я так тебе откроюсь, распорю все швы, смотри. каждый, кто зашивал меня, забыл что-то внутри. ты просто будь стерилен, когда погружаешься, давай посмотрим вместе, как ты облажаешься.
***
— И сколько этому вашему Тихону Игоревичу лет? Ординаторская стала местом спокойствия. Пока что. Ваня ещё не ушёл курить, потому что по нервам давали слова Жизневского. Выбесил, пиздец. Эта нервозность выражалась в выкручивании пальцев, касаний этими самыми пальцами чёрного кольца на безымянном, потому что так нравится, и по тому, как Ваня себя ощущал. Херово. Паршиво. Почему он всё ещё думает об этом? Это первый вопрос. Но второй важнее. Почему он всё ещё не с сигаретой в зубах? Пачка прожигает карман, родненькая. С надписью — мучительная смерть. Комично до жути, но Ваня иногда специально эти названия выбирает. Ему не нравится ебучий пародонтоз или рак. Это уже потрёпанно и банально. Петров хмыкает, волосы взъерошивает, просматривает какую-то папку и лишь через несколько секунд ёбаного ожидания, которое Ваня просто терпеть не мог до скрежета зубов, отвечает: — Юбилей недавно отметили. В августе. Янковский хмурится, воздух вдыхает шумно и так же выдыхает, пытаясь отгадать. — Тридцатка, что ли? Отрицательное мотание головой выбешивает тоже, но не до такой степени, чтобы проявлять своё бешенство в открытую. Думаем дальше. — Двадцать пять? Сам понял, какую глупость сморозил, Вань? Если уже говорить, то сорокет, потому что взгляд у Тихона уставший, хоть и веет от него пожаром. Гарью. И совсем немного спокойствием. Даже если он еблан по мнению Вани, то по ассоциациям пока что всё в порядке. Он никогда не привязывает их к личному отношению. — Смеёшься, что ли, Вань? — Значит, тридцать пять. — Значит, да. Ваня думал, что он ровесник Петрова. Сначала. Пока в глаза не посмотрел. Сейчас на ум приходит мысль о том, что Жизневскому очень подходит август. Со своим уходящим теплом, но неким… а чем? Когда солнце уже не такое жаркое, но ещё тёплое. Хер пойми, что это такое ваше тихоножизневское кудрявое нечто. Бесячее немного ещё. Янковский поворачивает голову, когда слышит, что кто-то зашёл. Ему бы покурить, а он уже полчаса сидит и втыкает в стену, редко переговариваясь с Петровым о ничего не значащих вещах, которые не всрались вообще никому. Мужчина в белом халате. Волосы тоже кудрявые. Не такие, как у Жизневского. Темнее. Сразу на ум пиво приходит почему-то. Тёмное. Ваня такое не любит. К слову. — Здрасьте. — Улыбается, смотрит на ноги Янковского, которые закинуты аккурат на стол, и вздыхает. — Ты, Иван Янковский, верно? — Ну допустим. Со стороны Петрова слышится смешок. — Я Филипп Анатольевич. Работаю в этом отделении. Поэтому будем знакомы. Видеть ты меня будешь часто. Ваня протягивает руку (для приличия) и мужчина пожимает её в ответ, легонько улыбаясь. Так, будто его, блять, заставили. Ну ладно. Ване-то что? Правильно. Поебать. Пусть лучше не притворяется никто, потому что все прекрасно знают, кто такой Иван Филиппович Янковский. Ему сполна хватило «это тот самый» со всех сторон. Который сын. Ага. Спасибо. — Тихон Игоревич просил зайти к нему после обеда. Пока ничего особо делать не надо, поэтому просто сиди здесь. Можешь глянуть истории болезней на досуге. Проникнешься атмосферой. — Он переводит взгляд на Петрова, расслабляясь. По щелчку меняясь. Ваня на это лишь хмыкает. Лицемер тёмнопивошный. — Сань, чего там у Козловой? Плохо ночью было? Ваня не хотел вникать, но дело в том, что разговаривали они прямо у него под носом. — Мерцалка. Потом давление скакануло. Нормально всё уже. — Ладно. Ты её наблюдай. Если что-то, сразу говори. Мне нужно ещё с её дочерью покумекать. — Филипп переводит взгляд на Янковского. — Так. Ноги со стола и истории болезней изучай. Пригодится. Тебе Тихон Игоревич может в любой момент задание дать. Будь готов. Мужчина ушёл быстро. Ноги Ваня всё же убрал. Но не для того, чтобы истории просматривать. Он на своих двоих на курилку. Все здесь сегодня его бесят. А бесить Ванечку