знаешь, мне нечем тушить, так что не заводись, это фирменный стиль — отъебать мне мозги. мы опять на те же грабли. да, мы опять на те же грабли.
***
Ваня уходит в откровенный запой. Точнее… в запойный вечер. В два запоя. Вся эта поебота заканчивается к утру на третий день, когда на тусне никого не остаётся. После выпитого, после выкуренного и всей прочей хуйни… Ване вообще не хочется никуда идти. Он успел забыть всё, что происходило двумя днями ранее, потому что помогло. Его никто не ублажал, никто не лез, никто ничего не говорил. Он всем своим видом давал понять, что пошли все нахуй. Далеко и надолго. Вписка на хате какого-то знакомого. Очередная. Ничего нового. По рабочей схеме. По-старому. Ваня позволяет себе всё это. Позволяет, потому что по-другому, увы, не справляется. Солнышко ему не светит и всё такое. Солнышко там где-то сейчас по больнице ходит и ищет его взглядом, потому что на часах 12 дня. Ваня просто проебался снова. Поздравьте Ваню. Ванюшу, блять. Но с этого обращения не так уж сильно и переёбывает, потому что Тихон пытался его из темноты мыслей вытащить. Но называть себя так не позволит. В голове возникает настойчивая мысль о том, что Жизневскому ничего не помешает так обращаться к нему, если он того захочет. Память — херовая штука. Потому что способы забытья вообще хуёвые. У Вани точно. До дома он добирается к часу дня. Принимает душ, проёбывает звонок какой-то, потому что нихера не слышит из душа, а потом одевается за пять минут и сваливает в больницу. Снова не спал, снова на труп похож, снова не готов что-либо делать, какого-то лечить или думать о чём-то дохуя важном. И что было в этой категории мыслей? Ваня подумает об этом потом. Потому что прямо сейчас, выезжая на такси до больницы, ему снова начинают звонить. Блять. Матюкается Ваня уже в открытую, даже прощения у водителя не просит, потому что… ну потому. На экране высвечивается скромное «Тиша». А переёбывает так, будто это самый важный, блин, звонок на свете. Пальцы трясутся. То ли от недосыпа, то ли от того, что Тихон звонит. И не понять, почему. Думаете, из-за страха? Хуй там плавал и не плавал. Ваня просто волнуется. Просто потому что это Тихон. А, нет. Тиша. Который гладь. — Да? — Янковский, у меня один вопрос. Ваня не даёт договорить, сразу же начиная нести ахинею. А лучше бы правду начал говорить. Ему ебучие нотации эти не нужны. Ване вообще похуй, что он опаздывает, но почему-то что-то всё-таки ему не нравится в его состоянии. И что-то подсказывает, что ключевое слово здесь «Тихон Игоревич, который Тиша», даже если это не слово вовсе, а целое, блять, предложение. — Тихон Игоревич, я проспал. Всё проспал. — Просрал ты всё, Ваня, а не проспал. — Я уже еду в такси. — Знаешь, есть такая вещь. Будильником называют. Слышал? Ваня закатывает глаза. А самому хочется из его уст солнечных услышать своё имя. Ебанулся. Так ебанулся, что страшно. Ваня, ты дурак. Ты такой дурак. Такую хуйню несёшь, не поверишь. — И чё мне делать теперь? Да, я забыл о будильнике. Да, проспал. Хватит издеваться. На том конце вздыхают. Тишина какая-то бесячая. И чего он молчит? — Меня сегодня не будет. Поэтому оставляю тебя на Филиппа Анатольевича. Слушай его и получишь шоколадку. Лучше бы молчал. — С орехами. Тихон усмехается, пока Ваня почему-то чувствует некое опустошение. Он же к своему солнышку едет, а не к Филе этому темнопивошному. Грустно как-то. Ещё хуже осознавать, что если бы не Тихон, Янковский вообще не приходил бы. И никакой тут любви к профессии и так далее. Ване реально это всё нахер не всралось. Ваня реально проёбывается по всем фронтам. Даже в голосе звучит откровенная печалька, оставаясь на языке привкусом придури. — Какие у тебя запросы, Вань. Ещё какие-нибудь пожелания? — Да я за ваше отсутствие должен был попросить вообще другое. Что-нибудь покруче. — Две шоколадки? — Сникерс. И милки вэй. Большие только. — Вот ты… дитё. Тихон посмеивается, уже даже не злится, наспех прощается и кладёт трубку. На губах появляется лёгкая улыбка. Но головная боль полностью выгоняет всё хорошее, что есть во всём этом. Не надо было бухать, Ванюш. Очень смешно. Обоссаться от смеха можно. В больницу Янковский заходит с желанием съебаться отсюда снова. Ну не любит он тёмное пиво. А ему целый день его цедить. Не целый, ладно. Вторую половину дня. От