Неполноценный

             Без Чуи Накахары в портовой мафии стало действительно намного хуже. Низшие мафиози его боялись, и сам Чуя — хоть и спустя множество криков и пару ударов — легко мог добиться их расположения. Многие перестали чувствовать тот же страх, который царил во времена Дазая — о боже упаси вернуть то смутное время, когда реки крови не высыхали с мирной земли. Чуя был на последних сроках, и, разумеется, Дазай его никуда не пускал. Такое поведение для всех казалось загадкой, ведь для Осаму оно было не свойственно. И лишь спустя серьезный разговор Дазая с Огаем даже от офисной работы Чую отстранили. Тогда все проблемы и пали на Акутагаву.       Он первым достиг палубы. А на нижней палубе, как вы знаете, всегда неприятно темно. Лишь тускло поблескивают полированные металлические части и окрашенные железные листы. Кажется, будто задыхаешься, — прямо сил нет. Появилась информация, что на территории порта — а это был именно корабль портовой мафии, перевозивший довольно ценные грузы, завелась крыса. Просто увидели незнакомого человека, что быстро скрылся, возможно, пытался обворовать мафию. Сейчас дело исполнительного комитета поручили молодому Рюноскэ, и он, прижав к носу платок, напролом шел на выполнение этого поручения. В этой темноте он сделал несколько шагов к угольному трюму и если бы в мафии не научили держать язык за зубами, даже когда чувствовалась сильная боль, то он бы вскрикнул. У входа в трюм торчала верхняя часть туловища. По-видимому, человек только что намеревался через узкий люк проникнуть в трюм и уже спустил ноги. С места Рюноскэ нельзя было разобрать, кто это, так как голова его была опущена, и видно было только плечи в белой блузе. К тому же в полутьме вырисовывался только его силуэт. Однако, услышав сладкий, сахарный запах, Рюноскэ сразу догадался кто это. Его охватило необыкновенное возбуждение, невыразимо приятное возбуждение, когда кровь закипает во всем теле. Оно — как бы это сказать? — было точь-в-точь таким, как у охотника, когда он с ружьём в руках подстерегает дичь. Не помня себя, он подскочил к мальчишке и быстрей, чем кидается на добычу охотничья собака, обеими руками крепко вцепился ему в плечи.       — Тигр!       Рюноскэ выкрикнул это нелепое прозвище без всякой брани, без ругательств, и голос его как-то странно дрожал. Нечего говорить, это и в самом деле был его истинный.       Ацуши, даже не пытаясь освободиться из рук альфы, все так же видимый из люка по пояс, тихо поднял голову и посмотрел на него. Сказать «тихо» — этого мало. Это было такое «тихо», когда все силы, какие были, иссякли — и не быть тихим уже невозможно. В этом «тихо» таилась неизбежность, когда ничего больше не остаётся, когда бежать некуда, это «тихо» было как полусорванная рея, которая, когда шквал пронесутся, из последних сил стремится вернуться в прежнее положение. Бессознательно разочарованный тем, что ожидаемого сопротивления не последовало, и ещё более этим раздраженный, Рюноскэ посмотрел на это «тихо» поднятое лицо.       Такого лица он больше ни разу не видал. Дьявол, взглянув на него, заплакал бы — вот какое это было лицо! И даже после этих слов, не видевшие этого лица, не в состоянии себе его представить. Пожалуй, можно попробовать описать эти полные слез глаза. Может быть, можно описать, как конвульсивно подергивались мускулы небольшого рта, сразу же вышедшие из повиновения его воле. Но выражение, складывающееся из всего этого вместе, это страшное выражение — его никто не опишет. Сердце Рюноскэ будто молнией выжгло — так сильно потрясло его лицо омеги.       — Тигр! Чего тебе тут надо? — спросил Рюноскэ.       И тут до него дошло, с кем он разговаривал. Разжав пальцы, вцепившиеся в плечи омеги, он застыл. И снова осмотрел тщедушное, но такое желанное тело, распластавшееся перед ним. Ацуши, наконец отойдя от встречи со старым знакомым, подвигал бедрами, пытаясь двинуться вниз — к вожделенному выходу. Но щеки его уже начинали краснеть, а Акутагава все наблюдал — ничего у мальчика не выходило. Наконец Рюноскэ самодовольно, нагло, не присуще себе ухмыльнулся. Ацуши резко захотелось заехать с кулака по наглой роже.       — Что, застрял, тигр? — Ацуши покраснел сильнее и кивнул. Было ясно, что крыса, о которой доложили в порт — действительно маленький детектив, который сейчас не мог выбраться ни наверх — к Рюноскэ, ни вниз — к свободе. Многих сил хватило Акутагаве, чтобы не засмеяться в полный голос, но он протянул крепкие руки к Накаджиме и схватил за талию. У Ацуши была довольно омежья фигура. Рюноскэ можно бесконечно припоминать, как он заглядывался на эти широкие, соблазнительные бедра и мягкую плоть задницы. Только вот сейчас эта необыкновенная, желанная широта сыграла против самого омеги.       — Больно, — всхлипнул Ацуши, когда Акутагава дёрнул слишком сильно, из-за чего нежная кожа бедер оцарапалась о торчавшие из пола гвозди.       — Обхвати, — приказал Рюноскэ.       Ацуши в начале похлопал серо-зелеными глазами, пытаясь понять, что тот имеет в виду. Но тут же немного резко обернул руки вокруг крепкой шеи альфы, из-за чего тот вдохнул в себя воздух, чуть не подавившись. Он почувствовал тепло омеги, прижимающегося к его груди, и легко, думая, что незаметно, провел по белым асимметричным волосам, как когда-то давно мечтал. Тут же схватился за бедра юноши и с силой дёрнул вверх. Ацуши вскрикнул, хотя к боли привык довольно давно, и не заметил, как обхватил всего Акутагаву и руками, и ногами, пока тот держал его за бедра. Поза казалась слишком двусмысленной, и Ацуши, тут же краснея лицом, отпрянул, врезавшись в нос Рюноскэ. Оба замерли, смотря в глаза, такие знакомые друг для друга.       — Акутагава-сан, — мужчина, прибежавший к временному главе исполнительного комитета, запнулся.       — Прекратить поиски, — твердо сказал Рюноскэ и Ацуши всем телом почувствовал, где он в конце концов находится, и альфа, поняв его волнение, сильнее прижал к себе. Угрожающе рыкнул. На самом деле такие повадки были свойственны давно забытым инстинктам, не вовремя сработавшим у Ацуши. Ему захотелось поджать испуганно хвост, если бы он у него был, но тут же опомнившись, он зло посмотрел в стальные глаза.

