Держи меня за руку, я боюсь

      В каждом деле самое главное — уверенность. И у Чуи и у Дазая она была, причем, у последнего наконец-то появилась реальная вера в то, что у него получится восстановиться. Осаму наконец-то признал, что безмерно устал от пищевого расстройства и что за рамками ограничений есть настоящая жизнь. Жизнь, которой он ещё никогда не жил. А хотелось; хотелось дышать и верить, что это не напрасно и не бессмысленно, хотелось любить и ощущать чувства, а не погружаться в свой опустошенный холодный мир. Но ему было бы сложно вернуться — что такое настоящая жизнь он не знал. Не знал и Накахара, но отчаянно пытался воплотить свои представления в реальность и научить им Дазая.       Впереди была долгая дорога, конца которой не существовало в мире живых. Путь, по которому можно пройти только крепко сцепившись за руки, показался преодолимым.       У Осаму появился смысл, который он искал и которого он боялся. В какой-то степени для Дазая не существовало обычного понятия человеческого страха: чувство самосохранения, присущее всем и каждому, вытеснила холодная отчуждённость. Но, как только он начал работать в агентстве, в нем зародились зачатки чувства ответственности: его жизнь заимела смысл, ведь его способность не раз спасала чужие жизни. Будучи исполнителем портовой мафии, он пренебрегал чувством ответственности, все его действия несли в себе диктаторский характер, направленный на уничтожение себя и ближнего. Ответственности всегда нужно учиться, и ответственность не за коллегу, а за близкого, явно требовала больших трудов. И Дазай был готов трудиться.       Их отношения стали ближе, и это мотивировало набирать вес. Потому что было ради чего жить. Осаму понимал, что убрать поставленные рамки — необходимая часть восстановления. Отпустить все, не следить за изменениями, не считать калории и не ставить планку насчёт набираемых килограммов казалось очень простым в эмоциональных подъёмах, но на практике было в разы тяжелее. И детектив каждый раз, каждый час бросал себе вызов — сможет ли он быть сильнее анорексии? Получалось не всегда. Каждая крошка первое время вызывала дикую панику. Хотелось блевать, пить таблетки, но это было бы шагом назад, а привык ли Осаму уступать? Он бросал вызов себе и болезни, а значит, он не мог проиграть.       Первые дни он, не взирая на подступающий к горлу ком, ел, не чувствуя необходимости, по часам. Ел не в комнате, а за столом с Чуей; брал еду не маленькой детской посудой, а обычной; ел из красивых тарелок теплых цветов, не отбивающих аппетит. Сигналы насыщения были потеряны, он не чувствовал ни сытости, ни голода, только тяжесть от такой страшной и непривычной пищи. Неприятные ощущения в желудке были психосоматическими — как таковых предпосылок к боли не было, ее вызывал страх перед тем, что было в тарелке, потому что Чуя старался не делать пищу тяжёлой. Но одного решения восстановиться было мало: в самом начале пути Дазай не мог есть нормальные порции из-за страха, и Накахара, видя стремление и борьбу напарника, шел на уступки. Делал жиже, жарил без масла, отделял мясо от жира. Он понимал, что его действия не во вред, что такое питание является щадящим для желудочно-кишечного тракта, а значит, избавит больного от тяжести и дискомфорта, следовательно, снизится и чувство вины.       У них было по одному условию с каждой стороны: Чуя сказал, что будет сам следить за весом Осаму, но не озвучит цифру до тех пор, пока детектив не выйдет в стойкую ремиссию и не будет готов; Дазай же просил, чтобы они обошлись без психологов и психиатров, а после окончания курса нейролептика, он не будет принимать психотропных препаратов, якобы они отрицательно влияют на умственную деятельность. Оба были согласны, хоть каждый и держал в голове свое «но» в случае сбитого плана.       День за днём Осаму одерживал победы. Сайты с диетами интересовали, но он мог противостоять. Вместо них он искал способы борьбы с триггерными продуктами.       — А я ведь тоже знаю, как выбирать из огромного ряда еды то, что позволишь себе в этот раз. — сказал однажды Чуя. — Я тоже читал.       — А-а… И как? — растерянно ответил Дазай: ему стало неловко из-за того, что Чуя заметил на каких ресурсах он сидит.       — В общем, блоггер какой-то писал, что можно на лист написать названия блюд или продуктов, которые вызывают панику. Потом разрезать, чтобы на каждом фрагменте бумаги было название, свернуть и закинуть в банку или коробку. И раз в день доставать одну бумажку. То, что вытянул — то и пробуй. — мафиози хмыкнул. — Если тебе это по силам, конечно. Трудностей то все больше становится. — Я не боюсь их. — улыбнулся Осаму. — Я уже чувствую, как мне легче становится.       В его словах была доля правды, и Накахара это понял. Но он по-прежнему боялся надавить, хоть и понимал, что с его стороны должны быть решительные действия. Чуя не умел говорить спокойно и без давления, но рядом с Дазаем пытался. Он понимал, что это не приведет напарника к той жизни, которая должна быть у нормального, что насилие только увеличит страхи и поломает психику больше. Накахара много историй читал, и ему было страшно навредить. Ему не нравилось то, что приходится вот так себя держать, но он ждал, когда все вернётся.       