дыши прямо на меня. своей влюблённостью. смотри прямо на меня. с умалишенностью. забудь и не вспоминай, просто дыши на меня. просто дай свою руку и ни за что не отпускай. видишь, звёзды на небе - это, это всё для тебя. дыши на меня, смотри на меня.
***
Весь следующий день Ваня просто никакой. Никакой от слова «пиздец, как меня всё заебало, можно в деревню уже, а?». И абсолютно неважно, что это не одно слово и вообще даже не слово, а целый вопрос. Потому что ему действительно хотелось поскорее на свежий воздух. Без алкоголя. Без этого всего. Просто хотелось… побыть не здесь. Побыть где-то за пределами. Пределами города, больницы, себя. Ему хотелось подальше. Куда подальше. Только не здесь. Он чувствует себя так, будто внутри разрастается чужой скелет, как метастазами окутывая его собственный. Уничтожает, пожирает, заменяет собой. Чистый ебанизм, но Ваня устал. Хуёво всё это. Хуёво так, что уже тошно. Неприязнь к самому себе — жуткая тварь. Искоренить бы её. Ночью Ваня возвращается домой лишь для того, чтобы поспать и дособирать вещи. А утром подходит к автобусу, который их до деревни довезёт. Не видит Петрова, потому что у того операция серьёзная. Но видит там Иру эту, Стасю, ещё парочку людей из персонала, этого Филю и Тихона Игоревича. Стоит. Улыбается. Светит. На солнышко смотрит. Ваня шмыгает носом, сглатывает и подходит ближе. Все смотрят странно. Да Ване и самому было странно вчера ходить к этой Ире и заявление писать. Здесь сейчас стоять ещё хуже. Янковский лишь легонько улыбается, оглядывая всех, и останавливает свой взгляд на Тихоне. — Иван Филиппович, рад видеть. Ваня хмыкает, но не отвечает. Просто продолжает смотреть, пока их не просят сесть в автобус. Тихон ожидаемо садится с Ирой. А Янковский ни с кем больше сидеть не хочет (очень по-взрослому, охуеть, Вань), поэтому садится один в самом конце около окна. Рядом пустующие места. Поэтому можно спокойно пялить в окно и не отвлекаться на посторонние звуки. Ваня изредка поглядывает на Тихона. Точнее — на его макушку. Слышит смех и закрывает глаза. Только бы не проснуться. Но это происходит. Через некоторое время (часа два или меньше) они оказываются в какой-то деревне под названием: «Извара». Ваня о такой не слышал. Несмотря на начало осени, трава здесь всё ещё была зелёной. Не стала увядать. Ждала Янковского. Парень хмыкает с самого себя, смотря в окно. А затем берёт рюкзак и поднимается. Все уже почти вышли, а он всё сидит. Рассматривает. Красиво. Как только Ваня выходит из машины, свежий воздух сразу же пропитывает насквозь. И тишина. Никакой суеты. Здесь будто теплее. Теплее, чем в Питере. Теплее, чем дома. Парень вдыхает полной грудью, прикрывая глаза. На плечо рука ложится. Глаза распахиваются. Нет, Ваня не пугается, только чуть заметно вздрагивает, потому что чувствует запах. Так пахнет только один человек. — Свежо, да? Тихон улыбается, смотря сверху вниз. За плечо придерживает. А Ванька в ответ смотрит и кивает. Улыбается искренне. От души. А затем снова прикрывает свои очи и отворачивается, пытаясь не думать. Тихон стоит с ним рядом ещё пару секунд. Уходит. Куда-то. К кому-то. Ваня слышит суету, распахивает глаза, видит, как все двинулись в сторону маленьких деревянных домиков, и идёт следом. Догоняет быстро, но держится чуть дальше остальных. Так легче. Не то чтобы он был изгоем, просто не было желания здесь общаться с кем-то. Нахуя? Вот и Ваня не знает. Он подходит к остальным, когда идёт распределение по домикам. Женщин и девушек ожидаемо отправляют вместе. Ваня почти не слушает, потому что уверен, что ему попадётся кто-то незнакомый, но Тихон сам поворачивается в его сторону и находит взглядом, тут же говоря так громко, что слышат все: — Вань, будешь со мной жить? И Ваня хмурится сначала, а когда доходит, кивает. Смазано, рвано, но кивает. Наверное, смешно со стороны выглядело, но так похуй, если честно. У Вани сейчас сердце вырвется из груди, потому что это ебучая неожиданность. Под одной крышей несколько дней. Просыпаться и видеть Тихона? Вы серьёзно? Это, блять, сказка, что ли? Это не деревня. Это другая Вселенная. Тихон машет