когда ты рядом — мне не нужна земля. когда ты далеко — я падаю с небес. и очень разная жизнь моя с тобой и без. а ты зачем живешь? задай вопрос. а ты куда идешь? найди ответ. ты ничего не ждешь. наверно просто, как мотылек — летишь на свет.
***
Ваня не помнит ничего. Ваня помнит только, как в кровать ложился, даже одеяла не поднимая, потому что сил никаких. Он замёрз. Зубы чуть ли не отбил в безумной тряске. Но ему было похую. Потому что это мелочи. По сравнению с тем, что он сделал. Даже для него самого. Для самого себя это был сильный поступок. Янковский не знает, что будет завтра, но силы появились. Нет, не на то, чтобы двигаться, потому что Ваня упал в кровать, даже не раздеваясь толком, ведь от шока, стресса и из-за всего, что случилось двигаться не хотелось. Появились силы, а точнее — положительный настрой на то, что он всё-таки будет людей спасать и всё такое. Это было важно. Реально важно. Янковский поверил в себя? Нихуя. Просто ему кажется, что скоро… вот скоро прям поверит. Поверит. И станет лучше. Должно стать. Потому что он устал. По ебучему сильно устал от себя же самого. Утро не встретило его чем-то хорошим. Янковский смог продрать глаза еле-еле, потому что его тело горело. Он не обратил внимание на то, что его закутал в одеяло. Как в кокон, блять. Потом обратил. И нет, он не подумал, что это забота, потому что осознал кое-что. Его тело горело. Губы были сухими, голова болела, а через пару минут он раскашлялся. В комнате не было никого. На часах, что с кукушкой ещё, стрелки указывали на то, что он совершенно точно опоздал. Или его просто никто не разбудил? Ваня выпутался из одеяла и понял, что на нём из одежды только трусы. По коже побежали мурашки. Янковский поёжился, потому что стало резко холодно. Его знобило. Ему было хуёво. Его тело горело. Он раскашлялся. Ваня, блять, ты заболел. Руки к лицу, голова снова на подушке, глаза открывать не хочется. Его укрыли, дома оставили и свалили. Ваня всё-таки встал. Потому что не собирался валяться в постели, пока не почистит зубы. И не умоется. Хотя бы. Табу. Парень вздохнул, сглотнул, морщась от неприятной боли в горле, и снова закашлялся. Шорты достал из шкафа, щётку с пастой, наплевал на все приличия и пошел прям так. Голова гудела до ужаса сильно. Солнечный свет ударил по вискам настолько сильно, что Ване показалось, что он вампирюга, блять. Захотелось тут же отбросить эту идею, но он оглянулся в поисках умывальника. Попытка не пытка. Он в фильмах видел, что в деревнях так бывает. Ну тип… стоит себе самодельный умывальник около дома. Ну вы поняли. Ваня оглянулся, шмыгнул носом и улыбнулся, увидев в нескольких метрах от себя такую херню. Подошёл. Проверил. Оно. Умылся. Зубы почистил. Ещё раз умылся. Тело ломило. Он болел очень редко. Но если болел — то очень сильно. Мог валяться в постели несколько дней с высоченной температурой, мало соображать и вообще не втыкать, чё вокруг происходит. У него в голове вата. У него там боль ноющая, по вискам долбит по ебучему сильно и вообще — хуйня такая, никому не пожелаешь. И бёдра болели. До того, что ходить было больно. Настолько, что Ваня пил обезбол горстями. Особенность температурного периода. Сука, приехал в деревню. Ваня чувствовал себя ужасно, поэтому решил, что с него хватит. Хотел уже развернуться, пойти обратно, но услышал солнце. Услышал. Именно так. — Ты чего выперся на улицу? — Ваня оборачивается и видит Тихона Игоревича. Кудри солнцем подсвечены. На лице расплывается улыбка. А кудрявый рассматривает его и возвращает глаза в глаза. — У тебя температура, давай, обратно