Тем не менее список был сделан, и каждое утро Осаму, совсем как ребенок, вытягивал из коробки из-под чая маленький свёрток. Чуя стоял рядом и с нескрываемой улыбкой наблюдал, как что-то загорается в глазах детектива и не меркнет, когда Накахара стоит у плиты и вместе с ним готовит то, что было написано, или когда они идут в магазин и выбирают именно то печенье с шоколадной крошкой, которое хотел Осаму, а не то, в котором был клубничный джем и на десять калорий меньше. Дазай радовался искренне: он учился. Учился есть вкусно, учился ходить спокойно, учился смотреть открыто, учился любить искренне. Он был как ребенок, который учится жить.       С двадцать девятого апреля Осаму был в завязке и от селфхарма. Это далось странно легко — желания наказать себя за лишние калории или грубости не было. Он стал мягче и к себе и к окружающим. Теперь, стоя под душем, он не включал слишком горячей воды, пытаясь избавиться от отеков и проучить себя; теперь он не тянулся к бритвам с целью избавить себя от боли.       В агентство эспер не ходил опять — взял отпуск по болезни. Но его тревожила мысль, что он вернётся другим. И, хоть Чуя убеждал его, что все будут только рады, что Осаму выглядит здоровым, он не мог заткнуть голос расстройства, отвечавший на чужие мнения. Но Накахара верил, что постепенно это пропадет — Дазаю нужно просто принять свое тело таким, какое оно будет. И тогда комментарии не будут его задевать, с какой интонацией бы их не произносили.       Накахаре было спокойнее уходить на службу в мафию, хоть он теперь безбожно опаздывал почти каждое утро и вступал из-за этого в перепалку с боссом, но он был уверен, что хорошеющий Дазай стоит намного больше, чем гладкие отношения с начальством. И все в течение месяца происходило слишком гладко. Ни одной истерики, ни одного замечания насчёт неправильно сваренной курицы или лишней песчинки соли в салате. Накахару это не то, чтобы напрягало, нет, но с каждым днём становилось тяжелее: он понимал, что делать все правильно он не может, и с его стороны проскальзывают порой какие-то триггерные комментарии, но почему не отвечал на это Дазай — было странно. Хотелось верить, что настолько сильна его воля, но после того, что детектив рассказывал о своей жизни, верилось в волю с трудом. Такая тяга к жизни тоже вызывала сомнения. «Осаму не дает поводов для волнения, но… — часто думал мафиози, пытаясь уснуть. — Но он никогда их не давал, даже когда у него почти получалось совершить суицид. Надо оставаться начеку всегда… Его жизнь и правда бомба замедленного действия, случайно сбей таймер и все…»       Было противно, что он так и не научился читать между строк и многое упускал в Дазае. И как бы Чуя ни старался следить за мимикой и тоном партнёра, когда тот разговаривал с ним, он не мог увидеть там ничего, что подтверждало или опровергало его опасения. Даже, когда раз в неделю мафиози доставал весы и заставлял Дазая становиться на них, он не видел на лице Осаму того задора, что был раньше, той бесячей прыткости, с какой можно пытаться подсмотреть. Он не видел там ничего, кроме ребячьей радости. И он не мог понять: откуда она? Накахаре казалось, что огоньки в глазах тоже становятся всё мертвее и мертвее.       Дазай и сам не смог бы ответить, что за искры в его глазах. Он старался, искренне старался пытаться жить, но получалось только держать тупую улыбку. Силы кончались, но верить в это не хотелось. И он старался беречь их: не спорить по пустякам, не прекословить и…есть. Позволять себе новое без бумажек из коробки, пытаться сделать себе приятно за счёт удовлетворения рецепторов. Но это было не то счастье, которое он хотел. Перспектива удовлетворения себя вкусной едой грозила откатом в булимию или компульсивное переедание — многие анорексики, писавшие посты о восстановлении, предупреждали, что ограничения рано или поздно приводили их к другой крайности, убивающей ничуть не мягче.       Но Дазаю казалось, что его это не коснется. Он надеялся, что восстановление пройдет спокойно — как началось, так и закончится. Без резких скачков веса, без растяжек и гормональной перестройки. Обещанное ремиссией счастье виднелось размытым и странным. Оно не было знакомо, и Осаму боялся идти дальше и потерять то, что было неделю назад. Тогда он любил настолько сильно, насколько мог. Теперь чувства отключались вновь, но причиной служила не еда. Расстройство пищевого поведения казалось такой мелочью по сравнению с тем, что снова росло в душе.       Прошло больше месяца со дня рождения Накахары. Осаму чувствовал, что немного набрал, но это почти не тревожило. Ощущения были смешанными. С одной стороны Дазаю было комфортно чувствовать тепло и не мёрзнуть, есть и не испытывать тяжесть, выполнять домашние обязанности и не уставать; но он был уверен, что всего, что происходило с ним сейчас, он не заслуживает. Сказать себе, что он ошибается, было сложно, в его сознании постоянно вспыхивали дебаты Осаму, борющегося за счастье, и Осаму, идущего к смерти. На каждый аргумент находилась ответка с негативным смыслом.       И Чуя научился замечать моменты противостояния.       — Мы справимся, Осаму. Я рядом, и я никогда тебя не оставлю. — повторял он каждый раз.       Дазай часто кивал и соглашался. Его перестали успокаивать слова, но переносить борьбу было легче.       Чуя наблюдал положительную динамику в прибавке веса. За полтора месяца постепенной прибавки калорий Осаму поправился на четыре килограмма. Но этого было мало для полноценной жизни, нужен был мощный рывок вперёд. Приближался день рождения Дазая, и Накахара, успокоенный положительным результатом, мечтал устроить бывшему напарнику маленький праздник.       