силы часа два-три. Потому что потом снова домой. Снова в пиздец. Пиздец одиночества, капелек из крана, отражения в зеркале, от которого так и хочется шарахнуться... и всей такой прочей поеботы в виде мыслей. За выходные безвылазного тусича и курева Ваня успевает узнать лишь о том, что Петров спелся с той самой Стасей с курилки. Оказывается, у них мутки уже давно. Бензин с грязно-серым небом? Сочетание — пушка. Ване нравится так, что воротит. Он замечает их (по слюнявому целующихся) в ординаторской. Стася тут же смущается, убирает руки Сани со своей задницы и спешит уйти. Ване даже смешно. Он улыбается, но улыбка пропадает за секунду, стоит двери закрыться. — Слиплись, как пельмени, блять. Петров цокает на реплику об их отношениях со Стасей, но не злится. Видно, что нет. Сам знает, что это так и выглядит. Если Саша начинает с кем-нибудь вот эти вот мутки, пытается не упустить ни единой секунды. Зажимает постоянно, целоваться лезет, пытается урвать любую возможность для физического контакта. Ваня наслушался за годы их знакомства. Да и насмотрелся. К слову. — Завидно? Иди и слипнись тоже с кем-нибудь. А то зависаешь у каких-то сомнительных дружков своих. Тихона на тебя нет. Фразу про Тихона мимо ушей. Ибо нехуй. Ваня меланхолично напяливает халат. — С кем, например? — Да хоть с Тихоном. — Заебись варик. Долго придумывал? — Одну секунду, Вань. Глаза закатывает, плюхается на свой стул и прикрывает глаза. Видок херовый, Ваня не спорит, но какая нахуй разница? Красоваться ни перед кем он не собирается. С кем-то мутить — тоже. Лишняя трата времени на то, чтобы обратить своё внимание на собственное здоровье и задуматься о том, что всё это потом аукнется бумерангом с охуенной скоростью. Такой, что зубы навылет. — Анатольевич приходил? — Да, тебя искал, но понял, что это бесполезно. И съебался. Филя открывает дверь ординаторской через пять секунд. Вспомнишь говно — вот и оно. Ваня смеётся в себя, пока мужчина сверлит его напряжённым взглядом. Нахуя ему вообще было приходить? Он с этим Филей точно не поладит. Не из одной они оперы. Не одного сорта пива. Там не поле и не пшеница. Там булка тёмного засохшего хлеба, которую хер ножом разрежешь. Всё оказывается очень просто. Янковский заполняет какие-то бумаги весь вечер, потому что «ты, Янковский, как что-нибудь учудишь ещё, а мне потом разгребать», а потом со спокойной душой съёбывает. Петров улетает навстречу к Стасе, а Ваня домой. Он реально так думает, но когда видит Тихона около больницы, то его мнение меняется с колоссальной скоростью. И всё было бы нормально, если бы рядом не стояла Ирина. Та самая. Которая шоколадная. Ваня понимает, что теперь горький шоколад ненавидит. Он прячется за углом, пока наблюдает за тем, как эта парочка, улыбаясь друг другу, куда-то направляется. Но больше всего Ваню привлекают лучи заходящего солнца в светлых кудрях Жизневского. Как же, блять, паршиво, что это солнце для тебя не светит, да, Вань? Ванюша. Что-то внутри отдаётся злостью. Нотка агрессии. Нотка некой ревности. И голос в голове «хуйню несёшь, Вань». Со скоростью придумывания Петрова Янковский меняет вечер полностью, отдавая предпочтение бухичу. Полчаса. Ваня снова на диванчике. Снова своим видом шлёт всех нахуй. Снова намешивает коктейли. Снова позволяет себе всё.***
Янковский смотрит на себя в зеркало и не понимает, почему вернулся вчера домой. Было всего одиннадцать, а он уже был дома и пялил в одну точку, трача все свои алкогольные запасы из холодильника. И нет, он не алкаш. Просто так легче. Оправдывай себя, Вань. Даже если не алкоголизм, то что-то близкое к этому точно уже на пятки наступает. Ваня трубку не берёт. Петрову не отвечает. Только душ принимает, пытается собрать себя заново и скуривает косяк. У него алкоголь то не весь выветрился. А ему ещё хочется. Голова трещит, холодный пот отдаётся паршивостью в теле, бледная кожа не придаёт шарма, а синяки под глазами очень явно дают понять окружающим, что поебать Ванюше на себя и всё, что с этим связано. Ваня нажирается с самого утра, думая, что так времечко пролетит быстрее. Он даже собирается остаться дома, но градус в крови решает за него. Порезвиться, блять, решил? Давай. Чё ты? Езжай. Рой себе могилу собственными трясущимися пальцами. Давай. Таксист косится на него нервно. Ваня курит в открытую