Держи меня за руку, я боюсь

      Прошло полтора года.       Чуя и Осаму сидели в кафе, и, ожидая, когда к ним подойдет официант, обсуждали все подряд, высказывали самые безбашенные мысли, рождавшиеся в их головах. Просто, чтобы говорить и слышать живые голоса друг друга, чтобы цепляться за нелепые глупые фразы и звонко смеяться из-за этого, не обращая внимание на людей вокруг — пусть, один раз в жизни можно подурачиться и махнуть рукой на весь мир. Они были вместе, и они были почти счастливы. Между ними не стояло ни единого барьера, как казалось — чистая откровенность и полная открытость, будто они знали друг о друге ровно столько, сколько вообще существовало, даже чуточку больше. Наконец-то каждый из них ощущал настоящую свободу и неподдельное счастье. Все было слишком хорошо для дружеских отношений, и это немного напрягало. Детектив старался отвлечься от тревожных мыслей на этот счёт, шутя и вертясь так, чтобы светящее со всех сторон через стеклянные стены солнце попадало на Накахару и тот морщился и тер под носом, чтобы случайно не чихнуть.       — Фу, солнце какое. — отвернулся наконец Накахара, вытерев набежавшие из-за слепящих лучей слезы, и колечки рыжих прядей вновь вспыхнули. — Оно тебе прямо в спину светит. Не жарко?       — Не-а. — протянул Осаму, двигая лопатками и чувствуя, приятное успокаивающее тепло, которое растекалось по всему телу. — Да даже если бы и было жарко, я бы не пересел.       — Хм, странно, что это за акт самопожертвования такой странный, да и во имя чего? — озвучил мысли вслух мафиози. — Вот я бы пересел, потому что скоро ослепну от этого дерьма, еще и блики от твоих дурацких очков. А официанта тут хрен дождешься, видимо, не замечают нас в этом свечении. — сказал он нарочито громко, чтобы посетители с близстоящих столиков тоже услышали его справедливое недовольство.       — А я все никак не могу налюбоваться. — ухмыльнулся сидящий напротив и довольный до чертиков Дазай, добившийся от напарника сразу нескольких неприличных слов, которые сулили детективу победу в их давнем споре.       — Ты очень красивый в солнечных лучах, особенно, когда закипаешь в своей напускной злобе. Будь я художником, а не детективом, я бы обязательно написал тебя, и назвал бы картину… — Осаму замычал. — О! Пожар души.       Детектив рассмеялся и сощурился: он, не привыкший делать комплименты, которые звучали без издевки и не содержали негативного подтекста, должно быть, и сейчас напряг Чую, говоря с ним откровенно.       — Х… Блин, Осаму. — Накахаре пришлось выругаться мысленно. — Художник ты чертов. Люди, связанные с творчеством, непримиримые романтики, а из тебя какой романтик, мм?       — Ты все равно проиграл. — хихикнул Дазай, пропустив слова напарника мимо ушей, и поднял высоко руку, замахал ей, обращая на себя внимание персонала кафе. — Ты слишком предсказуем, и я видел по твоему лицу, что ты вот-вот сорвешься. Тебя легко читать.       Накахара насупился, но только для вида — нет, Осаму умеет читать не все, он не распознает чувств, которые лежат на поверхности; он постоянно лезет вглубь, где нет ничего, что следовало бы искать, а потому упускает слишком многое.       — Здравствуйте. Что желаете, выбрали уже? — протараторил подошедший наконец официант, выдавливая из себя гостеприимную вежливую улыбку и елозя ногой по вышерканному паркету: было видно, что он волнуется и что он новичок — бирка синего цвета предупреждала, что он стажируется. — У нас есть летнее меню, и я могу… — начал он, исправляя ситуацию — это часть зала была под его обслуживанием и несколько недовольных посетителей было не лучшим началом рабочего дня.       — Я желаю, чтобы ваш штат увеличили и вы ко всем успевали подходить. — съязвил Накахара, безжалостно прервав лепет стажёра. — Во-первых, арбузный фреш — две порции. Я читал, что за доплату вы подливаете виски, так вот, подлейте. — он перевел взгляд на ухмыляющегося Осаму и шикнул на него. — Салат с морепродуктами и мисо. Всего по две порции.       Стажёр учтиво поклонился, и, пообещав принести заказ через двадцать минут, убежал к другому столу.       — Лучше бы в нормальное место сходили. — пробурчал Чуя; он хотел фыркнуть, но вместо этого чихнул — в носу давно свербило из-за солнца. — И не пересядешь теперь, а тоо этот малец запутается.       — Я иногда поражаюсь, как ты меня терпишь. — Осаму поправил очки. — Согласись, что моя персона доставляет намного больше проблем и трепет тебе нервы в разы сильнее и изощреннее, нежели этот мальчик. А ведь я не пару минут нахожусь рядом, а уже… Почти три года.       — Ты забыл то время, когда ты ещё был мафиози. — поправил Накахара. — Почти шесть лет.       Детектив замолчал, будто бы теряя нить беседы в веселой музыке и гвалте от соседних столиков.       — Ты не думал, почему? — спросил напарника Чуя, не обратив внимание даже на стаканы, которые донесли до их стола. — А те четыре года, когда ты залёг на дно… Думаешь, я чувствовал себя одиноким и брошенным? Нет, я мысленно, но был рядом, поэтому я терплю тебя уже десяток лет. — он рассмеялся и отпил из стакана, в который так и не добавили градуса. — Прикинь, через пять лет я смогу говорить, что потратил на тебя, ублюдка такого, полжизни. Затих… — Накахара и сам закрыл ненадолго рот, но только чтобы собрать мысли в ком и наконец собраться: слова, казавшиеся раньше простыми, застряли в глотке. — Осаму, я люблю тебя. — вдруг перебил молчание Чуя и сощурился, смотря сквозь коричневые пряди на солнце, чтобы оправдать вновь подступившие слезы — он ненавидел показывать слабость тем, кто отвергнет ее. — Не как друга и уж тем более не как бывшего напарника. Я… Я люблю тебя как человека, с которым хочу быть вместе всегда. С которым хочу идти до конца, чтобы на всю жизнь, чтобы и в радости и грусти, главное, чтобы вместе. Это необъяснимо, это какая-то привязанность, с которой ничего нельзя сделать.       — Я понимаю. Не надо объяснять ничего. — начал детектив, болтая трубочкой в стакане.       — Нет, ты не понимаешь. — уверенно возразил мафиози. — Эта любовь — как рана, я не позволяю ей зажить уже много лет, и, знаешь, мне уже плевать, что ты подумаешь обо мне сейчас, но я скажу. — одаренный опустил глаза и почувствовал, как пылают щеки таким огнем, который сильнее жара от солнца. — Ты знаешь, кто я. И ты знаешь, чего мне стоило принятие и осознание себя как человека. Если бы не ты, меня бы уже не было, и знаешь, никто бы не пожалел. А ты научил меня быть нужным и чувствовать, что во мне нуждаются. Ты, если бы сам остро не нуждался в ком-либо, едва ли смог бы это сделать. Ты нуждался во мне. Я сначала сомневался, и, когда ты покинул мафию, мои сомнения укрепились. А когда ты заболел, ты приполз ко мне, и я понял, что не ошибался. Абсолютная уверенность пришла тогда, когда ты вывалил на меня все проблемы, которые копились в душе. Я почувствовал, что могу стать тем, кем ты был для меня. Я знаю, Осаму, ты будешь противиться из-за своей блядской натуры, но прими к сведению, что я люблю тебя таким, какой ты есть. Мне нужно любить, чтобы чувствовать, что я — живу.       — А я не буду противиться. — вздохнул Осаму. — Ты давно стал для меня тем самым. — он поднял глаза на напарника и понял, что Чуя, в исступлении и оцепенении разомкнув тонкие губы, ждёт тех же самых слов от него.       