дуй. Тихон с каким-то пакетом подходит ближе, на плечи руки кладёт, подталкивает к дому. А Ваня вспоминает подробности вчерашнего вечера. И прикосновения, которые Тихон сто проц не считает чем-то важным. Тепло до мурашек. Вчера было тепло до мурашек. А сегодня хуёво и знобит. Ебучая предъява судьбы. Хотел тепла, получай температуру, которая будет ебашить несколько дней. Ваня скидывает щётку и пасту в сумку дорожную. На кровать садится, параллельно пытаясь напялить футболку, закутывается в одеяло, на Тихона поглядывает. Кости ломит. Тихон чё-то достаёт из пакета, микстуру какую-то даёт с мятным вкусом, таблеточки (Ваня не спрашивает) и садится рядом, дотрагиваясь прохладной ладонью до лба. — Будешь теперь здесь сидеть. — А больница? Тихон убирает руку, и Ваня даже не скрывает разочарованного вздоха. — Ты хочешь перезаражать всех остальных? Вань, у тебя температура ночью была 39. Ты бредил, Вань. Меня Филипп Анатольевич послал раза четыре, пока я пытался заставить тебя выпить жаропонижающее. Ваня не помнит. Нихуяшеньки. — Хуёво. Тихон цокает. — А вы чего здесь? — За лекарствами сходил, предупредил, что не будет нас сегодня. И пришёл обратно. Вылечи меня, Тиш. Ваня смотрит на Тихона заплывшим взглядом. Ему холодно. Холодно так, что озноб пробивает тело, и парень резко вздрагивает. Игоревич хмурится, вздыхает, думает о чём-то. А Ваня крепче себя обнимает за плечи. Никакое одеяло не помогает. Сука, да ну за что? — Знобит сильно? Ваня угукает, прикрывая глаза. Морщится. Виски долбит. Блять. Вылечи меня, Тиш. Янковский понимает, что мог нести ахинею во сне на фоне температуры, но ему простительно. Ему сейчас всё, блять, простительно. — Согреть тебя, что ли… Тихон говорит это совершенно спокойно. Сидит рядом, задумчиво хмурится, в какой-то момент даже что-то бормочет себе под нос, но Ване настолько херово, что он уже ничего не слышит. Только глаза прикрывает, пытаясь обнять себя ещё сильнее, но куда? Вот и Ваня не знает. Он настолько горячий, что от малейшего дуновения ветерка из окна или просто движения воздуха — мурашки. В другом контексте это прозвучало бы прикольно, но не тогда, когда ты тупо заболел. Ебучий случай, Янковский готов выть. Но не будет. Обычно… он один переживает такие времена, а сейчас рядом Тихон сидит. Кровать маленькая. Не слишком большая. Узкая. Но Ваня помещается. А вот Тихон Игоревич явно же не поместится, но почему-то упрямо лезет под одеяло к притихшему от ахуя Ваньке. Озноб проходит по телу. Тихон укутывает их обоих в одеяло, ложась боком. Янковскому тоже приходится так лечь. Потому что свалиться с кровати — да без б. Уже почти. — Тихон Игоревич, вы чё делаете? Да, позволил. Да, лоб на уровне грудной клетки. Да, пизда. Ваня смотрит снизу верх, но ему настолько херово, но всё плывёт перед глазами. Тихон кладёт голову на подушку, одну руку из-под одеяла вытаскивает и к себе на бок. Вторая ладонь под щёку. — Грею. Тебе ж холодно. Ты дрожишь весь, Вань. — Мы же с вами чужие люди. — Прям чужие? Мужчина улыбается, но когда замечает, что Ваня слишком часто прикрывает глаза, становится резко серьёзным, протягивает руку и кладёт на кипяточную шею. Притягивает ближе. Его губы кажутся прохладными. По сравнению с кожей лба. Это длится секунду. Всего лишь секунду. Но Ваня больше не хочет закрывать глаза. Он смотрит на Тихона, чувствует руку на свое шее и сглатывает, еле заметно морщась от боли в горле. Блять. Тихон. Зачем. Скажи. Зачем ты это делаешь? — Теперь сомневаюсь. Голос хрипит. Тихон отпускает шею, осторожно укладывая голову Вани на подушку. Парень тут