***

      Дазай уже привык вот так просыпаться — ощущая на себе тяжесть чужого тела, и чувствуя под рукой пинки своего будущего ребенка. Он тут же погладил большой живот омеги, пытаясь заставить малыша успокоиться, потому что Чуя тут же начал хмуриться и в конце концов открыл сонные, голубые глазки.       — Ты чего не спишь? — сердце, в существование которого никто не верил, в груди Дазая сжалось, когда Чуя потянулся, целуя его в нос, а после в губы. Утренняя оскомина неприятно осела на языке, потому ограничилась желанная нежность этим.       — Как себя чувствуешь? Кажется, что кто-то дерется? — спросил Дазай, ласково потираясь о бархатную кожу щеки.       — Он всегда дерётся, — вздохнул Чуя. Он все ещё до конца не верил, что Дазай может быть таким. Тогда, во времена мафии, он был темным, мрачным, до дрожи пугающим. Во время агентства насмешливым, саркастичным, ненастоящим, даже — фальшивым. И таким непохожим на свои предыдущие образы его чаще всего видел Чуя, просыпаясь с удовольствием по утрам в объятьях теперь полноценного человека.       — Знаешь, у меня какое-то плохое предчувствие, — прошептал Дазай, смотря в голубые огромные глаза, зажмурившиеся в сонном зевке.       — Брось, плохое предчувствие должно было быть у тебя полгода назад, — Чуя, как милый шарик, неуклюже поднялся и прошёлся на кухню.       Почему-то в этот момент вспоминались слова Рюноскэ. Чтобы сделать жизнь счастливой, нужно любить повседневные мелочи: Сияние облаков, шелест бамбука, чириканье стайки воробьев, лица прохожих, во всех этих повседневных мелочах нужно находить высшее наслаждение. Чтобы сделать жизнь счастливой? Но ведь те, кто любит мелочи, из-за мелочей всегда страдают. Лягушка, прыгнувшая в заросший пруд в саду, нарушила вековую печаль. Но лягушка, выпрыгнувшая из заросшего пруда, может быть, вселила вековую печаль. Все-таки жизнь была полна наслаждений, но в глазах окружающих жизнь была полна страданий. Так и мы — чтобы наслаждаться самым малым, должны страдать от самого малого. Чтобы сделать жизнь счастливой, нужно страдать от повседневных мелочей. Сияние облаков, шелест бамбука, чириканье стайки воробьев, во всех этих повседневных мелочах нужно видеть и муки ада.       Но также, смотря на эти мелочи, его охватывало волнение. Однажды беременный Чуя уже подвергся опасности, и альфе, благодаря инстинктам, казался совсем беспомощным. Стоило немного изменить своей манере поведения, чтобы уговорить Чую уйти с поста главы, пока не родит. Во время беременности он набрал веса и Дазай не мог перестать трогать эти мягкие щеки, бедра и ладони. Чаще всего он зацеловывал живот. Возбуждение, вызванное Чуей, никуда не уходило. Но он чувствовал, как это возбуждение переменилось, он больше не мог зажать омегу, чувствуя давление в штанах. Вообще, когда он видел такого округлого Чую, то как-то желание обладать переходило в желание защитить. Именно поэтому Дазай перебивался иногда ртом омеги и собственной рукой, начиная с пятого месяца, а после и вовсе лишь своей рукой, потому что подобрать нормальную позу было действительно невозможно. И как он был рад, что это приятное, но мучение, скоро закончится.       