Со стороны это выглядело до жути наивно — два молодых человека, что-то тихо объясняющие друг другу, активно размахивающие руками и, по-очереди то бледнея, то краснея, поднимающие глаза от стакана с фрешем, будто ища в пространстве глубоких взглядов поддержку. Будто бы им было снова по пятнадцать лет, когда еще можно во что-то слепо верить и клясться друг другу в верности на мизинчиках; когда можно не думать и не переживать. Но драма, затянувшаяся на десять лет, не была наивной, сюжет был слишком прост, но неимоверно серьёзен. И эта торжественная наивность граничила с темной порочной страстью, которая ещё не родилась.       — Я люблю тебя, Чуя. Люблю однажды, люблю тебя единственного. — улыбнулся Осаму. — Я никого не любил. Никогда.       Тревожность отпустила, будто только она давила на него в этот чудесный солнечный день. Осаму весь светился в лучах, но свет из глаз был многим ярче. Он был как ребенок, который когда-то не справился. Выросший травмированный ребенок, которого никогда не ласкали и который научился обходиться без любви, но получивший ее сейчас и не знавший, что с ней делать.       Чуя тоже был похож на ребенка, только слишком рано повзрослевшего, научившегося мириться и бороться с проблемами — с чужими и со своими. Он на корню пресекал все, что не нравилось ему. Но рядом с Дазаем, который мог разрулить любое дело, чувствовал себя спокойнее, будто под защитой от самого себя находился.       — Никого не любил? Я думал, между тобой и Сакуноске были какие-то чувства. — настораживаясь, предположил мафиози, хоть и знал, каков будет ответ. Ему просто важно было подтвердить мысли.       — Отношения ребенка и матери-абъюзера, не больше. Живёшь не так, думаешь неправильно, постоянно получаешь тычки, что за тебя тревожно и стыдно ему. Я был скован долгом: он постоянно повторял, что я — не тот, за кого себя выдаю, что я неадекватен, что я обязан его слушаться, чтобы стать нормальным. — Дазай цыкнул. — Однажды Одасаку сказал, что его поведение является следствием того, что он пытается до меня донести, как надо жить. Он твердил, что буквально предал себя ради меня — его же устои не позволяли нам общаться, и я чувствовал потребность меняться. Но тогда натыкался на то, что поступаю неправильно и у меня не получится. Знаешь, сколько раз я мысленно молил его избить меня, но не пытать игнорированием или же наоборот, резким порицанием. Он не принимал меня таким, каким я был. И он помог мне стать никем. Я не испытывал к нему злобы тогда, верил, что это — самодисциплина и контроль, но… Когда он узнал о селфхарме, он только посмеялся и сказал, что если мне нужно наказание, он лучше сам изрежет меня, да так, чтобы больше неповадно было. — Осаму замолчал, щёлкнул ногтем по стакану и улыбнулся. — Это была зависимость, а не любовь. И я не хочу, чтобы это стояло между нами.       — Я понял. — кивнул Накахара, ничуть не удивленный рассказом о Сакуноске. — Это вообще легко было понять, ты рядом с ним выглядел жутко неуверенно. Тебя даже жалко было.       — Ну… Теперь мне только позавидовать можно. — ухмыльнулся Дазай. — Долго же ты молчал.       — У тебя научился. — Накахара хотел фыркнуть, но вместо этого чихнул — в носу давно свербило из-за солнца. — Интересно, нам принесут когда-нибудь поесть или нет?       — Не знаю. — пожал плечами детектив. — В любом случае, ты лучше готовишь и быстрее.       — А два года назад ты говорил абсолютно другие слова. — протянул Накахара, глядя на бегающих официантов.       — Дурак был. — закатил глаза Дазай и подпёр голову рукой: ему не хотелось вспоминать тяжёлые попытки восстановиться и все неудачи, которые пришлось им выносить.       