рукой, мол, иди сюда. И Янковский подходит, понимая, что домики на трёх человек. Поэтому с ними вместе будет жить Филипп этот. Тёмнопивошный, блять. Не нравится он Ване. Не нравится. — Пошли. Надо вещи скинуть, привести себя в порядок и пойти в больничку. Посмотреть на рабочие места, поволонтёрить уже даже, если помощь кому-то нужна будет. Всё по-старому. — Все кивают, потому что знают уже. Бывалые. А Ваня чувствует себя дурачком. Тихон поворачивается и к нему. Индивидуально. — Для тебя, Ванюш, по-новому. Но ты привыкнешь. Только от меня никуда не отходи, ладно? Ни на шаг. Ваня шумно выдыхает. Решает, что возразит насчёт обращения после того, как будет возможность остаться наедине. — Чего нахохлился, воробушек? Янковский смотрит на улыбку Тихона, слышит его усмешку и открывает рот для того, чтобы хоть что-то сказать, но не получается. Жизневский уже шагает вперёд к домику, а все остальные разбредаются по своим. Ебучие обращения Тихона выбивают из колеи. Парень просто шагает следом. В домике ничего особенного. Три кровати, стоящие в метре друг от друга, два шкафа, всё из дерева, комод какой-то старый доисторический, тумбочки две, часы с кукушкой и старенький телевизор. Ваня не уверен, что тот работает, но подойти был обязан. В следующем помещении кухня. Маленькая. Вообще никакого пространства. Стол, стулья, холодильник Зил-63 и окошко. Ваня поджимает губы, хмуро осматривает всё ещё раз и хмурится. Тихон уже вещи раскладывает, когда видит его. — Чего застыл? — А душ? Жизневский вздыхает. — Речка. Баня. — Ваня смотрит взглядом «чего, блять» и Тихон начинает смеяться. Филя лишь фыркает. Ваня мысленно посылает его в эту самую баню. — В клинике есть нормальный душ. Не переживай. Она в километре от нас. Ваня устало падает на кровать около стены. Посередине Тихон. С другой стороны тёмнопивошный. По сути — из разделяет только ебучая тумбочка. Вещи он раскладывает на выделенной полке, хотя много и не брал. Халат весь, как из задницы, но похуй. Хорошо, что вообще не забыл. Тихон хватает все их халаты и с фразой «местных красавиц попрошу погладить, скоро вернусь» уходит. Филипп уходит тоже. А Ваня просто все вещи быстро раскидывает по местам и плюхается в кровать. Скрипучая. Блять, повернуться — весь дом разбудить. Лухари условия. Только нахуя оно тебе было, Вань? Тихон возвращается в тот момент, когда Янковский почти засыпает. Щёлкает перед глазами, возращает в реальность, улыбается. Халат выглаженный возвращает. — Пошли в больничку. Покажу тебе здесь всё. Объясню. Только не выпендривайся. — А вы меня Ванюшей не называйте. И не буду. Тихон вскидывает брови. Корпусом разворачивается к нему и ближе подходит. — А ты не выпендривайся. И не буду Ванюшей называть. Дурак. Ваня голову задирает, смотрит на Тихона пристально, но тот лишь улыбается. И эта улыбка уже под кожей. Похуже наркоты. В глазах аж мутно. — Вы идёте? Тихон поворачивается к заходящему Филиппу и кивает, уходя. А Ваня стоит пару секунд, дыхание восстанавливает, хватает халат и идёт следом, догоняя этих длинноногих кудряшей уже на улице. По дороге им встречаются жители. Добрые такие. Светлые. Янковскому здесь спокойно как-то. Хорошо. Только про деревню он ничего не знает, поэтому оповещает об этом Тихона, который тут же начинает рассказывать, что и как. — Деревня Извара — место, о котором знает не каждый. Здесь тихо, спокойно и очень красиво. Я думаю, ты уже заметил. — Ваня кивает. — Здесь усадьба есть. Русского художника Николая Рериха. Говорят, что именно здесь он провел детство и начал писать свои первые работы. Красивые у него картины. Видел когда-нибудь? Янковский честно отрицательно мотает головой. — Покажу потом. — Тихон улыбается. — Люблю я это место. Знаешь, на самом деле, если бы не эта усадьба Рериха, о деревне никто и не знал бы. Когда нас сюда отправили в первый раз… я вообще не мог работать, потому что восторгался без устали. Как-то вот здесь хорошо. Душа отдыхает. От суеты. Ваня засматривается. Ловит взгляд Фили этого, зыркает, мол, чё зыришь, в штаны напузыришь, и обращает внимание на больничку. Маленькая. Беленькая. Краска уже потрескалась