же прижимается ближе, хватаясь руками за тихоновскую футболку, и утыкается лбом куда-то в грудную клетку. Совладать со сном трудно. Жаропонижающее начало действовать. — Поспи, Вань. Потом легче будет. Янковский улыбается, чувствуя, как проваливается в сон. Стремительно и неизбежно. Он шумно вдыхает аромат чужого тела, окончательно сдаваясь в плен болезни. Или просто... в плен. — Только не бросайте меня. Ваня не знает, можно ли считать это бредом, но пусть Тихон думает именно так. Сон накрывает резко. Через минуты две Ваня уже не помнит себя.***
Дневной сон никогда не был любимым видом сна. Особенно, когда ты спишь долго и просыпаешься в то время, когда солнце уже село, а день подходит к концу. Хуйня это, а не сон. Ваня открывает глаза, чувствуя, что ему стало действительно легче. По ощущениям температуры будто нет или чуть больше противных 37-ми. Парень садится на кровати, пытается проснуться, вспомнить — чё было, зачем было, как было. Жизневский. Как рукой сняло этот ваш сон. Ему не показалось же? Всё это было? И дыхание куда-то в ключицы, и пальцами в футболку, и тихое дыхание в макушку, и запах солнца, и вместе под одеялом? Хуйню несёшь, Вань. — Проснулся? Тихон заходит в комнату с двумя бокалами чего-то. Один протягивает Ване, который тут же берёт, понимая, что это чай. Судя по запаху — с малиной. А Янковский терпеть не мог чай с малиной. С лимоном ещё нормасно, но не с малиной. Но это Тихон же принёс, да, Вань? Что же ты позволяешь вот так вот себе тонуть? А? Вань. — Как себя чувствуешь? — Лучше. Тихон снова лоб трогает. Хмурится. Кивает. Садится на свою кровать. Удобно прислоняется к стене спиной. Ваня задумчиво делает несколько глотков, ставит бокал на тумбочку, но не успевает отпустить ручку: — Вань, допей. Надо всё выпить. — Я ребёнок, что ли? — Тихон вздыхает. — Чё сюсюкаетесь со мной? Сам справлюсь. Как-нибудь. Жизневский цокает, но не перестаёт улыбаться. — Я вижу, как ты справляешься. И я не сюсюкаюсь. Всего лишь забочусь о самочувствии студента, которого курирую в клинике. Я за тебя ответственность несу. Ваня отпускает ручку, как-то по ебучему сложно смотрит на Тихона и включает натуру какую-то… сучью, что ли? Ваня и сам никак не поймёт. Тихона хочется позлить. Улыбку стереть с его лица хочется. Потому что хочется настоящую видеть. Не язвительную. А настоящую. — Не будешь пить? — Не люблю чай с малиной. — Буду знать, чтобы в следующий раз… — Следующего раза не будет, Тихон Игоревич. Или вы меня лечить всю жизнь собираетесь? Жизневский коротко смеётся, допивает свой чай и ставит бокал на тумбочку. А затем встаёт, разминает мышцы, быстро трогает Ванин лоб и направляется к двери. — Вы куда? — Ты ж сказал, что сам справишься. Пойду в клинику. Рабочий день ещё не закончился. Ваня чуть ли глаза не закатывает, но душит в себе этот порыв. Бьёт по голове. Совесть не совсем вовремя решила вступить в свои права. Ему вот этого вот не надо. Сука, почему так хочется остановить и… — Это тебе. Я обещал. Но забывал всё время. За Филиппа. Ваня смотрит в пакет, который на кровать кладут, видит сникерс с милки вэем, сглатывает. — Тихон Игоревич. — Мужчина оборачивается. — Спасибо. В глаза смотреть невозможно. Но краем Янковский замечает полуулыбку. Дверь закрывается. И вроде бы так надо. Отдалиться. Чтобы не было вот этого всего. Чтобы не чувствовать тягой сильной тяги. Чтобы не лететь на этот свет, но… Ты же сразу же полетишь, Вань. Ты себя хоть не обманывай. Будет лучше, если держаться подальше. Будет намного лучше. Потому что Ваня не готов ждать спасения от человека, который