снова от меня ветер злых перемен тебя уносит, не оставив мне даже тени взамен, и он не спросит. может быть, хочу улететь я с тобой. желтой осенней листвой. птицей за синей мечтой. позови меня с собой.
***
Ваня бродил долго. Бродил до утра. Прошёл много тысяч шагов, выкурил много сигарет, выкурил себя. В этом рассвете он выкурил себя и все свои мысли про тишь. Быть ему или не быть? Да нихуя не в этом вопрос. Потому что какая нахер тишь? Или какой. Только без мягкого знака. Ваню цепляли люди, у которых внутри огонь горит. Наверное, потому что сам он - как сигарета без огня. А дыма без огня не бывает, как и косяка. Дым — совокупность мыслей. Совокупность хитросплетения тиши, глади, рассвета и самого Янковского. Который думать просто больше не мог. За такими, как Тихон Жизневский держаться хочется. Повиснуть, как коала на дереве. И не отпускать вообще. Вцепиться пальцами в лопатки, прижавшись лбом к грудной клетке, и не отпускать. Да хоть синяки пусть останутся, это вообще похуй. Но кто Ваня такой? Он же никому нахуй не всрался. Для него это кудрявое солнце светить точно не будет. Да и бесит он. Со своей дисциплиной. Кудряхами своими бесит. Ваня сплёвывает на асфальт, докуривает, выкидывает бычок и крайний раз вдыхает свежего утреннего, заходя в подъезд. Ваня живёт самым обычным образом. В том смысле, что своё жилище любит, даже если стены этой квартиры, в которой две комнатки, санузел и маленькая кухонька с окном, пропитаны его болью, криками и одиночеством. Пиздецом они пропитаны, вот чем, Ваня. Тобой. Проще говоря. Холодный душ бодрит. Сна не видать уже, но плевать на это с высокой башни. Янковский выходит из квартиры в половину девятого, вздрагивая от резкого порыва ветра. Он машину себе так и не купил, потому что пешочком привычнее. По улицам Петербурга гулять одно удовольствие. В его пустой душонке только для него и есть место. Клиника встречает паршивой белизной. Глаза режет, сука. В этот раз Петрова не видать. Но Ване этого и не надо. Он идёт в ординаторскую, не встречая никаких тёмнопивошных и солнечных, поэтому спокойно открывает дверь и плюхается на свой стул. На столе новая стопка карт медицинских. И нахуя? Янковский цокает, зевает и вздыхает. Спать всё-таки хочется. Вопрос о том, почему он вообще сюда пришёл — возник в голове только сейчас. Поздняк метаться, Ваня. Петров вместе с Жизневским, как вихрь заходят в ординаторскую, о чём-то разговаривая. Вихрь, потому что их ржач сметает всё на своём пути. В том числе и мысли Янковского, который шумно вздыхает и смотрит на мужчину. На какого из? Подсказка. Не на Петрова. Тихон улыбается. Конечно же. Чего ещё от него ожидать можно? — Здравствуй, Янковский. Ваня лишь кивнул. Иногда бывает такое, что говорить лень. Вот Ване лень, потому что лень. Никаких сложных мыслительных цепочек по поводу того, почему он не хочет разговаривать с Тихоном, потому что он хочет, но ему лень. Вот и всё. Петров взъерошивает волосы на макушке, но даже его искренне послать в жопу словами лень. Парень лишь причёску поправляет одним движением руки и снова смотрит на Жизневского. Так и светит. Стоит себе и светит. — Сань, ты сегодня с Козловой. У неё операция после обеда у Бледного. А я пошёл. Мужчина выходит из кабинета таким же быстрым вихрем. И Ваня не понимает ничего. Вместо слов о том, что тот должен работать, он услышал абсолютно чистое нихуя. Смекаешь, Вань, чё происходит? — И чё мне делать? Саша хмыкает, собирает какие-то бумажки, чё-то там шелестит. Бесит аж. — А чё вы, кентуете что ли? — С кем, Вань? Петров появляется перед глазами и смотрит вопросительно, хотя прекрасно, блять, знает, что речь про Игоревича. — С Тихоном этим. — Мы работает вместе уже пять лет, Вань. Естественно, мы общаемся. — Он хоть когда-нибудь не улыбается? Саша хмурится. Сглатывает. Смотрит на Янковского с непонятным выражением лица, которое даже не