Но перед этим нужно было проверить его зрелость в отношениях с едой — сможет ли Осаму самостоятельно, без надзора, покушать, причем, не жидкую смесь выпить в качестве перекуса, а полноценный прием пищи организовать. Ведь мафиози не мог каждый день убегать с работы, чтобы пообедать вместе. И он решил, что накануне праздника устроить проверку самое то, но очередная перепалка с Мори приблизила дату исполнения плана.       — Осаму, что тебе приготовить в честь счастливого двадцатитрехлетия? — улыбнулся Накахара, убирая пряди волос с глаз только проснувшегося детектива. Чуе хотелось начать с приятного. — Мне кажется, я преисполнился в умении готовить, и сумею сделать любой изыск.       — Да не заморачивайся. — отмахнулся Дазай. — Ты за несколько дней до моего дня рождения спрашиваешь, не торопись, все успеется. Можно вообще ничего не делать, тоже мне, праздник. — закатил он глаза.       — Я хочу сделать приятно. — надулся Накахара. — Не знаю, как для тебя, но для меня это праздник. Всё-таки это большое достижение, что ты смог дожить до двадцати трёх.       — Я ещё не дожил, Чуя. — Осаму печально поднял уголки губ. — А вдруг завтра случится конец света? — поторопился сказать он, заметив, что мафиози испугался из-за его слов.       — Дурак. — бросил эспер. — Я за такие шуточки, честное слово, когда нибудь набью тебе морду.       — Хорошо, запомню. — Осаму засмеялся в кулак и получил лёгкий толчок локтем в бок. — Я хочу хотто кээки¹.       — И все? — удивлённо поднял брови Чуя. — Ну же, Осаму, придумай что-нибудь.       — Тогда ещё… Кани дзосуй². — предложил тот, вспомнив, как любил когда-то блюда с крабами. — Там просто готовится, да и это психологически комфортная еда.       — Окей. — кивнул Накахара и отвесил штору. — Ладно, давай. Я в штаб, а ты вставай. Завтрак на столе, обед в холодильнике — разогреешь сам. Сегодня ты кушаешь без меня, у нас в мафии крупная сделка намечается.       Осаму лениво потянулся и зажмурился. Было странно, что Чуя уходит так рано. Детектив не привык начинать утро в одиночку. Но это было своего рода испытанием: не избавится ли он от еды и сможет ли поесть без контроля.       — Пока. — проводил он напарника и снова улёгся в постель. Вставать не хотелось, но спать, когда в глаза слепит солнце, тоже.       Одаренный заправил кровать только спустя сорок минут. Он умылся, сделал простую зарядку, чтобы немного разогреть мышцы, и вышел на кухню. На столе стояла тарелка с кашей, усыпанной орехами и цукатами, а рядом — стакан с коктейлем, увенчанный густой пенкой. Осаму сел за стол и взял ложку, но подцепить кашу не решался: его окутали сомнения. «Как же так, я один — и ем? — подумал он, вертя в руках столовый прибор. — Ведь я уже не болею, я уже достаточно набрал, чтобы жить. Я просто делаю это ради спокойствия Чуи, но не ради себя. Теперь Чуи нет и… Что мне мешает выбросить это дерьмо?» Он закрыл глаза и бросил ложку на стол. — Кого я обманываю? — вслух спросил он, зарывшись пальцами в волосы. — Нет, не Чую, я себя обманываю.       Ему вдруг стало противно от этой слабости и, пересилив себя, он снова взял ложку и начал есть. Без Накахары было сложнее. Сладкий коктейль был с привкусом соленых слез, а каша прожигала стыдом горло. Он каждое утро питался так, просто в разных вариациях, но одному было в разы сложнее. Наконец, с завтраком было покончено, но никто не сказал ему, что он молодец, а голос болезни в голове был ещё слишком силен. Но Осаму знал, что, поддавшись слабости, сделает огромный шаг назад, а значит, он покажет безответственность.       О, это давящее чувство долга, беспощадно и незамедлительно порождающее чувство самой тяжёлой вины. Дазай всегда был слаб, когда его пристыживали дорогие ему люди. Именно поэтому круг дорогих был слишком узок — душа не вынесла бы большего груза.       По краям тарелки остались прилипшие цукаты, которые Дазай мог не собирать. Он собрал их и съел, преодолевая тревогу. Внезапно он вспомнил, что хотел как-нибудь взвеситься, пока не будет Накахары, но его план провалился в очередной раз — интересна была точная цифра, после еды и не сходив в туалет, узнавать массу было триггерно. Но делать больше было нечего, и Осаму решил выйти на улицу, чтобы отвлечься, надеясь, что к обеду Накахара придет и ему не придется копаться в тарелке одному.       К счастью, в том районе, где жил Чуя, вероятность встретить кого-нибудь знакомого была мала, но детектив для большей вероятности оделся так, чтобы его точно никто не узнал. Он затонул в толстовке, но во флисовой ткани было мягко и приятно. На улице светило июньское теплое солнце, и детектив немного пожалел, что пошел в теплой одежде, но возвращаться было лень. Он прошел по улице, свернул в магазин, потом вернулся обратно. Прошел всего лишь час. Дазаю было скучно, скучно до грызущей тоски. Он смотрел на людей и злился то ли оттого, что они счастливы, то ли оттого, что несчастлив он. И найти счастье по-прежнему было трудно: он вроде не один, его любят, он побеждает расстройство, но чего-то не хватало.       Погрузившись в мысли, он не заметил, как прошло время. От продолжительной ходьбы загорелись мышцы. Чувствовалась усталость. Но Дазай забрел слишком далеко, и для отдыха мог выбрать только лавку под палящими лучами. Сев, он закрыл глаза и опустил голову. Идти никуда не хотелось, он был бы готов вынести жгучее спину солнце, но в то же время хотелось комфорта — он учился чувствовать и принимать его для себя, но неприятная обстановка сейчас служила как бы наказанием за его лень. И детектива почему-то успокаивала эта компенсация.       впервые за долгое время       Он вздохнул и, наконец, встал. Было бы глупо оставаться на одном месте так долго, опустив руки после того, что уже было пройдено.       