просыпаюсь и не чувствую разницы: понедельник, среда или пятница. и наплевать, где мы завтра окажемся, я смотрю в это небо и звезды еще ближе, чем кажутся. я на пол пути из ниоткуда в никуда, запах никотина и вкус от жизни на губах. мне срывают крышу мысли, прыгну в авиа-режим, все что парит - это мы потом решим. в моих карманах пусто, ветер в голове, и такое чувство, что пора взрослеть, но хочу запомнить я себя таким, как на полароиде, вечно молодым. в моих карманах пусто, ветер в голове. и такое чувство, что пора взрослеть, но хочу запомнить я себя таким вечно беззаботным, вечно молодым. жадно втягивай свободу и не выдыхай, ты лови меня на слове, что мы ловим вайб. и пусть все вокруг твердили, что так не бывает, но жизнь - игра, и я играю. может время летит быстро, но возраст - просто цифры, мы главные герои, значит нас укажут в титрах. как не потеряться бы нам в огромном мире, быть, а не казаться, стать просто счастливыми. в моих карманах пусто, ветер в голове. и такое чувство, что пора взрослеть, но хочу запомнить я себя таким, как на полароиде, вечно молодым. в моих карманах пусто, ветер в голове. и такое чувство, что пора взрослеть, но хочу запомнить я себя таким вечно беззаботным, вечно молодым.
***
Ваня устал. Заебался чисто по-человечески. Но рука тёплая сжимала его ладонь практически постоянно. Кроме тех моментов, когда он спал, потому что сил никаких не оставалось. Потому что солнышко не только должно светить ему одному. И он это начал осознавать сквозь пелену эгоизма только сейчас, когда оказался у смерти за пазухой. Слишком близко, чтобы бояться. Слишком далеко, чтобы этого не делать. Он уже перестал различать дни недели в голове и числа. У него только привкус жизни на губах, а самой жизни-то и нет. Он не ощущает её. Как и достаточность кислорода в лёгких. Запах никотина. Его он тоже не чувствовал уже давно. Потому что пиздюлей получать не хочется. Он пробовал курить прямо в палате, но сигнализация нарушила все его планы, а потом нотации отца и Тихона. Нахуй надо. Ваня пытается встать, но мутит. Жестоко. По отношению к нему. Потому что он заебался заёбываться, ведь он и так уже заебался в край, потому что вечно пребывать в состоянии нестояния — жутко. И не очень-то удобно, если учесть, что отец требовал от него чего-то запредельного, а сам он хранил тайну и множество причин для того, чтобы от него не требовали нихуя. Но Ванька же умный. Ванька же оберегает страшное. Чтобы никто не узнал, чтобы никто не лез, чтобы никто не смог словить его на слабости. Но больница не была бы больницей, если бы отец не знал, что происходит. Ваня даже не пытался что-то говорить, как его затащили в виайпи блять палату, положили на кушеточку и промыли мозги. К нему даже психолога прислали. Смешно, Вань? Ваня усмехается и всё-таки встаёт с кровати. Удобной кровати. Но это нихуя не даёт. От удобства он всё равно не станет здоровым. Тем более — динамика, как он понял хуёвая. С привкусом грязи и едкой желчи, которая наполняет всё естество. Тихон молчит. Почти постоянно молчит и нихуя не говорит. Он просто сидит рядом. Иногда редкую чёлку перебирает. Иногда целует костяшки пальцев на руках. А иногда целует в губы перед уходом. И это всё, что нужно и возможно, потому что Ваня большего не требует. Он ведь всё понимает. Понимаешь, Вань? Понимаешь, что хочешь выпилиться прямо сейчас, но нельзя? Ваня выходит в коридор. Он чувствует себя лучше, поэтому в голове ебашит мысль о том, что он хочет стать лысым. А почему бы и да? — Петров. К тому моменту, как он оказывается в кабинете, время подходит к вечеру. Саша тут же вскакивает и летит обниматься. Ваня лишь коротко улыбается. Ему эта жалость нахуй не сдалась, но сил злиться нет. Ему просто похуй на все сочувствующие взгляды, которые провожают его спину каждый пиздецкий день. Он чувствует себя овощем, который гниёт изнутри. Наверное, потому, что так и есть. Он гниёт. Только вот уже давно. Просто именно сейчас гнили стало так много, что на всю больницу заметно. Пиздец. Ага. — Сань, я и так разваливаюсь, харе обнимать меня так, будто я здоровый человек. — Ты даже не отрицаешь, что болен? — А смысл? Я просто жду, когда всё это закончится. Петров вздыхает и предлагает присесть. Ване это по