Нет, конечно, Осаму не избавился от загонов окончательно, но ремиссия имела право называться стойкой: большинство блюд и продуктов не вызвало триггера. Жареная пища воспринималась спокойно, и ее восприятие было не следствием тяжёлой депрессии, в которой пребывал детектив когда-то, употребляя все, что ни попадя, и не имея сил на протест, а интуитивным желанием. К тому же, ему удалось полностью восстановить состояние желудочно-кишечного тракта, и еда не вызывала тяжести и вздутия. От еженедельных взвешиваний он отказался по собственной инициативе, научившись отслеживать свое состояние и количество потребленной и потраченной энергии.       — Да ладно, все позади. — отмахнулся мафиози. — Да же?       Осаму понимал, что Чуя говорит так только из лучших побуждений, но от этого ощущение контроля и давления не исчезало: одаренный вновь почувствовал, что его ценят за что-то. Страх стать ненужным, подвести дорогого человека заставил его судорожно схватить стакан и осушить его, давясь воздухом из-за больших глотков. Дазай ещё не научился относиться просто к безобидным вещам, и его могла иногда вывести любая мелочь. Ему было некомфортно из-за этого: излишняя вспыльчивость мешала работать, отвлекала от важных задач и порой сбивала с толку, когда нужно было принимать решение, основываясь на тысяче деталей. Несдержанность стала следствием анорексии — раньше он мог держать себя в руках при любых обстоятельствах, во всяком случае — внешне был спокоен, даже когда внутри было больно. Но, говорить, что изменения характера были только негативной стороной, нельзя. Его внешнюю холодность и спокойствие до расстройства пищевого поведения можно расценивать как отрицательный момент — в душе было слишком пусто, чтобы что-то вышло наружу. Теперь у Осаму был смысл жизни, и дыра постепенно заполнялась любовью и теплом, что дарил ему Накахара, и от переизбытка счастья, которое навалилось слишком резко, было странно, было чувственно, было хорошо. Но это было новым ощущением, которое выплескивалось само и вытесняло негатив.       Помимо радости было много чувств, и Дазай учился воспринимать каждое из них.       — Да. — беззаботно ответил он. Осаму надеялся, что за это «да» можно уцепиться, чтобы прочнее и увереннее ощущать себя нового.       — Что-то как-то безрадостно ты мямлишь. — возмутился мафиози, рассматривая маленькие неэстетичные порции, которые наконец-то принесли. — Мда, не очень место.       И они почему-то замолчали, уже вдвоем захлебнувшись в музыке зала. Каждый думал о чем-то и не поднимал глаза вверх, будто бы неаккуратные блюда заслуживали большего внимания. Чуя ковырялся в тарелке без аппетита, его будто приструнили и унизили перед всеми — так он себя чувствовал. Осаму же сделался серьезным и настороженным, сдвинул брови и лениво жевал жёсткие кольца кальмаров.       — Чуя, я… Сегодня работаю ночью. — вдруг вспомнил он, резко и с каким-то отвращением кидая вилку на почти полную тарелку. — Я…       — Не придешь ночевать… — закончил Накахара, презрительно скривившись и даже не посмотрев на партнёра. — Зачем ты врешь мне? Если нужно что-то обдумать — скажи, я не настаиваю ни на чём, и уж тем более на моментальном ответе, это было бы глупо и неуважительно. Но зачем эта мерзкая ложь? Ты же сам не терпишь этого, Осаму!       — У меня правда много работы. Куникида выставил штрафные часы. — попытался оправдаться Дазай, но выходило нелепо.       — Ладно, давай… — мафиози задумался, засунув в рот ложку мисо, дабы отсрочить ответ. — Давай я провожу тебя хоть, а?       — Не надо, спасибо. — Осаму встал. — Я позвоню тебе.       