расценишь никак. То ли вспоминает, то ли нихуя не понимает, с чего вообще такой вопрос. — Не припомню такого. Тихон у нас вечно на позитиве. Я бы и тебе пожелал подобного. А то ходишь, как тучка сердитая. Ага. А дождь польётся кровью из носа. Ваня цокает, отмахивается, мол, иди в задницу, и утыкается в карты болезней на ближайшие два часа. Ему совсем уж становится скучно, когда в кабинет влетает Филипп Анатольевич и тоже нихера ему не говорит. Даже не замечает, только отрывисто кидает приветствие и всё. И если пока всё казалось обычным, то после того, как Жизневский проигнорил его в коридоре, даже не скрывая того факта, что он увидел его и специально, блять, отвёл взгляд, уходя в другую сторону, заставил задуматься о том, что происходит. А происходит то, что Ваню решили за что-то покарать. Видимо. Агрессия всегда была сильной стороной Янковского. Если в детстве она была инструментом, который работал по типу бегущей строки в глазах маленького ребёнка: «обрати на меня внимание!», то сейчас это работает не так. Сейчас это просто банальная защита. Защитная реакция, которая служит в войсках Ивана Янковского, как оружие разрушительного действия. Разрушительного, потому что хер пойми сколько людей уже пострадало от этой агрессии. Да и сам Ваня тоже. Тоже пострадал. Только вот загвоздка в том, что люди то уже пострадали. А Ваня до сих пор. Только не страдает. Это теперь что-то хроническое. То, что выедает изнутри. Прошлое по пятам. Если порыться, можно убиться. У него в голове: «позови меня с собой, Вань, я тоже посмотрела бы». И почему тогда он ответил отрицательно, чуть ли не рыча, он не знает до сих пор. Если бы ответил по-другому, не пришлось бы корить себя за то, что не смог уберечь. Не пришлось бы винить себя. По венам пускать не пришлось бы, пусто смотреть в своё будущее, теряя все мечты, стремления и всякую такую поеботу испытывать не пришлось бы, да ничего не пришлось бы. Ему всего-то надо было ответить согласием. Но он же юный, кровь то горячая, он же умный, блять, независимый. На курилке никого нет. Ему никто не говорит своих имён, никто не говорит о Тихоне, никто ничего не спрашивает. Когда Жизневский игнорит его в третий раз на пару с этим тёмнопивошным и даже Петровым, который бегал туда-сюда по пациентам, он дожидается шести часов вечера и по лёгкому бешено-похуистической походкой идёт в кабинет этого солнечного. Он никогда не стучится. Сейчас тоже. Тихон сидел на своём рабочем месте, смотрел на девицу, что опиралась своей задницей на край стола, и угадайте? Улыбался. Заебал. — Помешал? Хочется улыбнуться и добавить: я старался. Но Тихон хмыкает, сбивая настрой, кидает на него мимолётный взгляд и поворачивается к этой своей барышне темноволосой. Спасибо, что не тёмнопивошной. — Ир, позже ещё покумекаем, хорошо? Сейчас нужно переговорить с Янковским. — Янковский? Девушка поворачивается и легко улыбается. Кажется, даже искренне. Ваня отвечает заранее. Чтоб наверняка. — Да, тот самый. Контраст сбивает. С той… Стасей. Или как там её. От Иры (как выразился Тихон) веет шоколадом. Тёмным. Ваня к такому нейтральный, но здесь прямо к месту. — Ирина. Будем знакомы. — Иван. Будем. Девушка улыбается и проходит мимо, оставляя шлейф аромата ванильного латте за собой. Ваня не вдыхает, просто восприимчив к запахам. Дверь закрывается. Тихон перестает улыбаться, но что-то наподобие всё равно, сука, на лице остаётся. Не на губах. Именно на лице, потому что он будто им всем и улыбается. — Тебя стучаться не учили? Головная боль бьёт по вискам. Ваня специально не спал, ожидая указаний хоть каких-нибудь, да только зря. Лучше бы поспал. Башка трещит так, что хочется об стену несколько раз смачно долбануться. Янковский морщится, но лишь на секунду. — Почему вы меня игнорите? Заданий никаких не даёте. Взгляд отводите. Гляделки длиной в полминуты никого не смутили. Тихон встал, вышел