После выздоровления Дазая они долгое время не могли прижиться. Были какие-то зажимки, что-то непривычное в свежих круассанах и кофе по утрам, в пробуждении от легкого поцелуя, или, когда у Чуи не было настроения, пинка под зад. Но Дазай вообще ни на что не жаловался, так как души не чаял в своем женихе. К слову, предложение Дазай сделал довольно символично, подобрав место на мосту, с которого он так часто прыгал. И в тот же момент он поскользнулся и упал вниз. Чуя сказал, что тогда чуть не родил, перепугавшись. Но согласился. И теперь они ждали подходящего времени, скорее всего после беременности, так как Кое мечтала о прекрасной свадьбе для своего воспитанника, грозно сверкая глазами на Осаму. Тот, когда Чуя отвернулся, противно усмехнулся и показал женщине язык. Ту прям заколотило в дрожи, за спиной будто появился Демон, и если бы Чуя вовремя не закрыл улыбающегося Дазая, то Кое собственными нежными руками задушила его. К слову, что было странно, Дазай перестал делать какие-то попытки покончить с собой, хотя на самом деле, несмотря на его постоянные шутки, делал это не настолько часто. Когда Чуя спросил, то он отшутился, а после шепотом, думая или нет, что Чуя не слышит, сказал что-то про появившийся смысл жизни. Было какое-то ощущение, что все это временное. И сейчас семейная рутина пришла в привычку, Дазай потянулся, слыша копошение на кухне и поднял убивающийся от звонка телефон, ответив.       — Мори?       Перемирие между Портовой мафией и агентством было, учитывая, что Огай также позволял своему истинному видеться с дочерью, и продолжал не подпускать к себе. Уже все были уверены, что никогда не подпустит. Но звонок о нарушившем договор омеге привел его в раздражение. И как ни странно, отвечать пришлось Дазаю, как его наставнику, вырвав его из мягкой постели. В его единственный выходной.       — Что будем делать с ним? — спросил Огай, смотря на нахмуренного омегу, сжимающего собственные коленки с нечеловеческой силой.       — Ацуши-кун, — ласково позвал его Дазай. На самом деле хотелось наорать, потому что Чуя только-только приготовил какое-то новое блюдо и смотрел своими большими глазами на Дазая удивлённо, когда альфа неожиданно сорвался. И Осаму обещал скорее вернуться, чтобы пойти выбирать вещи для ребенка. Никогда Дазай в такой ситуации себя не представлял, но попробовать хотелось безумно, ведь это было впервые. Прям как в настоящей семье. — Что ты забыл на корабле? — Ацуши молчал и если бы было время, то Дазай бы поговорил, разобрался, но Чуя, во время беременности совсем теряя над собой контроль и срываясь, уже взрывал его телефон сообщениями. Ацуши упорно молчал, и молчал, видимо, с самой своей поимки.       — Слушай, Дазай, — Мори потёр переносицу. — Мы оба торопимся, люди семейные, — боссу портовой мафии совершенно не хотелось пропустить день рождения собственной дочери, зная ее стервозный характер. Тем более все дела накаляла ее встреча с юным детективом из ВДА - Кенджи Миядзавой. Как-то Фукудзава взял дочку на работу, желая ознакомить ее с чем-то ещё, кроме мафии. И мальчик, войдя к боссу ошеломленно застыл. Его разноцветные голубые глаза резко стали одноцветными. Лишь немного темней. Сколько истерики Мори вытерпел от дочери, когда та заявила, что с деревенщиной быть не хочет. Кенджи же наоборот молодая госпожа очень приглянулась, и хитрость взгляда его говорила о каких-то намерениях. Это означало лишние проблемы для Мори. — Предлагаю и наказание, и должное наблюдение. Допрос устроим потом.       Ацуши вопросительно на них уставился, замечая расползающуюся по лицу Дазая ухмылку. И тут дверь кабинета хлопнула, запуская свежий аромат лимона и мяты.