Накахара помахал на последок и, когда детектив покинул заведение, стащил с себя маску спокойствия. Да, с его стороны было глупо, но когда ещё совершать глупости, если не сейчас? Чуя устал, устал быть серьезным и сдержанным, устал быть примерным и правильным, хотелось возродить то, что было погашено в его сердце несколько лет назад, хотелось показать, что он любит, что он умеет быть не только хорошим напарником на заданиях, но и отличным партнёром в отношениях. Мафиози потёр виски, отогнав непристойные мысли, пришедшие слишком рано.       Их в принципе устраивал тот уровень, который был сейчас, но это было не то. Доверие, уважение, но все ещё слишком далёкое от настоящих семейных отношений. Чуе была важна конкретика, он не испытывал уверенности и внутри себя ощущал непрочность, а потому искал эту стабильность в окружающем мире, ограничившись только Осаму. И теперь, получив ответ неоднозначный и неожидаемый, Накахара усомнился в себе, его чувства были сродни чувствам приговоренных к смертной казни, у которых выбили скамью из-под дрожащих ног. Осаму был той опорой, которая помогла бы ему удержаться; тем глотком воздуха, что позволил бы вернуться к жизни.       Накахара для Дазая значил не меньше, но детективу не хотелось быть обязанным кому-то на уровне слова. Он чувствовал связь, невидимую, но слишком прочную, и нагрузить себя ещё и обещанием он считал слишком тяжёлым. Для этого нужно было работать над собой, а работать он не любил и не хотел. Слишком скучно, муторно, сложно. Слишком велик риск ошибиться и откатиться к началу дороги.       Он презирал себя за то, что не мог дать Чуе то, чего тот хотел, но для Дазая и вправду было странным то, что его могут беззаветно любить. И он понимал, что любовь — это ещё больший труд и риск, когда ответственнее приходится быть не только перед собой.       Коря себя за то, что обещал быть ответственным и не смог справиться, Осаму бродил по берегу. Желание залечь на дно в прямом смысле выражения было слишком велико, но умереть сейчас он не мог. Он чувствовал Накахару и понимал его, кажется, лучше, чем себя. Дазай как никто другой осознавал, что та вина, которая опустится на плечи Чуи после его смерти, непременно придавит того к земле и втопчет в пыль. Но Осаму не мог ничего с собой поделать: ступить вперёд — слишком сложно, гораздо сложнее и страшнее, чем назад — там хотя бы известно, что ждёт, а тут, идя в неизвестность, боязно оказаться внезапно другим.       Осаму искал любовь, искал поддержку, но получить желаемое не мог — это было будто бы ещё хуже, чем бродить во тьме, как пророчил Сакуноске. Дазай выбрал ждать.

***

      Осаму не возвращался в теперь уже их общую квартиру несколько дней. На звонки и сообщения Накахары он тоже не отвечал, и Чуя изводился волнением. Он был уверен, что Осаму сейчас не совершит самоубийство, но раззуживал сам себя тем, что абсолютной точности в его прогнозах нет. Мафиози терзала мысль о том, что он сделал что-то неправильное, что повлияло на хрупкое, ещё не восстановленное окончательно, мировосприятие, тем самым спровоцировав рецидив. Чуя был готов ждать, но ждать не долго. Он хотел знать, что происходит, но боялся.       Ночью пятого дня, когда Накахара лег спать, в его районе отключили электричество, и он не смог зарядить телефон. Сил больше не было — он даже не расстелил постель.       — Зря, зря, зря. — шептал он, перебирая пальцами бахрому покрывала. — Я повторил ту же ошибку что и семь лет назад. Это не Осаму оставил меня, это я позволил себя оставить, будь я чуть поувереннее рядом с ним, мы бы были счастливы. Осаму это тот человек, который должен быть под защитой и наблюдением, а я сдался. — он прислушался: ему показалось, что в прихожей что-то упало, но было тихо. — Уже и сам с катушек съезжаю.       — Если бы я умер и вдруг явился призраком, то я бы согласился. — послышался знакомый голос. — Но я жив, и я даже не пытался умереть.       Накахара приподнялся на локтях, всматриваясь в темное пятно, которое сливалось с полутьмой спальни. Этим пятном был Дазай Осаму. Уперев левую руку в бок, он размахивал каким-то пакетом, висевшим на запястье правой и, как показалось мафиози, нагло ухмылялся, впрочем, как всегда.       — Ублюдок. — шикнул мафиози, ухмыльнувшись в ответ.       Пятно среагировать не успело: стремительная атака сорвавшегося с кровати Накахары обезоружили его в один момент: спесь сошла с лица, сменившись гримасой боли и неожиданности. Что-то со звоном разбилось в отлетевшем пакете.       — Все эти годы мечтал отмутузить тебя, да здоровье твое не позволяло. — выплюнул Накахара, и, воспользовавшись недоумением       Осаму, толкнул того в колени, повалив на пол. — А теперь позволяет. И совесть моя тоже. — рыча от ненависти, то ли плача, то ли злорадствуя, повторял Чуя, пока хлестал детектива по плечам и по щекам.       Но мафиози, стоя над лежащим на коленях, был в непрочном положении, и Осаму, которому, видимо, надоела скучная экзекуция, резко двинул локтями, уколов бывшего напарника острыми локтями в мышцы. Накахара свалился ему на грудь, зависая буквально в миллиметре от ненавистно любимого наглого лица — да, именно такого, которое Дазай носил постоянно до того, как решил извести себя истощением.       — Ты… — прошептал Чуя в сухие губы Осаму, почти касаясь: мафиози ещё сдерживался, чтобы не впиться в них то ли в ярости, то ли в страстном желании целовать.       — Согласись, что хочешь это сделать. — с наглецой фыркнул детектив, и Чуе показалось, что тот немного выпил.       — Что?       — Ну, а что ты хотел? — Дазай закрыл глаза в ожидании.       — Ну получай. — хмыкнул Чуя и хлопнул его по губам. — Всю жизнь хотел, чтобы твоя ухмылка сопровождалась болью.       Он поднялся с Осаму и отряхнулся. Детектив лежал на полу и смеялся, размазав слюни и кровь по лицу — ему не впервой, но в этот раз боль от саднящих ран была приятна, как бы Дазай не любил ее.       — Чу-уя… — протянул он.       — Ничего сказать не хочешь?       — Нет… Разве что извиниться?       — Да мне плевать, я все равно не хочу слушать.       Они замолчали. Осаму уселся на полу, а Накахара плюхнулся на кровать.       — Ты же рад, что я пришел. — начал Осаму. — По глазам вижу.       — Во-первых, тут темно, и увидеть ты не можешь своим дерьмовым зрением. — огрызнулся мафиози. — А во-вторых, ты уже ошибся с тем, что я хотел поцеловать тебя.       — Не думаю, что ошибся.       — Ну не ублюдок ли ты, а?       — Ублюдок. — согласился Осаму. — Но зато твой.       Накахара ухмыльнулся.       — Ты думаешь, что можешь просто так вот взять и… Черт возьми, Осаму! — он закрыл лицо и почти прокричал в ладони. — Да, я ждал тебя, ждал. И ты можешь…       — Прости меня. — перебил Дазай. — Я был в таком ступоре после твоих слов в кафе, что… Растерялся. Правда, первый раз растерялся, потому что мне никто не говорил про любовь. Мне было странно, страшно…       — Ты уже говорил. — со скукой вставил Чуя. — Да я все это знаю.       — И ты простишь меня?       — Я подумаю.       Осаму сел рядом и Чуя приобнял его. Конечно, он давно простил любимого непутёвого детектива.       Между ними была та гармония, которую уже ничто не разрушит, ничто, кроме предательства. Но они слишком верили друг другу, чтобы предавать. Доверие, сложная составляющая их любви, которая строилась дольше и больнее, между ними было. А значит, было и счастье.       — Я люблю тебя, Чуя.       — Я люблю тебя, Осаму.