которой прикреплен катетер. Дерни он рукой, и кровь польется, и ничто не должно остановить его, потому что это его выбор, в конце концов. И ведь всего лишь потерпеть чуть-чуть. И он исполняет задуманное, хоть и ощущает эту руку несколько странно, отчего ему даже стало не по себе. И тут его тоже останавливают, на запястье аккуратно ложится чужая ладонь, отчего Тсуна даже как-то возмущенно и ошалело на нее посмотрел. Это действительно похоже на пытку. — Зачем? Ну зачем вы это делаете? — отведя взгляд от своей руки, сейчас он не обращает внимание на то, что к нему прикасаются, что к нему прикасается этот альфа. Он просто не понимает, почему всем так в радость над ним издеваться. — Тсунаёши, пойми меня, я сожалею, что... — он бы хотел сказать еще много всего, например, как он сожалеет о том, что случилось, точнее о том, что он сделал, как он поступал с ним, как он хочет все вернуть назад и исправить. Он бы одернул себя, если бы хотел это сказать пару дней назад, но не сейчас, сейчас это не казалось чем-то неприятным, наоборот, вполне естественным. Он бы... но его прервал вовсе не его внутренний голос, а слова самого Тсуны, заставившие даже умолкнуть. — Не нужны шлюхам ничьи сожаления, они сами выбирают, кем им быть, — слишком уж спокойно проговаривает мальчик, сжав зубы, словно порываясь высказать все, что он думает об этом всем. Но нет. — Тсунаёши, ты не шлюха, ты мальчик, которого все использовали, ты не виноват, — где же это осознание было раньше?! Что теперь толку рассуждать об этом, когда стало слишком поздно. И даже эта реакция на подобные слова, все сложно. Теперь можно даже не пытаться что-то исправить. В этой усмешке можно увидеть всю боль, которую Кёя смог доставить своему омеге, вместо понимания, доброты и ласки. Нет, он бы, конечно, и не смог бы быть с кем-то слишком ласковым, но мог бы хотя бы попытаться! Мальчик тихо смеется, это даже как-то забавно, а может, он не расслышал?... "Он надо мной смеется, снова... Новый вид игры?" — да, осталось только, чтобы сюда пришел его отец начал говорить то же самое. — Вы сами-то в это верите? — тихо проговаривает омега, вспоминая, сколько раз он, сам Хибари собственной персоной, напоминал о принадлежности Тсуны к легкодоступным особам.Почему-то сейчас это уже не больно вспоминать. Это никак. — Я вел себя отвратительно, просто чудовищно, — снова пытается оправдаться альфа, но толку оправдываться, грош цена его словам. Но если он это не скажет, он в принципе не сможет простить себя. Хотя он все равно не сможет себя простить за свое поведение. Просто это то, о чем нельзя промолчать. — Ты полноправно можешь меня ненавидеть, я совершал просто омерзительные поступки. Слова "Я люблю тебя", наверное, хотел бы услышать каждый омега, да и не только, все хотят быть любимы хоть кем-то. Всем нужна хоть капля доброты, заботы, человеческого и... несколько даже родного тепла. Тепла из самого сердца. Но не сейчас. Сейчас это прозвучало бы как гром среди ясного неба, эти слова разбились бы о грань пустоты. Потому что чья-то душа только-только расцвела, а чья-то уже не просто завяла, а превратилась в пепел. Это тепло, исходящее из самого сердца Тсунаёши, в конце концов спалило его дотла. — Время приема посетителей еще не закончилось, но сейчас к пациенту Саваде должен придти его лечащий врач, прошу освободить палату, — все прерывает девичий голосок медсестры. Возможно, ее бы приняли за школьницу, не будь она одета во врачебный халат и не носи она бейджик. С горем пополам Хибари все же смирился с тем, что ему нужно уйти. — Я пойду, Тсунаёши-кун. Как только будет время, я еще проведаю тебя, завтра, обещаю, — трудно все это говорить, аж ком в горле стоит. На душу лег груз невысказанных слов. Это странное чувство, когда хочется едва ли не кричать о своей любви, поделиться этим чувством с его омегой, но понимание, что это только причинит ему лишнюю боль