***

      Рюноскэ любил разговаривать. Ещё с тех времён, когда познакомился с самим Дазаем. Что вспомнить стоит, как он увидел его смертный облик в стенах Расёмон. После того случая их забрали в Портовую мафию, но стать учеником Дазая он считал честью и Рюноскэ старался держаться с ним до конца. Разговаривать его также научил Дазай, ведь мальчишка слово лишнее проронить боялся. Дазай же научил его не только разговаривать, но и при этом мыслить. Как любил Чуя, затягиваясь очередной сигаретой, послушать новые изречения своего друга. И сейчас казалось, что Ацуши разговоры тоже нужны. Отхлебнув немного черного чая из чашки, Акутагава повернул голову в сторону поникшего омеги.       Удивительно было то, что Дазай согласился отдать своего нынешнего протеже в руки своего бывшего ученика. Дазай очень сильно боялся — странно для него, что пара двойного черно-белого перейдет из вот таких редких вылазок в постоянные отношения. И лишь полгода назад — Акутагава все чаще вспоминал тот разговор с бывшим наставником, происходивший в темнице. Именно тогда Дазай дал согласие и предложил помощь в воссоединении этой пары. Было такое чувство, что Рюноскэ забирает невесту из семейного очага. Ацуши не хотел есть и постоянно молчал, потому альфа прокашлялся.       — У тебя замечательное мужество, — он повернул голову так, чтобы мальчик не видел жадного до ответа взгляда. Послышалось копошение и Ацуши повернул к нему голову, вздохнув.       — Нет, я лишен мужества. Если бы у меня было мужество, я не прыгнул бы сам в пасть ко льву, а ждал бы, пока он меня сожрет.       — Но в том, что ты пережил, есть нечто человеческое. Я могу понять мотивы твоих поступков.       — Нечто человеческое — это в то же время нечто животное.       — Ты не сделал ничего дурного. Ты страдаешь только из-за нынешнего общественного строя.       — Даже если бы общественный строй изменился, все равно мои действия непременно сделали бы кого-либо несчастным, — Акутагава задумался, пытаясь привести очередной аргумент. Заканчивать разговор было нельзя, иначе мальчик обещал снова закрыться.       — Но ты не покончил с собой. Как-никак у тебя есть силы.       — Я не раз хотел покончить с собой, — в глазах стала картина. Белые волосы, мокрыми прядями повисшие у бледных мертвых глаз. Или тонкое тело, подрагивающее на петле.       — Зато ты станешь великим.       — Я не гонюсь за величием. Чего я хочу — это только мира.       — В твоей трагедии больше разума, чем у иных людей.       — Лжешь. В моей комедии меньше знания жизни, чем у иных людей.       — Знаешь, тигр. Таких, как ты наверняка очень мало, — Ацуши принял это за оскорбление, но Рюноскэ тут же исправился. — Ты забываешь свое «я». Цени свою индивидуальность и презирай низкий народ, — Ацуши фыркнул.       — Я и без твоих слов ценю свою индивидуальность, но народа я не презираю. Когда-то я сказал: «Пусть драгоценность разобьется, черепица уцелеет». Но породившее их лоно — великий народ — не погибнет. Всякое искусство, как бы ни менялась его форма, родится из его недр.       — То, что ты сказал, оригинально, — усмехнулся Рюноскэ.       — Нет, отнюдь не оригинально. Да и кто оригинален? То, что написали таланты всех времен, имеет свои прототипы всюду. Я тоже нередко крал.       — Однако ты и учишь.       — Я учил только невозможному. Будь это возможно, я сам сделал бы это раньше, чем стал учить других.       — Не сомневайся в том, что ты сверхчеловек.       — Нет, я не сверхчеловек. Мы все не сверхчеловеки.       — Даже ты боишься общества? — Акутагава удивился. Ацуши в сравнении с ним казался невозможно общительным.       — А кто не боялся общества?       — Посмотри на своего друга Куникиду, который провел время в той больнице, где бет, видимо, ненавидели. Я запомнил, что он говорил: «Покончить с собой — значит быть побежденным обществом».       — Дазай, находясь в обществе, не раз замышлял самоубийство. И не покончил с собой только потому, что у него не было способа это сделать. Так кто прав, Дазай или Куникида? Они как добро и зло, как Инь и Ян.       — Растопчи добро и зло, — прошептал Рюноскэ. Это сравнение, как необычно, ему нравилось.       — А я теперь больше всего хочу стать добродетельным, — вздохнул Ацуши.       — Ты слишком прост.       — Нет, я слишком сложен.       — Но можешь быть спокоен. У тебя всегда будут друзья, но, — Рюноскэ грустно взглянул на Ацуши. —Ты страдаешь из-за любви, — Ацуши, поняв, что говорит он о Дазае, рассердился.       — Из-за любви? Поменьше высокопарностей, годных для литературных юнцов. Я просто споткнулся о любовь.       — О любовь всякий может споткнуться, — Ацуши догадывался, что вообще-то Рюноскэ говорит о нем, но решил проигнорировать.       — Это только значит, что всякий легко может соблазниться деньгами.       — Ты распят на кресте жизни. Но Жизнь не настолько мрачна.       — Известно, что жизнь темна для всех, кроме «избранного меньшинства». А «избранное меньшинство» — это другое название для идиотов и негодяев.       — Так страдай сколько хочешь. Ты знаешь меня? Меня, который пришел нарочно, чтобы утешить тебя? — глаза Ацуши наполнились яростью.       — Ты пес. Ты дьявол, который некогда пробрался к Фаусту под видом пса.       — Ты не расскажешь, почему всё-таки забрался на корабль мафии? — спросил Рюноскэ.       — Нет, — уже смелее ответил Ацуши. Рюноскэ усмехнулся, отходя к своему большому окну спальни и что-то высматривая.       — Тогда я расскажу, — Ацуши удивлённо вскинул на него глаза, но тут же Акутагава продолжил. — На улице Нагасуми-тё в Аса́куса есть храм Сингедзи — нет, это не большой храм. Впрочем, там имеется деревянная статуя святого Нитиро́, так что у него есть своя территория. Одной осенью, где-то, — он будто задумался, — лет девятнадцать назад к воротам этого храма был подкинут младенец, разумеется, ему не было и года, и бумажки с именем при нем не оказалось. Завёрнутый в кусок старого жёлтого шелка, он лежал головой на женских дзори с оборванными шнурками. Настоятель храма тогда как раз совершал утреннюю службу, когда к нему подошёл пожилой привратник и сообщил, что подкинули младенца. Настоятель стоял лицом к статуе Будды; почти не оглядываясь на привратника, как будто ни в чем не бывало, он ответил: «Вот как! Принеси его сюда.» Больше того, когда привратник робко принес младенца, настоятель сейчас же взял его на руки и стал беззаботно ласкать, говоря: « А славный мальчуган! Не плачь! Не плачь! Смотри какие глазища, ты поцелован судьбой. С нынешнего дня я возьму тебя на воспитание.» Обо всем этом привратник, питавший слабость к настоятелю, нередко рассказывал прихожанам, продавая им ветки иллиция и курительные свечи. Вы, может быть, не знаете, что настоятель Ниссо раньше был штукатуром в Фукугава, но девятнадцати лет от роду упал с подмостков, потерял сознание и вдруг возымел желание уйти в монахи. Очень странный был человек и нрава неуемного. Настоятель дал имя этому подкидышу и стал воспитывать, как родного сына. Я сказал «стал воспитывать», однако так как дело было в храме, куда не ступала нога женщины, то это оказалось задачей нелегкой. И нянчился, и заботился о молоке — все делал в свободное от чтения сутр время сам настоятель. Да что, однажды, когда мальчик заболел, кажется, простудился, — а как раз, к несчастью, служили панихиду по знатному прихожанину Каси-но Ниситацу, — настоятель, одной рукой прижимая к груди пылающего жаром ребенка, а в другой держа хрустальные четки, как обычно, спокойно читал сутры. Однако настоятель, чувствительный при всем своем младенчестве, втайне лелеял мысль о том, чтобы, если возможно, найти ребенку его настоящих родителей. Когда настоятель поднимался на амвон — и теперь еще можете увидеть на столбе у ворот старенькую дощечку с надписью: «Проповедь ежемесячно шестнадцатого числа» — он, приводя в пример случаи из древности в Японии и в Китае, с жаром говорил, что не забывать своей родительской любви — значит воздавать благодарность будде. Но дни проповедей проходили один за другим, а не находилось никого, кто бы явился сам и назвался отцом или матерью подкидыша. Впрочем, нет, один раз, когда омеге, а мальчик оказался омегой, было три года, случилось, что пришла сильно набеленная женщина, заявившая, что она его мать. Но она, по-видимому, замышляла использовать подкидыша для недоброго дела. И так как тщательные расспросы обнаружили, что женщина эта внушает подозрения, вспыльчивый настоятель жестоко ее выругал и, чуть не пустив в ход кулаки, тут же выгнал вон.       Рюноскэ остановился, повернулся к Ацуши и уставился на омегу, прямо, но не грозно, как делал обычно, просто чего-то дожидаясь. Ацуши выдохнул и вымученно спросил:       — И что было дальше? — Акутагава, будто заметив его заинтересованность и кивнув себе, продолжил.       — Однажды, когда настоятель вернулся в свою келью, вслед за ним вошла изящная женщина лет тридцати четырех — тридцати пяти. В келье возле очага, на котором стоял котел, ребенок чистил мандарин. Увидев его, женщина без всяких приготовлений протянула к настоятелю просительно сложенные руки и, подавляя дрожь в голосе, решительно сказала: «Я мать этого ребенка». Настоятель, естественно, изумленный, некоторое время не в силах был даже с ней поздороваться. Но женщина, не обращая на него внимания, уставившись глазами в циновку на полу, словно затвердив наизусть, — хотя ее душевное волнение отражалось во всем ее облике, — вежливо и обстоятельно выражала благодарность за воспитание ребенка до того дня. Так это продолжалось некоторое время, пока настоятель, подняв свой веер с красными спицами, не заставил ее сначала рассказать, почему она подкинула ребенка. Тогда, по-прежнему не поднимая глаз от циновки, женщина рассказала следующее. Пять лет тому назад ее муж открыл рисовую лавку на улице Тавара-мати в Асакуса. Но не успел он получить первую прибыль, как растратил все свое состояние, и тогда они решили потихоньку уехать в Иокогаму. Но их связывал по рукам и ногам только что родившийся у них мальчик. Вдобавок у матери, к несчастью, совсем не было молока, и поэтому в тот вечер, перед самым отъездом из Токио, супруги, обливаясь слезами, подкинули младенца к воротам храма Сингедзи. Дела после этого у них шли довольно бойко. Кроме того, на следующий год у них родился мальчик. Разумеется, в это время в глубине души у них зашевелились горькие воспоминания о брошенном дитяти. В особенности женщине, когда она подносила к ротику младенца свою бедную молоком грудь, всегда отчетливо вспоминался вечер их отъезда из Токио. Но работы по заведению было много, ребенок день ото дня подрастал. В банке у них появились кое-какие сбережения. Так обстояло дело, и, как бы то ни было, супруги снова получили возможность зажить счастливой семейной жизнью. Но повезло им ненадолго. Не успели они порадоваться, как весной муж заболел тифом и, не пролежав и недели, сразу скончался. Если бы только это одно, то женщина, вероятно, примирилась бы с судьбой, но безутешной ее сделало то, что не наступил и сотый день со смерти мужа, как долгожданный ребенок вдруг умер от дизентерии. В то время женщина днем и ночью рыдала как безумная. Нет, не только в то время. Почти полгода она была как потерянная. Когда ее горе стало утихать, первое, что всплыло в ее душе, — это мысль повидать подкинутого старшего сына. «Если только этот ребенок жив и здоров, я возьму его к себе и воспитаю сама, как бы ни было мне тяжело», — думала она и от нетерпения не находила себе места. Она сейчас же села в поезд и, как только приехала в милый ее сердцу Токио, тут же пошла к воротам милого ее сердцу храма Сингедзи. А настоятель и в этот день, изложив рассказ о том, как женщина Лотос встретилась со своими пятьюстами детьми, проникновенно проповедовал святость родительской любви. Женщина Лотос снесла пятьсот яиц. Эти яйца поплыли по течению и попали к царю соседней страны. Пятьсот богатырей, вышедшие из этих яиц, не зная, что женщина Лотос их мать, напали на ее замок. Услыхав об этом, женщина Лотос поднялась на башню замка и сказала: «Я мать всех вас пятисот. Вот доказательство». И, обнажив груди, она нажала на них своей красивой рукой. И молоко, как струи из пятисот источников, полилось из груди женщины с высокой башни прямо в рты всем пятистам богатырям. Эта индийская притча произвела на несчастную женщину, которая рассеянно слушала проповедь, сильнейшее впечатление. Поэтому-то, как только проповедь закончилась, она, не утирая слез, вышла из храма и поспешила по галерее искать настоятеля. Расспросив о подробностях, настоятель Ниссо подозвал ребенка, сидевшего у очага, и свел его, после пятилетней разлуки, с матерью, лица которой ребенок не знал. Что женщина не лгала, настоятелю, разумеется, было понятно. Взяв на руки маленького омегу, она всеми силами старалась не плакать, и у великодушного настоятеля вместе с улыбкой на ресницах заблестела слеза. Что было потом, можно узнать и без моих слов. Ребенок уехал с матерью в Иокогаму.       — Аку, что случилось потом? — рыкнул омега. Акутагава победно вскинул на него глаза.       — Мать погибла и ребенок снова попал в приют. Только в тот раз ему повезло намного меньше.       Ацуши кивнул, поднес ко рту чашку с чаем. Но, так и не коснувшись ее губами, взглянул на Рюноскэ тихо добавил:       — Этот подкидыш — я. И она не была моей матерью. Я спросил у знакомого торговца, утверждающего, что тот ее знал. Он и без моих расспросов рассказал, что у матери тогда родилась девочка, которая еще перед закрытием лавки умерла. Вернувшись в Иокогама, я сейчас же потихоньку от матери посмотрел посемейный список, и оказалось, что в самом деле, как и сказал торговец мешками, когда она жила на улице Тавара-мати, у нее родилась дочка. И умерла на третьем месяце жизни. Мать по каким-то соображениям, чтобы взять меня, который ей не сын, выдумала историю о подкидыше.       — И как жилось же в том приюте?       — Рюноскэ, — рыкнул Ацуши. — Ты, кажется, и сам прекрасно узнаешь информацию. У тебя есть совесть? — Акутагава пожал плечами.       — Более девяноста процентов людей от рождения лишены совести.       — Аку, — Ацуши уже опустил голову, смотря в пол. — Совесть не появляется с возрастом, как борода. Чтобы приобрести совесть, требуется некоторый опыт.       — И у тебя этот опыт есть? — усмехнулся Рюноскэ       — Побольше, чем у тебя, — рыкнул Ацуши, прежде чем кинуться на Рюноскэ. — Идиот.       Он повалил его на пол, пытаясь царапать лицо, но альфа сжал чужие запястья и снова заговорил:       — Идиот всех, кроме себя, считает идиотами, — он выдохнул это с яростью, но тут же успокился. — Любой убежден, что не наученному плавать приказывать «плыви» неразумно. Так же неразумно не наученному бегать приказывать «беги». Однако мы с самого рождения получаем такие дурацкие приказы. Разве могли мы, еще находясь в чреве матери, изучить путь, по которому пойдет наша жизнь? А ведь, едва появившись на свет, мы сразу же вступаем в жизнь, напоминающую арену борьбы. Разумеется, не наученный плавать как следует проплыть не сможет. Не наученный бегать тоже прибежит последним. Потому-то и нам не уйти с арены жизни без ран. Люди, возможно, скажут: «Нужно посмотреть на то, что совершали предки. Это послужит вам образцом». Однако, глядя на сотни пловцов, тысячам бегунов разом научиться плавать, овладеть бегом невозможно. И те, кто попытается проплыть, все до одного наглотаются воды, а те, кто попытается бежать, все без исключения перепачкаются в пыли. Взгляните на знаменитых спортсменов мира; не прячут ли они за горделивой улыбкой гримасу страдания? Жизнь похожа на олимпийские игры, устроенные сумасшедшими. Мы должны учиться бороться за жизнь, борясь с жизнью. А тем, кто не может сдержать негодования, видя всю глупость этой игры, лучше уйти с арены. Самоубийство тоже вполне подходящий способ. Однако те, кто хочет выстоять на арене жизни, должны мужественно бороться, не боясь ран. Жизнь подобна коробку спичек. Обращаться с ней серьезно — глупее глупого. Обращаться несерьезно — опасно. Жизнь подобна книге, в которой недостает многих страниц. Трудно назвать ее цельной. И все же она цельная.       — Я как-то больше доверяю Дазаю, — вскрикнул Ацуши. — Специалист в смерти.       — Дазай рассказывал, что он пробовал, как мучительна смерть. Но такую пробу нельзя сделать, играя. Он один из тех, кто «хотел умереть, но не мог», — наконец глаза Ацуши расширились, он успокоился и заметил, в каком положении находится. В задницу, кажется, упиралось что-то твердое.       — Я, — выдохнул тяжело он, — получил информацию, что на корабле есть человек, знающий моих настоящих родителей.       — Почему не сказал? — спросил Акутагава. Он не улыбался, а лежал, сжимая руками запястья омеги.       — Не хотел кому-нибудь доверять. Я до сих пор боюсь, что кто-нибудь меня бросит, — он всхлипнул. — Дазай же бросил! Из-за Чуи Накахары.       — Ну что ты, — Акутагава ласково погладил хрупкую спину омеги. — Просто у Дазая есть своя семья, но я, — он потерся носом о нос Ацуши, — готов стать твоей семьей тоже. И я помогу тебе найти свои истоки.       Ацуши все не мог оторваться от блеска стали в таких родных глазах и сам не заметил, как вгрызся в чужие губы. Акутагава замычал, но поднял руки по чужим округлым бёдрам и Накаджима неудачно потерся о штаны мафиози, заставив его подняться вместе с омегой и зарычать. Стягивая с Ацуши штаны, он все думал, а правильно ли сейчас спать с ним? Всегда его единственной семьёй была Гин, но и она спешила уйти от влияния брата, даже не советуясь с ним об изменениях в сущности. Акутагава не обиделся, но такое недоверие взял на заметку. Влажные глаза омеги были затуманены, отвлекая от мыслей, а мягкие стоны вырвались из губ мальчишки. Рюноскэ не был уверен, что такая реакция омеги не вызвана его ненавистью.       Ацуши завозился, когда штаны вместе с нижним бельем с него сняли. Они с Рюноскэ ещё никогда не доходили до таких моментов, будто чего-то ожидая. Наверное, этой самой сумбурности. Рюноскэ запустил руку в мокрое от смазки место, пробираясь длинными пальцами туда, куда даже Дазаю было запрещено смотреть. Ацуши заскулил, ещё больше возбуждаясь, но зазвонил телефон. Акутагава чертыхнулся, ведь это мог быть кто-то из портовых, а может даже Огай и потянул свободную, чистую руку к телефону. И только тогда понял, что телефон не его.       — Алло?       — Алло, — послышался обеспокоенный голос Дазая, — Чуя рожает.