нельзя. Тьфу ты, блять. Янковский ржёт с себя в себя же. — Я покурить. Заебался. — Ты пришёл час назад. Ваня хмыкает, изгибает бровь и чувствует полное безразличие. Ко всему. Только к сигаретам он не равнодушен. Дружба хули. Его душенька похожа на лес, сгоревший до тла. Там растительности нет, всё серое и пахнет гарью. Ветки сухие, как пальцы искривленные, которые Ваня заламывает каждый день в порывах своего бессилия перед самим собой же. Это так странно. Так странно пропитаться им. Душа-то реально погоревшая. Хочешь туда залезть — ладно, только не убейся. Парень выходит на курилку, находя её чисто на автомате. Знает он эти места. Говорил уже. Здесь ничего не меняется. Он здесь в последний раз был года два назад. Хуй пойми, зачем. Сначала Ваня не замечает девчушку в белом халатике, которая стоит в одиночестве и курит, держа сигарету в тонких пальцах. Но стоит подойти ближе, как по типикал стори звучит знакомая до банального скрежета зубов история. Имя. Которое ему не всралось, так же, как и всё остальное. — Стася. — Ваня. Раз уж мы уменьшительно ласкательными, похоже. Для Вани — Ваня — это уменьшительно-хуятельное. Никаких там Ванюш и прочей поеботы в таком роде. Он терпит Иван Филиппович, терпит Ваня, терпит просто Иван. Но никаких там Ванюш. И да, повторимся (повторение — мать учения), никакой прочей поеботы в таком роде. — Будем знакомы. — Будем. И улыбка какая-то не такая. И огня в глазах нет. Да нихуя там нет. Просто симпатичная мордашка, просто хрупкая, просто простая. По-простому простая. Без пожара. От неё не веет. От неё не веет ничем, кроме серого неба с еле пробивающимися лучами. Грязно-серое небо такое. Не которое красивое, а которое скучное и унылое. — Стажёр? — Допустим. — Тихон курирует? — Ага. Он самый. — Повезло. — Хмыкает ещё. И нихуя не понять, что это значит. Хотя… Ване же похер. — Он заноза в заднице, но хорош. — Проверяла? Шутка. Уместная? Похуй, даже если нет. Ваня ухмыляется, делает последний тяжёлый затяг и тушит сигарету. Выбрасывает, давит носом кроссовка и просто уходит. Ему не нужна реакция на шутку, ему прощания никакие не нужны. Ему бы просто съебаться. Это при лучшем раскладе, конечно же, но ещё целый день впереди, а делать нечего. Когда он возвращается в ординаторскую, Саши на месте не оказывается. Но зато на столе куча каких-то папок. Ваня задумывается о том, что до «после обеда» этого кудряша темнистого ещё часа два. Поэтому можно дела и просмотреть. Чисто для того, чтобы скрасить своё одиночество. В ординаторской достаточно тихо. Достаточно тихо для того, чтобы абстрагироваться от самого себя же. Дела какие-то интересные. Наверное. Ваня не дурак, он учил. До второго где-то курса. На третьем пытался. Потом забил. Но всё-таки понимал большую часть из прочитанного. Жизневский находит его в ординаторской, заходя в помещение без стука. Улыбается, стоит Ване повернуть голову в его сторону. Снова эта улыбка ебучая. От лица не отлипает. Только через секунду доходит, что прошло уже два часа и наступило это вот «после обеда». Ладно. Недовольства не видать. Значит поебать. — Интересно? — Вообще классно, Тихон Игоревич. Прям так интересно, что не могу оторваться. Мужчина коротко смеётся. — А я-то думаю, почему ты не соизволил прийти в мой кабинет. — Ваня закатывает глаза, смотрит отрешённо, с ноткой раздражения. Типа «бля, ну чё ты начинаешь, нормально же общались, даже если нет». Тихон лишь вздыхает и стучит пальцами по папке в своих руках. — Это история болезни одного из пациентов. Мы сейчас пойдём и поговорим с ним. Ты — смотришь и запоминаешь. Я — общаюсь с пациентом. Ясно? Только халат не забудь. — Понял принял, Тихон Игоревич. Кудряшка. Вот, кто ты, Тихон Игоревич. Парень напяливает халат, идёт следом за мужчиной, ловя на себе мимолётные взгляды, и смотрит абсолютно безразлично. Ебучих лицемеров здесь хоть жопой жуй. Спина Жизневского маячит перед глазами. Глаза Янковского упираются в лопатки, потому что нехуй таким высоким быть. Его