душе. Однозначно. Он плюхается на диван и прикрывает глаза. За прошедшие две недели он света почти не видел. А выйти куда-то — рухнет на половине пути и капут. Не найдёт никто. Кроме солнца. Наверное. Только если погода будет располагать. — Ты чего встал с кровати? — Хочу налысо побриться. Волосы лезут. Я уже заебался их с простыней стряхивать. Линяю, как змеючка, только не кожей. — Значит, ты кот или собака. Ваня хмыкает. — Ага. Псина, блять. Петров не смеётся, но краешек губ приподнимается. В его глазах сейчас на трассе дождь. А у Вани в голове темнота. Там даже не ночь. Тьмище, что не видать нихуя. Заебись, если честно. Он о таком спокойствии только мечтать мог. — Стася может тебя побрить. Или сам? — Она у тебя ещё и такое может? — Да. Позвать? — Прямо сюда? Петров кивает. И Ваня соглашается, потому что он ещё не насиделся на этом диване. Ему хочется спать. Но моторчик всё ещё работает. Хоть и с перебоями. В свою палату он заходит уже побритым. И с шапочкой Петрова. Он подарил ему её, потому что так надо. И так прикольнее. Ване нравится. Ване заебись. Через пару секунд бездумного лежания в кровати в палате становится тепло. Тихон садится рядом и задумчиво смотрит на эту самую шапочку. — Тебе холодно? — Тиш, я теперь лысый. Хочешь в зеркало посмотреть? Стася хорошо постаралась. — Ты куда-то выходил? Без меня? Ваня приподнимается и садится ровно, пытаясь не сползти обратно. — Тихон Игоревич, я не ребёнок. — Да, ты не ребёнок, ты дитё. Кудряхи светят. А глаза — нет. Ваня протягивает руку и тормошит любимую шевелюру. Тихон легонько улыбается, облизывая губы. — Тиш, пообещай мне кое-что, ладно? Кивок. Вань, ты ебанулся? Вань? — Обещай, что никогда не избавишься от кудрях. Ради меня. — Не проси о таком. Тихон уже не улыбается. Берёт его ладони в свои и прикасается к костяшкам губами. — Вот станешь здоровым и сам мне об этом постоянно будешь напоминать, ясно? — Хуясно, Тиш. Ваня выпутывает свои руки из цепких ладоней и протягивает их к щекам Жизневского, будто прося. Тихон целует слишком нежно. Слишком оберегающе. И Ваня сдаётся, отстраняясь. — Где твоя дерзость? Не целуй меня так, будто я хрупкий какой-то. — Ты и есть хрупкий. Как фарфор. — Хорошо. — Ваня сглатывает, прикрывая глаза. — Тогда не целуй меня так, будто любишь. И боишься потерять. — Вань. — Но Ваня отстраняется и валится на кровать, не отвечая. — Вань. А если это так? Янковский даже глаз не открывает, чувствуя, как внутри стягивает гнетущее что-то. Пиздецовое такое, что даже жаль, что он не может сейчас найти в себе сил для того, чтобы подняться и обнять до хруста. У него по венам болезнь. Как муть. И это штырит похуже любой дури. В ебучем смысле, потому что из худших зол Ваня выберет наименее худшее. Прогресс охуенный. — Тиш, а если всё закончится плохо? И зачем ты это спрашиваешь? Там ведь не «если», Вань, там ебучее «когда». — Вань, не говори так. Всё будет хорошо. Я уверен. — Зуб даёшь? Ваня улыбается. — Да хоть сердце. Только не думай о плохом. — А о чём думать? — Думай обо мне. Ваня думает. — Ты даже не представляешь, насколько часто я это делаю. Придумай что-нибудь получше. — Ты списал меня со счетов. Я теперь просто не знаю, что придумать, воробушек. — Я теперь не воробушек. — Только не для меня. От изменения прически суть не меняется. Ваня хмыкает и просит ладонь. Тихон переплетает пальцы и уже ничего не говорит, пока Янковский начинает проваливаться в сон. И уже в самую последнюю секунду. Прямо перед тем, как полностью проваливаться в темноту, он слышит неуловимое, но болючее: — Вань, ты только не исчезай. Я ж без тебя потухну. Но кто Ваня такой, чтобы лишать людей спасительного света?тупым моментом. лезвием наружу. ступаю голой кожей по металлу пламени. я уже не жду ничего хорошего. поменяйте меня с подругой-смертью, пожалуйста, местами. к глубокой ночи прихожу в себя окончательно. буря эмоций под стенами дождя. не спрятаться. мне бы всё это запереть. и под воду груз двести. да сил нет никаких даже на то, чтобы с самим собою справиться. пальцы немеют, спазмы до сердца. на курок нажми, ты же видишь, как сильно я нуждаюсь в спасении от этой пули. брызгами, волнами, метастазами по венам. и знаешь: такая боль кроет похуже самой ублюдской в мире дури.