не будет спасать его всегда. Потому что у Тихона своя жизнь. У Тихона есть дела поважнее. Он не станет. Ваня не станет всё портить. Пройдёт практику, как можно спокойнее. И свалит. Всё просто. Всё, блять, так просто. Но солнце это маячить будет перед глазами. Мотылёк крылья расправит. Под колпак, Вань. Посади. В тюрьме закрой. Солнцезащитные очки? Грустная усмешка на лице. Ваня падает затылком на подушку. Он знает, что это такое. Он знает, как это называется. Это называется — эгоизм, Вань. Тот самый, когда ты просто ищешь того, кто тебе руку протянет. А сам зацепишься, да отпустить уже не сможешь. Потонешь. Потонешь и всё. И камнем вниз. Не всплывешь даже. Полностью исчезнешь. Ваня снова закрывает глаза. Гиблое это дело... думать.***
Следующие пару дней до отъезда (хватило недели, четыре дня из которой Ваня провалялся в постели) они не разговаривали почти. Тихон только про самочувствие спрашивал, пытался лекарствами незаметно пичкать, девочка та ещё заходила раза два, но Ваня не стал церемониться, сразу сказал, чтобы не приходила больше. Филька пропадал где-то, иногда ночевать даже не приходил. А Тихон только ночевал. Так даже лучше. Ну, что они не разговаривают почти. Нет касаний, губ на коже, подобия объятий, дыхания в макушку. И так лучше. Когда автобус увозит их из села, Ваня даже думает, что будет скучать. Он даже не смог прийти на костёр, потому что валялся с высоченной температурой. Сегодня только в больницу пошёл, но делать было особо нечего перед отъездом. Ему мальчик, которого он спас... подарил фенечку. Теперь на руке будет. Даже как-то приятно. Ваня надышался. Да, болел, но… надышался. Голову проветрил. Немного пришёл в себя. Понял, что что-то может. Где-то на передних местах слышится смех Тихона. Ваня снова сел дальше всех, чтобы уткнуться лбом в стекло и не думать ни о чём. Получается даже немного впасть в дрёму. Его зовут на выход, легонько до плеча дотрагиваясь. В реальность возвращаться не хотелось. Потому что хуйня эта ваша реальность. Янковский ни с кем не прощается. Просто уходит в сторону дома, подхватывая рюкзак. Его никто и не ищет. Такси на середине пути из-за слабости. Дом встречает дикой пустотой и холодом. Ваня падает на кровать, закутывается в одеяло и проваливается в сон на несколько часов, а когда просыпается, видит пропущенный от отца. Глоток воды и вперёд. — Да, пап? — Тихон сказал, что ты провалялся из-за болезни всю поездку. — Было такое. Уже доложили. Ваня ухмыляется. — Сейчас ты как себя чувствуешь? — Лучше. Пап, справлюсь. Всё нормально. На том конце провода вздох. — Ладно. Поблагодари только Тихона за понимание. Он сказал ещё, что ты ребёнка спас. — И такое было. — Молодец, Ванька. Видишь? Гены просыпаются. Дальше снова шла речь о том, что Ваня такой весь из себя врач будет в будущем и надо было просто подождать, поэтому парень не слушает почти. Только со вздохом облегчения завершает разговор, прощаясь, когда отец заканчивает нести всю эту поеботную чушь. Курить почему-то не хочется. Ваня и половины сигареты не скуривает. Голова начинает раскалываться. Он засыпает под утро, когда в очередной раз слабость в ногах подкашивает. Завтра он пойдёт в клинику и поблагодарит. Как мотылёк полетит на свет. А потом прихлопнет ладонями и не останется мотылька больше. Хочется в это верить. Очень хочется.***