давно. Три этажа. Их встречают улыбками, Тихона обнимают все, Филю тоже, даже Ваня попадается в объятия пару раз. Ему как-то сразу странно становится. Он тепла в жизни не получал почти. Всю любовь и мнимое тепло от его семьи он получал через деньги и слова, но никак не через объятия. Следующие полчаса Ваня слушает Тихона. Тот увлечённо рассказывает о работниках, некоторых пациентах, которые здесь уже практически поселились из-за постоянных проблем со здоровьем, об особенностях всяких. Например, дядя Игорь из четвёртой палаты не отпустит тебя, пока в нарды с ним не перекинешься. Иначе таблетки пить не будет, лечиться не будет и всё в таком духе. Ваня просто слушает, пытается запомнить, рассматривает. Пахнет здесь даже не так, как у них в больнице. Здесь уютно. И это странно. Ваня ловит себя на том, что не хотел бы уезжать обратно. Да, условия хуёвые, да, связь почти не ловит, да деревня. Но здесь спокойно как-то. Тихон правильно сказал. Ваня ведь тоже самое чувствует. — Готов работать, Вань? — Наверное. — От меня ни на шаг. Понял? — Почему? — Потому что потеряешься. — Я ребёнок, что ли? — Нет. — Тихон мягко улыбается и взъерошивает его волосы. — Ты дитё. — Тихон Игоревич. Но мужчина уже идёт куда-то. — Воробушек, быстрее за мной лети, а то в клетку посажу и простынёй накрою, как попугая. — Воробушек? Янковский догоняет где-то у лестницы на второй этаж. Тихон коротко смеётся. — Ты говорил только про «Ванюша». Про воробушка и слова не было. Ваня цокает. Но послушно идёт следом. Ругаться не хочется. В этом тихом место хочется молчать. Наслаждаться той тишью. Тишь. Тишь. Янковский вспоминает. И повторяет про себя ещё раз пять, упираясь взглядом в спину Жизневского. Который Тиш. Да гладь. Хуйню несёшь, Вань. Парень таскается за Тихоном весь день. Наблюдает, как тот улыбается пациентам, общается с ними так, будто они родные для него люди, наблюдает, как Тихон смеётся, в нарды с этим дядей Игорем играет, проверяет давление баб Нины, наблюдает, как аккуратно Тихон измеряет пульс, как бережно относится к чужим людям и… как предан он своей работе. Тихон дышит своей работой. А Ваня сейчас дышит им. — Вань, помоги-ка. Измерь давление Насте. Янковский поворачивается и видит молодую девушку, которая машет ему и улыбается. Подходит ближе, манжету напяливает на тонкую руку, накачивает, потому что здесь не электронные тонометры. Хмурится. — Давление в норме. Ты ж молодая. Чего здесь забыла? Настя улыбается. — Сердечко шалит. — Ваня хмыкает, разворачивается, да уйти хочет, но за руку к себе притягивают. Через секунду шёпот на ухо. — Не хочешь прогуляться вечерком? Ваня ловит взгляд Тихона. Заинтересованный. Поэтому отстраняется, руку сбрасывает, улыбается так, будто скалится, и отвечает совершенно спокойно: — Нет. Выражение лица девушки он уже не видит. Из палаты они выходят через пятнадцать минут. — Быстро знакомства заводишь, Вань. Девица на тебя прям слюни пускала. Наворковался? Ваня тормозит. Останавливается. И Тихона этим самым останавливает. Мужчина снова сверху вниз смотрит. Ваня хмурится. — Вам, значит, можно с Ириной ворковать там. В кабинете своём. А мне нельзя? Тихон смеётся. Коротко, но открыто. Цокает. Рукой плечо сжимает. — Не ревнуй. Чё ты ревнуешь-то? Ваня руку сбрасывает, идёт дальше. Тихон догоняет через секунды три. До вечера друг с другом они не разговаривают. Времени как-то нет. Тихон чёт там крутится, вертится, а Янковский следом. Тоже крутится, вертится. Даже улыбается пациентам. Искренне даже. Давление там измеряет, температуру и так далее. После такого насыщенного дня он вспоминает о том, что не ответил Тихону. Надо было сказать, что он не ревнует, а он промолчал и ушёл, доказывая, блять, что ревности есть место в этом всём. И это такая поебота, если честно. Ване не нравится. Не нравится чувствовать это. До дома добираются на автобусе. Все уставшие и утомлённые вечерним солнцем. Закат. Ваня смотрит в окно, сидит на том же месте. Подальше. Чтоб в одиночестве. А потом до речки их зовут. А там на берегу уже костёр, уже веселье, уже хорошо. Ваня даже улыбается, глядя на всё это. Скидывает футболку, хочет штаны