Когда Осаму закрыл дверь квартиры и посмотрел на часы, он понял, что время обеда прошло, а Чуя не приходил. Он разозлился, только злиться было не на что. Но Дазай будто бы искал повод, из-за чего сорваться. В душе накопилось много, и сдерживать это не было сил. Подошло время перекуса, но с трудом восстановленное чувство голода снова пропало из-за жары.       — Все равно для дня рождения надо сохранить калории, а то скоро стану больше, чем был. — вслух подумал он и достал из холодильника свой обед.       Выпив только сладкий чай, он скинул в пакет содержимое тарелки и вышел опять на улицу, чтобы скормить старания Накахары собакам. Было немного стыдно за то, что на него потратили время, а он так безалаберно распорядился продуктами, но делать было нечего. Чувство стыда вновь ломало его. К глазам подступали слезы.       — Неужели я такое ничтожество? Я настолько слабый? — шептал он в ванной, смотря на отражение и снова ненавидя его.       В голове что-то щёлкнуло и рука потянулась к приподнятой плитке на полу — маленькому тайнику, в котором лежали лезвия. Осаму не отдавал себе отчета. Это было не наказание, это было безумие, которое он бесконтрольно вершил. Заделав кровью пол, он остановился. Бедра были изрезаны. Красные уродливые полосы в причудливые узоры легли на коже. Осаму не испытывал облегчения. Только большую ненависть к себе. Его решимость ушла как-то слишком быстро, и он не знал, стоит ли говорить об этом с Чуей. Но времени думать почти не осталось. Накахара должен был прийти с минуты на минуту, и Дазаю не хотелось, чтобы тот увидел кровь. Судорожно отмотав бумагу, детектив начал стирать капли с плитки. Сердце ускорилось, под ложечкой засосало. Почему-то закружилась голова. Но крови меньше не становилось. Осаму понял, что в суматохе забыл забинтовать раны. Он ринулся в спальню, нашел бинты и спирт — а время поджимало. Внезапно пришла безумная идея — засыпать раны солью, чтобы больнее было. Дазай метнулся на кухню, и шипя высыпал соль. Щипало. По ногам стекала кровь, и пол был в крови. Дазай вернулся в ванную и забинтовал ноги. Раздался телефонный сигнал. Звонил Накахара.       — Да. — в страхе ответил Осаму на звонок.       — Осамушка, как ты? — спросил Чуя, улавливая тревогу в голосе.       — Все… нормально. — сглотнул Дазай. — Ты где?       — Пробка адская, блять. — сматерился мафиози в сторону водителя, подрезавшего его. — Я буду через час, наверное, если козлов безмозглых поменьше на дороге встречу.       Осаму не ответил. Он с облегчением вздохнул и скатился по стенке. Связь была плохой, и Накахара сбросил звонок, надеясь, что голос Дазая был глухим как раз из-за помех.       Одаренный немного пришел в себя и сумел убрать кровь. Боль от порезов уже не отрезвляла, а наоборот, туманила сознание. Но под душем легче не стало. Стало вообще никак, будто он — пустое место, с которого смыли чужие представления; пустое место, пытающееся чем-то стать, чтобы его увидели. Боль, тревога, радость — это все было не его, это было чужое. Боль утихла. Осаму не мог понять, что же случилось.       Конечно, был виноват не Чуя. Дазай давно пытался бороться, но быть сильным всегда не мог. Войдя в этот омут выйти сухим не получится.       — Ты такой замученный. — заметил Накахара с порога, когда ему навстречу вышел детектив. — Видимо, все это время додумывал, как проведешь день рождения? Что решил?       — Ничего мне не надо. — буркнул Осаму и закрылся в комнате, махнув рукой.       Мафиози устало стащил плащ. Ему не показалось — Дазаю стало хуже.       К ужину он не вышел, как Накахара ни пытался его позвать. Это было странно — такого резкого отката ожидать мафиози не мог: он принялся анализировать все поступки напарника, но найти подвох не мог. Переломного момента не было снаружи. Весь следующий день Осаму ходил как в воду опущенный и опять не ел, но Чуя старался не лезть — надеялся, что все пройдет и в день рождения Осаму вправду родится заново.       Но чуда не случилось.       С утра Осаму закатил истерику, угрожая самоубийством. Чуя пытался успокоить его, но не мог — Дазай будто бы не слышал его. Это не было похоже на поведение детектива, но Накахара все ещё надеялся, что можно переждать.       — Что со мной случилось? — спросил Дазай через несколько часов, тяжело раскрыв глаза, проснувшись после изматывающей истерики.       — Будем считать, что это были крики родившегося ребенка. — Накахара старался держаться. — С днём рождения!       — Спасибо. — Осаму посмотрел отстраненно, словно случилось то, что его вообще не касается. — Я…       — Я знаю, ты не ожидал. — перебил Накахара: он не хотел слушать то, что скажет напарник. — У меня все готово на столе. Ты не ел вчера, и, наверное, жутко голоден. А сейчас… — он нахмурился. — Ты продрых до обеда. Давай, умывайся, делай, что надо, и я жду тебя.       Чуя вышел, Дазай снова остался. Хотелось снова уснуть, но спать желания не было. «Вот бы закрыть глаза и… все» — подумал детектив, неумело идя к ванной на дрожащих ногах. Желудок сводило от голода, но аппетита не было. Хотелось забить его какой-нибудь пустотой и забыть о нем.       — Осаму! — позвал Накахара, и Дазаю пришлось выйти к столу. — Я с тобой до четырех. Потом смотаюсь кое-куда и мы пойдем гулять.       Дазай кивнул. Ему было неприятно смотреть на заставленный едой стол, будто их было не двое, а человек десять. Но запах был вкусным, и Осаму робко показал напарнику, что он хочет. После того, как он попробовал карри, он внезапно почувствовал себя до смерти голодным. Он попросил ещё и не наелся. Но брать ещё было стыдно перед Накахарой.       — Вкусно? Я старался специально для тебя. — заметив тревогу Дазая, сказал Чуя. — Ешь.       И Осаму взял ещё. Ему казалось, что он чувствует вкус, и ему хотелось этого. Потом Чуя принес хотто кээки и Дазай съел почти все, и наконец почувствовал приятную сытость, которой не испытывал давно. Даже пробуя запрещённую еду, он ел чуть-чуть ради комфорта.       — Вижу, тебе понравилось. — без задней мысли сказал Накахара. — Мне скоро идти, будь умницей. — чмокнул он напарника в макушку.       Слова задели Дазая, особенно первая фраза. Это было как подтверждение тому, что он переел и что это заметили. Ему надо было срочно узнать свой вес, и он ждал, когда уйдет Чуя.       Весы показали 57. Это было всего лишь на десять килограммов меньше, чем было до похудения. Осаму решил, что будет стараться здоровым способом снизить вес на несколько килограммов и спокойно начать жить — восстановление прошло, теперь можно думать о комфорте. Но в глубине души он знал: все снова пойдет не так, как он хочет.       Когда вернулся Чуя, Осаму сначала не хотел никуда идти, но возможность сжечь калории привлекла сильнее, и он пошел.       — Чуя, я завтра и послезавтра устрою себе разгруз. — выпалил он после молчания.       — Осаму, ну что опять за приколы…       — Это здоровый метод очищения организма. — хмыкнул Осаму беззаботно.       — Не в твоей ситуации. Ты, чертов дрыщ, говоришь о какой-то ерунде, которую диктует тебе расстройство. Ты же можешь противостоять.       — Никто мне ничего не диктует. — начал раздражаться Осаму. — Это здоровое решение, принятое мной.       — Хорошо. — внезапно согласился Накахара, не желая устраивать из-за этого скандал. — Но только два дня. Потом ты начнёшь питаться так, как положено для восстановления организма. У тебя ещё не всё в порядке. «По крайней мере с головой. — мысленно добавил он».       Детектив безрадостно кивнул.       В его ситуации было бы глупо спорить и доказывать что-либо. Он знал, что теперь, когда он остаётся дома один, держать диету будет проще. Голод можно залить водой на крайний случай, или же наесться овощей, если станет совсем невмоготу.       На следующий за праздником день Дазай без сложности отсидел питьевую, слив отеки. Но прежней лёгкости не было. Что-то давило на него. Осаму старался выглядеть нормальным перед Чуей, но ему казалось, что у него не получается.       А утром двадцать первого июня Осаму сорвался. Проснулся страшный голод, требовавший не овощей и воды, а хлеба. Когда Накахара ушел, Дазай спустился в магазин и купил ещё горячую булку. Никогда ему не казался хлеб настолько вкусным. Желание есть вроде бы отступило, но ощущение сытости было обманчиво. И через час детектив снова захотел есть. Брать то, что приготовил напарник, было стыдно, и он поставил варить сосиски, но за то время, пока закипала вода, он съел пару штук и не ощутил ничего, кроме тяжести в желудке. Голод не был физическим, ему хотелось чего-то на психологическом уровне. Осаму нашел карамельки и до обеда употребил всю пачку. Было тревожно, но голод был сильнее. Порцией супа он не наелся, но решил потерпеть. Живот вздулся, и было ощущение, что его проблемы с ЖКТ обострились.       И это повторилось не однажды. Даже, если Дазай держался целый день, то к ужину природа брала свое, организм пытался компенсировать всю неполученную энергию.       Накахара будто бы специально ставил на стол много еды, соблазняя Дазая. И тот, не в силах остановиться, ухватывал с каждой тарелки, отрывал от хлеба куски и ненасытно пихал в себя. Чуя поначалу был рад — вот он, страшный голод, который должен быть почти конечной станцией в восстановлении от анорексии, но чем дальше шло время, тем тревожнее становилось мафиози. Дазай ел слишком много и вес рос слишком быстро, но прервать ежедневные переедания означало намекнуть, что он набрал. А это могло стать причиной отката. И мафиози стал готовить меньше, но, как только он покидал кухню, Осаму старался урвать чего-нибудь ещё. Он разучился чувствовать сытость, а уровень «наполненности» измерял по обвязанной вокруг талии нитке. Он не знал свой вес, и только по ней ориентировался на изменения, считая ее более достоверным инструментом, чем свои глаза. Спрашивать Накахару было бессмысленно.       За полторы недели страшного голода Осаму набрал семь килограммов, и он чувствовал вину за это. Приступы селфхарма были по несколько раз на дню, и он не мог ничего поделать. Каждый день, обещая себе, что не на голодовку сядет, а просто начнет есть как нормальный человек, он все равно объедался. Это не было компульсивным желанием: Дазай ел с разбором и то, что ему хотелось. А хотелось в основном углеводов. Из-за собственной немощи он винил себя ещё больше; и ненавидел Чую, когда тот видел его слабость. Каждый день он ждал, когда напарник уйдет, и однажды Осаму остался дома один; ему было жутко от себя. Он не мог объяснить, что это был за страх: паника рождалась где-то в груди и бежала вместе с кровью по всему телу; она заставляла конечности застывать в ледяном ужасе, а лёгкие схлапываться и не принимать воздух. Сердце колотилось скоро, и каждый удар сопровождался его глухим стоном. Никого рядом не было — Осаму снова был один на один со своими кошмарами. Внезапно его осенила мысль, что это все — из-за набранного веса, ведь раньше таких нападок с ним не случалось, и сердце немного утихло. Эспер выдохнул и сжал рукой покрывало.       