заставляет смиренно молчать. Тсуна тоже молчит, видимо, в ответ на это ему вообще нечего сказать, и он даже не прощается. В душу закралось подозрение, от которого стало не по себе. Может, его омега вообще больше не хочет ничего говорить такому как он. Может, его омега не хочет больше даже замечать существование своего альфы. И это казалось бы слишком несправедливым Хибари, если бы только теперь вся ситуация, все обстоятельства, что случились с мальчиком, не казались бы ему наибольшей несправедливостью в этом глупом и мерзком мире. В следующий раз, когда он пришел к своему ученику, было действительно уже на следующий день, сразу после того, как он провел уроки. Его по-прежнему оглушала эта тоска и отчаяние, но уже не настолько, чтобы практически не отделять личную жизнь от работы. К радости или к горю, ему даже удалось забыть об этом во время занятий, но потом все чувства словно усилились и снова нахлынули. Нет, Кёя на самом деле хотел прийти, поговорить, помочь, постараться сделать хоть что-нибудь, но увидев в стеклянной перегородке, прикрытой бесполезными жалюзи, слабую улыбку Тсуны и его двух друзей, с которыми тот вечно болтался, нарушать эту небольшую идиллию у него просто не поднялась рука. Он как цепной пес сорвался с места, ощущая, как его переполняет чувство ревности, наверное, если бы не здравый смысл, в его голове без перебоя бы звучали вопросы: «Почему он улыбается им, а не мне? Какого черта они вообще пришли к его омеге?» Но от того, что он знал ответы на эти вопросы, становилось только хуже. Снова и снова он напоминал себе, насколько сильно он все испортил и насколько невозможным и недосягаемым теперь может быть их примирение. Становилось смешно от самого себя. Кёя прекрасно понимал, что он повел себя сейчас как маленький по уши влюбившийся омега, как сопливая девчонка, как жалкое травоядное, но он боялся. Он впервые настолько боялся самого себя. Не желая словами или действиями причинить своему омеге еще больше боли, он решил просто избавить его от своего общества. Ему ведь хорошо с друзьями. Они поддержат и поймут его. Совсем скоро он ждал расплаты за все то, что он сделал, но этого так и не происходило, что было странно. Ведь то, что он чувствует, этого просто не достаточно для того, чтобы искупить свою вину. В прочем, вряд ли какого-либо наказания вообще будет достаточно. — Что же ты с собой сделал, Тсуна, — в который раз уже проговаривает Хаято, сжимая руку своего друга, Ямамото смотрит на всю эту картину с не меньшей жалостью и сочувствием. Хоть омега и понимал, что это сожаление не на пару минут, пока это не выйдет из головы с первым же ветром сплетен и новостей, залетевших в голову, что друзья действительно за него переживают, он все равно чувствовал, что что-то не так. И скорее всего это было из-за препаратов, которые ему теперь нужно пить. Помесь успокоительных и антидепрессантов прекрасно держат его в состоянии амебы, он даже толком не ощущает свое тело, чего уж там, он не чувствует это тело своим. — Не переживай так, Гокудэра-кун, ты же знаешь, что все образуется, — в это уже не верил даже сам Савада-младший, хотя что Хаято, что Такеши искренне пытаются на это надеяться, когда их друг уже оставил эти бессмысленные попытки. Его отвлекали как могли, пациенту Саваде даже удалось улыбнуться,ведь общество его друзей действительно немного расслабляло, хотя в голове крутилось "Завтра, обещаю". Это "завтра" уже скоро подходит к концу. И когда медсестра заглядывает в палату, ребята уж было думают, что их хотят отругать за громкоголосого Хаято, но нет, девушка лишь говорит, что часы приема закончились. И парочка, попрощавшись, все же покидает палату. В этот момент Тсунаёши снова чувствует что-то, в мыслях едва ли не набатом бьет: "Лжец, лжец, лжец". Эти же мысли сопровождают его и в сон, и становится невыносимо сложно понять, откуда вообще берется столько боли.