форточку, вспоминает лучи в кудрях, горький шоколад, который ненавидит. И злится. В больницу заходит ровно. В коридоре расслабляется. А к кабинету Жизневского подходит уже еле-еле. Какая там ровная походка? Ване бы не ёбнуться на пол. Тихон поначалу взгляд даже не поднимает. Ваня закрывает за собой дверь, но остаётся стоять около неё, чтобы съебаться в случае чего. Пожара нет. А хочется. Янковский, ты для чего сюда пришёл, а? Ради пожара. Потому что спятил. Заебался Ваня. И сказка называется тоже так. Заебавшийся Ваня. — А у вас, чё, мутки? С порога. Топить себя, так до конца. Тихон поднимает взгляд через секунду и хмурится. — С кем? Ваня усмехается. Дурачка строит или реально не срастил? Кажись, первое. — С Ирой. — А тебе интересно? — Нет. Жизневский не отвечает. Смотрит пристально. Внимательно разглядывая каждую эмоцию. А эмоций нихуя. Никаких. Только взгляд пьяный до пиздеца. Только дурак не поймёт. Ване уже хочется сбежать, но он наблюдает за тем, как Тихон встаёт со стула, и застывает на месте. Слышит только чёткое: — Подойди. Ваня смотрит, поджав губы. В голове пустота. Ему по херам, что там у Тихона этого в головушке кудрявой. Не подходит. Он не подходит. Стоит на месте. И не то чтобы он боялся ёбнуться на пол, запутавшись в ногах. Просто лень. Ага. Жизневский подходит сам. Ваня начинает пятиться, но голову задирает, потому что разница в росте. Лопатками в дверь позади. Тихон наклоняется, принюхивается и скрипит зубами. Кажется даже, что этот скрип вся больница слышала. А Ваня стоит. В глаза смотрит. И в этих глазах плещется что-то. Что-то похожее на гнев. Пожар. Точно. Ради этого ты, Ваня, пришёл? Пахнет разъëбом, если честно. — Ты, башка дурья, зачем пришёл на работу выпившим? — Мне надо было выпить. — А людей лечить тоже надо, Янковский. Ваня отталкивает Тихона подальше, смотрит волком, шипит. — Да достали вы меня с этими людьми, ясно? Они мне кто? — Руками разводит. — Правильно, никто. И вы мне никто. Я вообще не подписывался на всё это. Не всралось, понимаете? Ни-ху-я. Ясно? — Тон сбавь. Тихон дышит тяжело. Сдерживает себя, но когда видит оттопыренный средний палец и наглую ухмылку, впечатывает лопатками в дверь сильнее и сдавливает своими пальцами подбородок. Неожиданно. Неожиданно приятно. Внутри всё сводит. От Жизневского пахнет чем-то охуенным. Пахнет теплом. Ваня руками цепляется за его форму где-то около пупка, а сам ничего поделать не может. Тихон давит. Давит так сильно, что охота задохнуться. От мужчины веет пожаром. Огнём. Диким и необузданным. — Люди тебе пациенты, Янковский. И они не подписывались на такого врача, как ты. Который даже пальцем не пошевелит для того, чтобы их спасти. — Ваня огнём этим дышит. Хочется заскулить от этой хватки на подбородке. — Ещё раз ты придёшь в таком состоянии, я сделаю так, что ты сам сбежишь от меня, сверкая пятками. Я понятно выражаюсь? Ваня всё же пытается оттолкнуть, но не выходит. Хватка немного ослабевает. Совсем чуток. Но так хоть говорить есть возможность. И нахуя он вообще держит его здесь? — Во-первых, заебали со своим Янковский. — Тихон губы облизывает, видно же, что пытается сдержать себя. А так бы — въебал. Ваня уверен. — Во-вторых, да пошли вы нахер, Тихон Игоревич. Жизневский улыбается. Неожиданно. Какой неожиданный, пиздец, да, Вань? Ты только не заскули от удовольствия. Любишь же, когда больно, да? — На хер пойдёшь ты. Если сейчас же не свалишь из моего кабинета домой и не проспишься. Мужчина отпускает резко. Уходит на своё место, садится в кресло и сглатывает, даже не смотря в сторону Янковского. Но мыслей ноль. Ваня сейчас что-то не понял ничего. Реакции своей не понял. В голову ёбнуло так, что он даже не попрощался. Просто вышел за дверь и на ватных ногах пошёл на улицу. До дома добрался на такси. А там — сел на диван и понял, что всё зашло слишком далеко. Сколько там прошло? Чуть больше недели? Не скулить? От хватки, от дыхания на щеке, от разъярённого взгляда? Ваня же не заскулил, да? Или… Не мог он так просто в человека упасть. Поебать, что Тихон мужчина. Поебать, что Ваня тоже мужчина. Не поебать только на то, что происходит. И это паршиво. Там точно не гладь. В этой тиши. Через пятнадцать минут душевных терзаний Ваня решил, что он просто ебанулся. Поэтому плюхнулся на кровать, закрыл глаза и провалился в сон.