снять, но рука на плечо кипяточная ложится. Разряд. Раз. Два. Три. Разряд. Импульсами. Тихон стоит за спиной. — Холодно же. Простынешь. — Похуй. Ваня уже хочет тряхнуть плечом, чтобы скинуть руку тихоновскую, но их отвлекает крик. Истошный крик какой-то девушки, которая вопит о том, что кто-то тонет. Ваня штаны так и не стаскивает, бежит в реку, поддаваясь чему-то, чего в себе ещё не знал. Он несётся, плывёт, успевает мальчонку перехватить. Уже под водой успевает. И на берег. Вода холодная. А сейчас так вообще ледяной кажется. Янковский паренька на берег вытаскивает, вспоминает про первую помощь, а вокруг уже толпа. Тихон садится рядом. А Ваня проверяет пульс, полость ротовую, всё... как учили. И начинает искусственное дыхание делать. Он не знает, сколько времени проходит. Мальчишка начинает водой кашлять. Его мать причитающая сразу же подлетает, сгребает к себе, а Ваня отшатывается. Отшатывается и опирается о что-то. Тихон позади подхватывает, к себе разворачивает, держит крепко. А Ваню трясёт. Жизневский смотрит на него, хмурится, ладонями горячими щёки обхватывает, просит посмотреть на него: — Ты человека спас, Вань, а выглядишь так, будто сейчас сам богу душу отдашь. В твоём случае — сатане. Смеётся. Дурак. Но так даже легче. Лучше уж раздражение, чем дикая паника. — Спокойно, воробушек. Дыши. Давай. Вдох-выдох. — И дышат вместе. В унисон. Фу, как сопливо, Вань. Пиздец. — Ты молодец, Ванька. Запомни это чувство. Ваня кивает. Как дурак. А сам и не замечает, что пальцами вцепился в футболку. Держит. Кажется, даже царапает кожу через ткань. Парень вжимается лбом в грудную клетку, чувствует, как замирает тело Тихона… и хочет отстраниться, но пальцы в волосах на затылке. Вторая рука притягивает за пояс к себе. Разряд. Ещё один. Тихон дышит ему в макушку, повторяя раз пять о том, что он молодец. И лишь через минут пять отпускает немного. Ваня надышался так, что в груди ебучее тепло. Жизневский поделился. Стемнело уже. Парень не помнит, как отстраняется, не помнит, как его благодарят, не помнит, как его дрожащее тело сажают на бревно около костра. Как футболку напяливают обратно, плед приносят, рядом садятся. Он греет руки. Он греет себя. Что-то внутри. Штаны высохнут. Ваня не заморачивается. Ему даже и не холодно. Перед ним костёр, а рядом Тихон сидит. Тоже греет. Не хуже, чем огонь. Ваня знает, почему побежал спасать. Знает, почему ринулся туда. Знает он всё. Потому что не простил бы себя ещё раз. Знает, что не простил бы. Парень вздыхает, начинает успокаиваться окончательно. А Тихон так рядышком и сидит. Тоже руки греет. Палочкой костёр ковыряет. Янковский вспоминает руки Тихона и прикрывает на секунду глаза. Поворачивает голову, смотрит пристально и произносит: — Я подумал, что вы можете мне помочь поверить в себя. Я видел, как вы с пациентами общаетесь. Как дышите медициной. И как-то… подумал, что вы сможете воскресить во мне то, что увидели тогда. — Ваня помнит ту фразу. Жизневский переводит на него взгляд и хмурится. — Не знаю, это дикость, наверное. — Почему именно я? Ваня смотрит в глаза, улавливая теплоту. Не от костра. И думает о том, что вот несколько сантиметров и он сможет мазнуть губами по щеке. Попробовать на вкус. Чужой кадык резко дёргается. Тихон сглатывает, но взгляда не отрывает. — Потому что вы единственный, кому я нужен. Жизневский смотрит внимательно. Не улыбается. Смотрит откровенно. Взглядом скользит до шеи и обратно. А Ваня будто чувствует. Не кистью водят по коже. А пальцами кипяточными. Он это по ебучему сладкое ощущение не забудет никогда. — Думаешь, нужен мне? А вот Ваня улыбается. И просит мысленно. Сука, только не делай мне больно. Я ж не вывезу. — Не думаю. Просто предположил. На этот раз Жизневский улыбается в ответ. Руку протягивает, на щеку кладёт, большим пальцем скулу гладит. И Янковский сглатывает тоже. Не двигается. Дыши. Дыши на меня своей влюблённостью. Смотри на меня с умалишённостью. Пожалуйста, смотри на меня именно так. Реакция мгновенная. В голове проносится: хуйню несёшь, Вань. А Тихон лишь руку убирает и вздыхает, добивая. — Дурак ты, Вань. Но нужный дурак.