Утром верить уже не так хочется. Вообще ничего не хочется. Ваня умывается, одевается, даже не завтракает, выходит из дома и доезжает до больницы. Спит прямо в такси. Досыпает. А там кофе себе берёт ужасный этот, взбадривается немного и заходит в ординаторскую. Филипп ретируется быстро, оглядывая Ваню нечитаемым взглядом. Ванька вслед только фак его спине показывает и кривится. Нет, вот прямо бесит, пиздец. Петров вздыхает. — Чувствуешь себя нормально, больной? Ваня плюхается на свой стул, цокая. — Уже рассказали тебе всё? — Тихон сказал, что ты заболел и провалялся в постели несколько дней. Как ты вообще не откинулся? — Игоревич. Саша хмурится. Он прекрасно знает, как Ваня лечиться не любит. — И? — Лечил меня. — Тихон? — Петров смеётся, замечая утвердительный кивок. — Доктор, он и в дерёвне доктор. Он всегда такой. Если кто-то в поездке болеет, Тихона не остановить. И никакое это не особое отношение, Вань. Это просто Тихон всегда такой. Янковский хмурится, отводит взгляд, встаёт, халат напяливает, хочет спасибо пойти сказать, но Филипп возвращается и тащит его на обход. Карточки заставляет заполнять, какие-то бумаги сортировать. Ваня успевает устать. Даже. К концу рабочего устало плюхается на стул в ординаторской, выдыхая с чувством выполненного долга. Да, Филя бесил его, они даже успели сцепиться, но их постоянно отвлекали. Поэтому до махача не дошло, да Ваня и не стал бы. Не в больнице. Как-то это хуёво было бы. Он же будущий врач. У него же гены проснулись. Язвительность ебучая. Ваня всё-таки идёт к Тихону, которого видел только краем глаза раза два за весь день. Петров ретируется вместе со своей Стасей. На пути никого. Дверь в кабинет приоткрыта. Янковский представлял этот разговор. Ему не хотелось ссориться. Хотелось просто сказать спасибо, да и всё. Чтобы ему улыбались. И чтобы не молчали. Ваня даже без голоса его подыхает солнечного, а здесь так уже почти несколько дней. Главное просто знать, что между ними нет напряжения. После того разговора в деревне было это напряжение. Привкус паршивый остался. Ване бы это исправить. И он заглядывает в кабинет через щель в двери, тут же отшатываясь. Сглатывает, делает ещё один шаг назад и выдыхает. Ауч. Ирина там на столе сидит. Почти лежит. И дверь открыта. Или никто просто не зашёл бы? Или всех предупредили? Или чё? Сука. Хуета. Прикинь, Ванька, Тихон с ней сосётся. Прикинь? Лапает её там. Прикинь? Ты ему реально не нужен. Вот дела. Янковский закрывает дверь. Помогает. Громко. Демонстративно. Быстрыми шагами уходит. Выходит из больницы, сразу же направляется домой. Нажраться? Уколоться? Как злость сбить? Как эту ревность ебучую вырезать из себя? Ваня надирается. Уже лучей солнца не видать. Уже хуёво вообще. Уже перед глазами плывёт. Ваня курит безостановочно, находясь в состоянии пиздеца, колёсико беленькое под язык кладёт. Немного осталось. Этих колёс. Уже резину менять надо просто. Ваня всегда был импульсивным. Он всегда делал себе ещё хуже, если становилось хуёво. У него режим самоуничтожения включился в тот момент, когда он понял, что не спас. Не спас человека, которого любил больше себя. И этой жизни. А сейчас… что? Солнышко тебе не светит? И всё? И с катушек? Ты такая сука, Вань. А Ваня на улицу. Ваня к Петрову. Ваня без приглашения, потому что руки чешутся что-нибудь натворить, а нельзя. Сопротивление. Что-то там ещё сопротивляется. Зачем только? — Сука! Удар в стену. Ваня оказывается у Петрова примерно через полчаса. Стася испуганно смотрит на него, но Саша её выгоняет в другую комнату. Сам Янковского на кухню. Дверь на щеколду. — Мне надо к отцу. Я не могу больше. Заебало! Видеть не хочу его. Слышать тоже! Не могу. Надо к отцу. Петров обхватывает лицо ладонями, останавливаясь напротив. — Вань, стоп. Смотри на меня. Ванькааааа, на меня, слышишь? Давай. На