Его бросало от состояния, когда ничего не надо, к состоянию полной озабоченности. И сейчас преобладало второе. Он знал, где теперь стоят весы — после дня рождения Накахара перепрятал их. И он целенаправленно туда шел, надеясь увидеть не слишком большую цифру, но зная, что она будет.       От максимального веса отделяли каких-то пять килограмм.       Внутри что-то опустилось. «Все было зря. Все в моей жизни было зря.»       Начался новый этап чередования голодовок и перееданий. Вес то падал, то увеличивался, но Чуя почти перестал следить за этим, видя, что Осаму вернулся в прежнюю форму.       — Ты когда на работу выйдешь? Не скучно сидеть дома? — спрашивал он, не замечая ничего.       — Выйду. — обещал Осаму и надеялся, что это поможет ему справиться с рецидивирующим расстройством.       Но принять себя было сложно, и он протянул целый месяц, набрав почти до максималки. Нервы были ни к черту, но Чуя в упор не замечал его состояния, наконец погрузившись в службу. Накахаре казалось, что значимость проблемы действительно зависит от показания весов. Но Осаму не мог. Он постоянно прятал глаза, стараясь не пересекаться с напарником, ему было выгодно, что Чуя весь в работе. Ему поначалу было противно от внешнего вида, потом все стало слишком плохо. Дазая мало интересовало тело. Плотный смог окутал его безвозвратно; он мешал дышать и будто забивал лёгкие, но постепенно приучал к себе. В нем было неприятно, в нем было страшно, хотелось кричать, но для мощного крика нужен был глоток кислорода. Осаму пытался, но только он раскрывал рот с целью позвать на помощь, губительный влажный воздух попадал туда и душил его. А звука не было — пелена пожирала и его, не выпуская ничего кроме тусклых писков, не улавливаемых человеческим ухом.       Он поначалу боролся — силы были, но, как энергия, не исчезающая из пространства, его силы переходили в завесу мрака, что густела и чернела с каждым днём все больше и больше. А Осаму слабел. Целыми днями он сидел или лежал на кровати, не имея моральных сил на то, чтобы дойти и умыться. Отпала потребность в еде, и он то голодал сутками, то, под пристальным взглядом стоящего в дверном проеме Накахары, без наслаждения запихивал в себя содержимое холодильника, потребляя или ноль калорий, или доходя до четырехзначных чисел за день. Это не было связано с расстройством приема пищи — просто рутина, после которой не было сил даже упрекнуть себя в обжорстве.       Чуя с болью наблюдал за происходящим, но ничего не мог сделать. Осаму только плакал рядом с ним и постоянно отворачивался к стене, когда тот заходил в комнату. Дазай не хотел смотреть в его глаза, но он не чувствовал уязвимости перед ним, Осаму был уязвим перед всем враждебным миром. Он не думал ни о чем, в голове носилась пустота.       Надвигалось что-то страшное.       Жить не было сил, и ответить на вопрос: «хочется ли жить?» тоже было невообразимо сложно. Тянуть существование было невыносимо. И Дазай знал, что у него всегда есть отступной вариант.       Катализатором стала вспыхнувшая ссора с Чуей.       — Осаму, ну сколько можно? — разозлился Накахара, замечая крошки на столе. — Ты бы хотя бы убирал за собой, а.       — А я что могу сделать? — уставился на него Дазай.       — Блять, я не знаю, контролировать себя как-то. — Чуя матерился редко и только тогда, когда был крайне зол. — Это уже переходит границы. Ты… — он запнулся.       — Ты хотел сказать «достаточно набрал»? — договорил за него детектив. — Что же, я прекрасно и сам это вижу. Но ты виноват сам.       — Я?! В чем же? — взорвался мафиози.       — Ты не дал мне сдохнуть от истощения, теперь жди, когда я сдохну от обжорства.       — Да ты животное, Осаму. У человека должно быть чувство меры.       — Нету* у меня его. — эспер подскочил к напарнику и схватил того за футболку. — Нету! Нету! Нету!       Накахара отпихнул его. Изо рта Дазая брызгали слюни, опухшее лицо покраснело, вены вздулись. Его образ иллюстрировал в какой-то мере название его способности, как казалось Чуе, только сейчас.       — Не подходи ко мне, ублюдок. — шикнул мафиози и вытер со своего лица слюни. — Ты ничтожество, поддавшееся страсти. Ты сильно опустился в моих глазах.       Осаму был сам виноват, потому что довел напарника. Ему не было важно что-то услышать, был важен сам факт ссоры. Накахара, убежав с кухни, расплакался, зарывшись в постель. «Зачем, зачем я наговорил ему этого? — стучало в висках. — Я же не думаю так, но с ним самому можно сойти с ума, господи! Я не могу, не могу больше так жить, это не для меня ноша. — убивался эспер, колотя подушку кулаком. — И кто виноват, что случилось с нами, кто, черт возьми, виноват?..»       Но Дазай не плакал. Ему было пусто, все слезы высохли давно. Он ждал этого толчка как спасения, а потому больше не думал. Идея, которую он носил давно, должна была быть воплощена сейчас и ни днём позже. Он не мог больше.       Горячая вода в ванну — чтобы было приятно умирать и чтобы кровь бежала быстрее. Бинты с воспалившихся порезов можно снять — теперь не страшно, что кто-то заметит. Больше не стыдно. Больше — не больно. Ему не впервой вести лезвием вдоль, но сейчас он уверен. На секунду, изуродовав обе руки, он задумался: жизнь промелькнула перед глазами слишком быстро. Но не было в ней ничего, о чем стоило сожалеть. Луч света для него погас — прощения, наверное, не было за его страшный проступок.       Время шло очень долго, но Осаму не жалел.       — Я все теряю в момент обретения. — прошептал он и почувствовал боль.       — Дазай? — Чуя, оправившись после ссоры, дернул дверь в ванную.       «Будь проклято это чёртово место.» — мысленно негодовал Накахара. Сколько раз его сердце заходилось в бешеном ритме, когда Осаму застревал в ванной: покоя не было никогда, а сейчас и тем более — мафиози /на самом деле видел, в каком состоянии находится Дазай, и потому каждый раз, когда эспер шел туда, он старался перестраховаться и либо выкручивал затвор, меняя длинные шурупы на короткие, чтобы в случае чего выдернуть дверь без повреждений и усилий; либо заранее выгребал из вещей напарника все предметы, с помощью которых тот мог нанести себе серьезные повреждения. Но в этот раз Чуя не успел ничего сделать, а потому ему оставалось ждать ответа, вылавливая среди льющейся струи воды другие звуки. Внезапно за стеной стало слишком тихо. Вода перестала литься и прозвучало только несколько тяжёлых вздохов.       — Осаму, ну не молчи, пожалуйста. — взмолился Накахара.       — Я моюсь. — послышалось в ответ.       Но Чуя знал, что это не так — Дазай никогда не принимал ванну после приступов страшного голода. Они вместе приняли это решение, стараясь свести к минимуму триггеры. И мафиози знал, что Осаму все ещё не готов сделать серьезный шаг от расстройства.       — Ты врешь. — грубо бросил он. — Что ты делаешь?       — Чуя, дай мне побыть одному. — попросил Дазай слабеющим голосом. — Все правда в порядке. Мы же решили.       Накахара почувствовал в его голосе боль и страх, но связать это с чем-то ещё кроме набранного веса не мог. Он давно не видел Дазая настолько отчаявшимся. Чуя знал, что детектив умеет прятать все эмоции под нужной маской, знал, что Осаму пытается контролировать свои чувства, но сейчас давящая точка стала слишком тяжёлой ношей для его плеч и он перестал справляться. Признать слабость слишком тяжело. Чуя видел его настоящим, и Дазаю было от этого ещё паршивее: сколько бы он не слышал из милых уст, что его любят и примут любым в доме Накахары, он всегда хотел казаться тем, кому чуждо все. Но получалось со всеми, кроме Накахары.       Они решили. Но Чуя до сих пор не верил, что решение восстанавливаться принято ими вместе. Накахара видел исходящую от напарника инициативу только в первый месяц. Все, что происходило дальше — все истерики после объемной калорийной еды, истерзанные тупыми гвоздями из стен ноги и живот, содранные о зубы костяшки и пустой умерший взгляд, только уничтожали в нем уверенность. И Чуя понимал, что ещё немного и нужно будет предпринять хоть какие-то меры.       Выжидать больше было нельзя: Чуя это понимал. Постучав ещё раз и не получив в ответ ни звука, он пихнул дверь ногой. Увидев кровавую воду, он понял: на вздохи времени нет, нужно действовать быстро. Накахара умел отключаться от чувств и следовать велению разума. Он считал это когда-то ошибкой системы созданного механизма, но теперь вдруг начал ценить свою способность. За семь минут он обмыл напарника и перевязал руки. Хотелось кричать, но он молчал, гладя пострадавшего по голове. Осаму был в полусне, и Накахара мог позволить себе заплакать.       Через час, когда детектив пришел в себя и Чуя напоил его сладким чаем, пришлось начать. Пришлось сорваться ещё раз.       — Осаму, ты же понимаешь, что если ты умрёшь, то всей планете придет пиздец? — резко схватив Дазая за волосы, чтобы он не смог увернуться, начал Накахара. — Я не смогу пережить потерю, не смогу справиться с болью. Осаму, ну пойми же ты, пойми! — он почти заплакал, но до последнего пытался удержать слезы. — Я знаю тебя и не виню тебя. Все, что с тобой случилось — не только твоя вина. Что сделало с тобой это общество, весь этот ебаный мир, он же не мог понять тебя, Дазай. И ты знаешь, что я буду мстить. Всем и каждому, я заставлю всех почувствовать то, что чувствуешь ты. Пережить то, что пережил ты.       — Никто не виноват…       — Заткнись! — заорал мафиози, и слезы предательски брызнули. — Я точно такой же, и я знаю, как это происходит. Но я живу для тебя и ради тебя. Это нездоровая привязанность, но мне так комфотно. Мне так спокойно. Я не требую от тебя того же, но если я потеряю смысл жизни, то я лишу этого смысла все человечество. Я сотру с земли всех людей, я взорву эту чёртову планету и… Ничего не будет, слышишь, ни боли, ни страха, ни любви, ни смысла. Просто черная тупая пустота. Такая же смертельная, какая внутри тебя.       — Пусть ничего не будет. Мне какая разница? — безжизненно ответил Осаму и так же безжизненно, как механизм, поморщился — натянутые волосы больно ощущались. — Когда я умру, мне будет абсолютно плевать на тех, кого я оставил. У меня не будет чувств.       — Ты так и не нашел в агентстве того, чего искал. — подвёл итог Накахара и отпустил волосы, стряхивая с пальцев выпавшие. — Но сейчас не об этом речь. То, что сказал тебе Сакуноске, было ложью, и ее пора отпустить и забыть. Эта ложь не помогла тебе, как показалось поначалу, она лишь глубже запихнула тебя в дерьмо, заставив чувствовать наслаждение при большем погружении. Ты напрасно поверил в то, что будешь вечность во тьме. Нет, Осаму, для каждого есть свет, но, блуждая во тьме и не видя света, хорошим человеком не стать. Ты боролся со мраком ради исполнения завета Одасаку, но… Почему же теперь, спустя пять лет, ты не можешь бороться со мраком ради себя? Это не эгоизм, эгоизм — это остаться там. А ты… Ты не эгоист, нет… Ты просто несчастный уёбок, у которого отняли надежду обрести счастье. И я бы хотел, чтобы ты обрёл…       — Зачем тебе использовать порчу? — перебил Дазай. — Ты ведь не сможешь остановиться.       — Арахабаки сильнее меня, его усмирить под силу только тебе. — откликнулся Чуя. — Но он старается защитить меня, а потому на боль в душе отреагирует. Моя способность будто бы имеет сознание, и да, она убьет меня, только чтобы спасти от боли, потому что боль, которую так ненавидишь ты, я ненавижу тоже. И я буду мстить всем без разбора.       — Я уже слышал. — оборвал Осаму. — Я не хочу быть причиной чьей-то гибели.       — Волнуешься за людей? Но у тебя даже нет друзей в мире живых, твой единственный друг умер, и ваша дружба кончилась. — он немного помолчал и добавил. — Твой страх обоснован, но я не вижу настоящего в тебе, почему ты позволяешь кому-то стать причиной своей смерти, но стать причиной для других тебе боязно?       — Я сам причина. Я слабый, я безвольный…       — С чего такие выводы? — мафиози искренне не понимал взгляда напарника.       — Я не справляюсь с собой.       — Я тоже не справлялся. И я тоже думал, что не смогу, но у меня получилось.       — А я знаю, что я смогу. Все, что захочу, смогу, если постараюсь, достигну, но какой смысл? Самоудовлетворение? Минутная похвала? Почет? Да сдалась мне эта скука, я устал скучать. Мне скучно от самой жизни, от той бессмыслицы, которой она наполнена до краев.       — А когда ты дохуделся до сорока трёх килограммов и выблевывал даже воду, весело было? — Чуя зажал рот: он не должен был говорить цифру, которой достиг Дазай в пик анорексии. — Блять, Осаму…       Но тот не отреагировал. Ему не было важно, с каким весом он почти не умер, ему сейчас вообще не было важно, как он выглядит и сколько весит. Ему не было важно ничего. И это было страшно, ведь даже в минималке ему было интересно больше — пусть информация о калориях, но он узнавал ее с каким-то нездоровым влечением, теперь же в голове было выжженное серое поле.       — Было. — вдруг открыл он сухие губы. — Мне было прикольно. Я не чувствовал почти ничего, но было лучше. Наверное, потому что я не чувствовал тоски. Мне сложно объяснить это, но тогда слабость была больше физической. А теперь она достигла абсолюта по всем фронтам. Мне ничего не хочется, но я чувствую…что скоро придет конец всему. Я потерян, у меня нет ничего, я не люблю, я не хочу любить, я хочу подохнуть, но в который блядский раз все обрывается. Я ненавижу себя и всех за то, что меня спасают. Я не хочу быть спасённым, я просто хочу… Хочу не быть.       — Надо работать, Осаму, сколько раз ты впахивал, потому, что надо? Депрессия, не депрессия — ты старался…       — Я не старался, Чуя, не старался… Это клоунада только для изысканной публики. Мне дорого стоила каждая шутка.       — Я не понимаю, как можно довести себя.       Осаму не ответил. Он не мог заставить себя что-то делать, даже говорить с напарником. Ему подумалось, что все зря — его снова оставят, как только он попытается открыться чуть больше. Оставят с разодранной раной. Ему не удалось очиститься от тьмы, она снова была в нем, и он был в ней.       И Накахара заставить его стать другим не мог. Он уже надавил, но ничего хорошего не вышло. Он тоже устал.       Но ему не было скучно. У него же неиссякаемая энергия, которая будет вырабатываться, пока есть ради кого. У него были силы на Дазая.       И Чуя решил, что если за ближайшие две недели не станет лучше, он снова отведет Дазая к психиатру. Мафиози медлил: он тоже боялся побочек — помнил, как во время прибавления дозы нейролептиков Осаму мучился, набивая желудок едой и срываясь из-за этого на Накахару; помнил, каким тот вышел из психиатрической больницы.       Но Осаму вернулся за ту черту, после которой уже нельзя обойтись без специалистов.       Следы попытки самоубийства болели, но Дазаю было сложно обрабатывать их, и раны воспалялись, доставляя дискомфорт. Для эспера потерялось все: время, жизнь, любовь, работа. Он ощущал себя так, будто его поместили в затонированную со всех сторон коробку, а за ее пределами расставили все, что так или иначе было дорого ему. Чуя ждал пять дней. Пять дней он смотрел на то, как Осаму пялится в стену или потолок, и больше смотреть на это он не мог. Накахаре душу теребило невыполненное обещание. Он обещал Дазаю быть рядом, но он отдалялся. Ему было сложно разобраться, поэтому, пойти к психотерапевту вместе было лучшим решением. Первый сеанс прошел сухо и скупо. Чуе было сложно довериться, а от Дазая он видел только наигранность и искусственность. На втором сеансе Чуя сумел обозначить проблему Осаму, но от него по-прежнему требовали раскрыться. Накахару бесило, что всё идёт слишком долго, а Дазаю легче не становится. Но у него тоже были проблемы. «Давите друг на друга. — обозначил психотерапевт на третьем сеансе.       — Это очень сложные отношения. Но вы можете ведь и помогать друг другу.»       Все шло к разрыву, но Чуя, охладев к напарнику, не мог бросить все так. На него тоже давил долг. Им нужно было работать, и работать много.       Дазаю прописали антидепрессанты. Минимальное количество побочек, но самая вероятная — набор веса.       — Ты готов к этому? — спросил Накахара.       — Да. — ответил детектив.       И снова период холода между ними. Неделя в слезах, с тревожностью и мыслями о суициде.       Но все кончилось. Серотониновый обмен пришел в норму.       За время терапии Осаму набрал до 70 килограмм, но теперь он был готов. Готов ко всему, готов к жизни. Конечно, путь не был пройден, но идти стало легче. Он внезапно понял, что умеет любить до беспамятства, умеет дорожить и ценить. И Чуя радовался вместе с ним.       С антидепрессантов нужно было слазить. Синдром отмены был страшен, но преодолим. Осаму был готов жить.       Набранный с помощью таблеток вес нормализовался к концу года.       В жизни наступила светлая полоса.