сейчас всё бесит. Особенно эта спина. Снова курить аж хочется. До нервного зуда по коже. С этими мыслями он не замечает, как они подходят в палате. Тихон пропускает его вперёд, придерживая дверь. Ну охуеть, спасибо. Будто сам не мог зайти. Или что? Мужчина передаёт историю болезни в его руки, а сам направляется дальше. — Ну как ты, парень? Тихон улыбается шире, цветёт на глазах, похлопывает этого самого пациента по плечу. А Ваня открывает папку. Чисто для интереса. Фибрилляция предсердий? Что-то такое Ваня слышал. ППС. И Ваня уже напрягается. Он же молодой. Какой ему порок сердца? Ещё и приобретённый? Янковский не знал, что стало причиной. Он знал расшифровку, но естественно, сейчас в его голове было перекати поле, а не знания. Ну извиняйте. Там всё прокурено, скурено и всё такое. Разговор Тихона он слышит вскользь. Он больше наблюдает за игрой одного актёра по имени Кудряшка. Не Сью. Но кудряшка же. Такой до пиздеца улыбчивый. А в глазах гарь сплошная. Ваня бы назвал его лицемером, но не станет. Потому что хоть и придурок редкостный, но знает, что пациентов своих надо подбадривать. Сам он не знает, как бы себя повёл, потому что сейчас стоит с абсолютно похуистичным выражением лица. Взгляд Жизневского он замечает только тогда, когда перед его лицом щёлкают пальцами. Ваня поднимает голову и хмурится. — Чего? — Ты меня слушал? — Нет. Я просто смотрел. Тихон Игоревич еле заметно стискивает зубы, но продолжает улыбаться. К слову. Парень сидит на койке и внимательно за ними наблюдает. И Ваня не придумывает ничего лучше, чем широко улыбнуться и помахать ему рукой, желая здоровья. Тихон уводит его из палаты за секунду. За то же время пропадает улыбка с лица Янковского. — Пошли поболтаем, Иван Филиппович. А то не дошло, где ты находишься. Видимо. Ваня скалится куда-то в лопатки, глядя в спину, что снова маячит перед его глазами. А затем заходит в кабинет следом за мужчиной и останавливается. Ебучий пустой взгляд, но всё та же лицемерная улыбка. Блять. Как же бесит. Тихон не успевает и слова сказать. — Да почему вы улыбаетесь всегда? Мужчина хмыкает. — А потому что, Вань, будешь грустить, кое-что не будет расти. — Тихон смотрит сначала вниз, а потом поднимает взгляд и кривится. — В твоём случае — мозги. И снова улыбается. Сука, как же бесит! Ваня закатывает глаза. Любит он это дело. Смотрит так, будто перед ним не зав отделением, а… кто? Янковский сглатывает и отводит взгляд, потому что заебало постоянно видеть эти глаза. У самого не лучше. Но всё же. — Ничего умнее придумать не могли, да? — Янковский, у меня только один вопрос. Ты для чего сюда пришёл? Улыбаться хоть перестал. Спасибо, блять. — А я сюда и не рвался. — Ваня руками разводит. — Отец постарался. Мне это всё и не надо, Тихон Игоревич. Мужчина изгибает бровь, но остаётся спокойным. Лишь вздыхает. — Ладно. За искренность дополнительный балл. И это всё? Ваню даже это бесит. Пожар вообще где? Это что за ебучая тишь? Да гладь. Блять. В голову приходит ебучее сравнение. И ебучее прозвище, которое само врывается в сознание. Тихон теперь не Тихон. Тихон теперь Тиш. Да гладь. Блять. — Можешь идти. — Домой? Дурак ты, Ваня. — Да хоть в другую страну. Пешком. Сегодня ты здесь мне не нужен. Но завтра в девять утра жду в этом кабинете. Ферштейн? Хочется съязвить. Так хочется, что пиздец. «Сегодня ты здесь мне не нужен». Видишь, Вань, ты никому не нужен. Горько как-то. На языке даже эта горечь. Здесь чисто подсознание работает. Многолетнее чувство ненужности и одиночества. Хочется сказать «найн». Громко и с придыханием. Хочется съязвить ведь, а произносит он лишь спокойно-отрешённое по-английски: — Ес оф корс, Тихон Игоревич. Ваня сваливает быстро. Петрова не застаёт, поэтому не задерживается. Идёт по улицам, курит и бесится. Злится. Заламывает пальцы в те моменты, когда сигарета всё ещё в пачке ждёт своего часа. И думать не хочется. Совсем не хочется. Только вот в голове это ебучее, бьющее по нервам дикое «Тиш». Хоть и не гладь.