меня. — Янковский смотрит. Только пусто как-то. И дико. — Сначала мне объясни, кого ты там видеть не хочешь? А потом к отцу. Если я тебя отпущу. Тишина. Ваня смотрит. Молчит и смотрит. Губы облизывает, трясёт пиздец. Дышать тяжело. Голова взрывается. Вот бы… тихоновских пальцев на висках. Ваня шепчет. На грани истерики. — Солнце больше видеть не хочу. Петров наблюдает за последующим истерическим смехом примерно минуты две, пока не дает пощечину. Смачную. Отрезвляющую. Мужчина смотрит на Янковского и наклоняется вперёд. Зрачки проверяет, рычит. — Ты нахуя опять принял, Вань? — Дёргает за майку на себя. — Ты охренел, блять? Вань?! Парень улыбается. Улыбается и чувствует, как медленно сходит с ума. — Мое солнышко не хочет мне светить, прикинь? Не хочет. Кричит, прячется, другим светит. Другим, понимаешь? Не мне. А я-то чё? Я чё сделал? Я прогнивший, да? Меня нельзя спасти, да? — Саша хмурится, но не перестаёт слушать. Не перебивает, когда Ваня тихо продолжает. — Он меня грел. Я его запах так близко чувствовал, Сань. Он так пахнет вкусно. Солнцем. Теплом. У него кудри такие красивый, Сань. И я рядом с ним такой… Еблан я, Сань. Я такой еблан. — Стоп. Петров отпускает, не обращая внимание на удар об пол скатившегося тела напротив. Янковский тоже не замечает, что приложился затылком. Но так плевать уже. Он только в пустоту смотрит. Да и всё. Уже трясёт не так, но голова пуста. Ему в своей голове так одиноко. — Ты про кого вообще говоришь? Ты… — Петров наблюдает за тем, как Ваня опускает голову. И всё. И всё сходится. — Блять, да нет, Вань. Ты точно ебанулся в край. Вань, ты чё? Саша снова наклоняется ближе, в глаза пытается заглянуть, но от Янковского сейчас ничего не добьешься. — Вань, он мужик. У него Ира. У него планы на жизнь. Ты ему нахуй не сдался, Вань. Ты понимаешь? Ваня улыбается. Прикусывает губу до крови, пальцами хватается за воротник Петрова и улыбается. — Понимаю. Я всё понимаю. Он пытается подняться с пола. Петров отпускает. Ваня пальцы убирает. Знал же, что реакция будет хуёвая. Он и не собирался говорить, но так как-то вышло просто. А теперь Саша смотрит на него таким взглядом, что уже через пять минут Янковский выходит из подъезда. Он понимает. Понимает всё. Знает. Поэтому надо домой. Он своим присутствием испоганил их со Стасей вечер. Но ему просто нужен был… друг? После таких новостей ещё неизвестно, есть ли у него теперь друг. В голове пиздец. Она взрывается. До сих пор. По дороге домой на телефоне уже 15 пропущенных. Он пишет Петрову, что всё ок. А дальше — похуй. Дома снова никак. Там бутылки валяются, холодно и одиноко. Ваня прямо в одежде в душевую кабину. Воду ледяную, чтобы в себя прийти, осознать, что произошло. Хотя бы немного. Замерзает за секунды. Выключает. Садится в коридоре на пол. Весь мокрый. Но так похуй. У него внутри что-то сломалось. Что-то разбилось, да так там и осталось. Гнить. Телефон валяется на тумбочке. Ваня протягивает руку, чуть ли не роняет, матерится сквозь зубы, смотрит в экран. Пропущенные. Снова и снова. За один из пропущенных цепляется взгляд. Да, пропущенный он ещё несколько часов назад, но… Ваня сначала не верит, а потом понимает, что все четыре буквы режут глаза. Тиша. Секунды две. Нажать на звонок, принимая спонтанное решение. Янковскому хуёво. У него голова болит. Очень разная у него жизнь с Тихоном. И без. Ему сейчас на всё плевать. Он в омут. Он в омут с головой. Ему бы просто знать, что происходит. Ему бы просто окончательно разбиться, чтобы даже надежды никакой. Трубку берут быстро. Шёпотом. — Тиш? Но на той стороне тишина.