из-за стола, обошёл его и прислонился поясницей к краю, облокачиваясь. — Сейчас вот смотрю. Ваня цокает, запрокидывая голову немного назад. Ему так легче выражать своё недовольство. Некая надменность, но немного не то. Близко. Около. Недо. — Ответите на всё остальное? Тихон вздыхает. И улыбается, сука. Внутри шестерёнки начинают крутиться так, что кровь по венам с дымком. На скорости болида. Максимальной. — Что я вчера от тебя услышал? Что ты сюда не рвался. — И чё? У Вани слетают преграды приличия. Рядом с Тихоном что-то постоянно. — А то, Ваня, — С нажимом. Заебал. — Если ты сюда не рвался, так зачем ты здесь? Я смотрю на тебя, Янковский, и не верю в то, что ты сможешь людям помощь оказывать. Не похож ты на доктора, Вань. Не похож. Прошлое даёт по мозгам. Ваня смотрит на Жизневского, но не на него. Сквозь. Куда-то в пустоту. «Не верю в то, что ты сможешь помощь оказывать. Не похож ты на доктора.» Парень сглатывает, чувствуя, как учащается пульс. В памяти мельком фрагменты, когда он действительно не смог помощь оказать. Блять. Хватит. Тебе надо вот это вот всё вспоминать? Обязательно масло в огонь подливать? Зачем? Потому что ты виноват? Нет. Пальцы к вискам. Тупая боль пульсирует, бьёт наотмашь. Но не так сильно, как воспоминания, который из памяти не вырезать даже самым острым японским ножом. — Янковский. Тихон отталкивается от стола и подходит ближе. Хмурится, пытается в глаза заглянуть, пока Ваня думает, как бы перебороть боль, зная, что мыслями не поможешь. Ебашит так, что гасит всё желание дальше дышать. А там всё и так ясно. — Ваня. Ты чего? — Парень всё-таки поднимает взгляд и фокусируется. Сглатывает тяжело. Но глаза Тихона видит. Такие чистые. Солнечные. — Голова болит? Янковский кивает. Зажмуривается от боли. А потом чувствует что-то тёплое на своей коже ладоней. Глаза не открывает. Тихон своими руками его руки обхватывает и вниз опускает. Близко так ещё стоит, что снова пожаром веет. Янковский распахивает очи в тот момент, когда пальцы Жизневского начинают медленно массировать виски и кожу около. Но молчит. Ваня молчит. Позволяет всю эту хуету делать. Позволяет, потому что… пожаром веет. Так ласково. Спокойно до одури. Веет. — Так должно быть полегче. Эта история длится минуты две, после которых Тихон убирает свои руки, идёт к шкафчику и достаёт таблетку. Какую? Хер пойми. Ване не очень то и важно. Принимает он это белое солнышко с распростёртыми объятиями. Запивает водой, которую заботливо подаёт Тихон и сам выкидывает пластик в урну. Смотрит на мужчину волком. Странно-пронзительным взглядом из-под бровей. Не привык Ваня, когда о нём заботятся. Последнего человека, который о нём заботился, он сам и погубил. Ему забота Тихона, как обухом по голове. — Спасибо не скажешь? — Скажу, когда по-другому относиться ко мне будете. — Я отношусь так, как относятся ко мне. Бесит, сука. Стоит и светит. — И что мне сделать? — Полюбить. Ваня хмыкает, снова голову задирает, игнорируя боль, и с придурью спрашивает. — Вас что-ли? Тихон улыбается в ответ. Снова. — Профессию свою, Вань. — Янковский на это лишь цокает. В который раз. — Всё, иди. Завтра придёшь и посмотрим, что с тобой сделать можно. — Ладно. Только не игнорьте. — Да как тебя игнорить, если ты сам ко мне приходишь в итоге? На этом их разговор и закончился. Ваня вышел из кабинета, забрал свои вещи из ординаторской, улыбнулся на выходе из клинике той самой Ире и покинул здание. Он так и не понял, почему его агрессия исчезла. В какой момент вообще? И почему? Ему же почти сорвало тормоза. Он бы мог наорать, получить удовлетворение, выслушать в ответ дичь, сказанную с улыбкой, но нет. Он просто ответил «ладно». Дурак. Голова перестала болеть. Ваня даже и не заметил. А после третьей сигареты понял. Его агрессия исчезла не просто так, потому что исчезла она... с прикосновением тихоновских пальцев к его вискам.