***

      Солнечный свет падал на белоснежную простынь кушетки — в родильном доме кто-то выкупил целый этаж, говорили, что приехал рожать очень важный омега. Чуя, слушая лишь полную тишину и тихое сопение, мягко улыбался. Он ласково осматривал пока ещё красное, напряжённое лицо своего дитя и понимал, что он его. «Мой, мой» — повторял про себя Чуя, чуть ли не плача. А если бы кто-то посмел нарушить эти мысли, то он сам бы убил этого наглеца, либо добил его уже злой Осаму. Будто бы услышав волнение папы, малыш приоткрыл огромные глаза; правый — ярко-голубой, как у Чуи, и левый — светло серый. Чуя удивлялся, что снова в его роду пошло поколение истинных. Малыш захныкал, и омега, взволновавшись, стал его немного покачивать из стороны в сторону, напевая:

— В синем небе ничего нет,

Места нет ни птицам, ни мыслям.

Даже смоляных капелек свет

В этот полдень становится чистым.

В синем небе что-нибудь есть,

Это знойная прель в небе голом,

И подсолнух — каленых орешков не счесть —

Задирает лохматую голову.

В жаркий полдень летней порой

Ничего нет проще, светлей

Этой песни… Вон там

Пробежит паровоз под горой

И гудит, словно мама

Зовёт непослушных детей.

      — Дети только родились, а уже непослушные? — прошёлся шепот от двери. Чуя резко дернулся, прижимая заснувшего ребенка к груди и посмотрел на дверь.       Этот взгляд Дазая в тот момент он никогда не забудет. Словно на приход Бога смотрел Осаму, его карие глаза горели при виде маленькой фигурки, зажимающей в руках ещё более маленькую фигурку, объятую солнечным оконным светом. А медные волосы сверкали в лучах утреннего солнца, и Дазай не мог заставить себя пошевелиться.       Чуя, осмотрев в начале своего альфу, потом корзину фруктов в его руке, а также лежащие там свежие круассаны, кивнул на место рядом с собой. Осаму тихо, будто пугаясь нарушить значительный, возможно, самый значительный в своей жизни момент, подошёл и всмотрелся в маленькое личико. Темные ресницы ребенка трепетали, опуская тени на белую кожу. И такие же темные, редкие волосики вились на затылке. Осаму громко выдохнул, сев на кровать и жадно протянув руки к омеге. Он прижался к губами к его горячей щеке, убрал пальцами упавшие на лицо рыжие пряди и аккуратно, смотря прямо в горящие огнем голубые глаза, взял ребенка к себе на руки. В руках Дазая всегда было много жизней — всё-таки главой исполкома просто так не стать, но ему казалось, что сейчас в его ладонях покоилась единственная самая важная, ещё маленькая жизнь. Ребенок засопел, повернулся к груди отца и уткнулся маленьким носиком в ткань, пропахшую ароматом фиалок.       — Кажется, что ты ему нравишься, — прошептал Чуя. Он не мог наглядеться на эту счастливую, поразительную картинку перед своими глазами.       — Ты удивлен? — широко улыбнулся Осаму. — Я всегда всем нравлюсь, — Чуя фыркнул. — Чуя, — Дазай наклонился к уху омеги, все также крепко прижимая спящего ребенка к себе и укусил рыжего за ушко, из-за чего тот чуть ли не вскрикнул. — Я хочу, чтобы у следующего были рыжие. А ещё может омежку, — он прекрасно понял, что ребенок родился альфой. Какая-то дазаевская сущность в нем выдавалась, может в темных волосах, а может в хитринке, скользящей в больших светлых глазах.       Чуя удивлённо вскинул взгляд на темные волосы новорожденного мальчика, тут же стремительно покраснев, осознавая, что Осаму, кажется, хочет ещё. И Чуя не был готов к этому, вспоминая прошедшие в му́ке несколько часов.       — У тебя ещё будет возможность, — прошептал Чуя, целуя сначала ребенка в лоб, а потом Дазая в нижнюю губу. — Лет через пять.       — Ну, Чу~уя, — заскулил Осаму. Это и было его ошибкой. Ребенок в руках заворочался и снова открыл сонные глазки, удивлённо осматривая новое лицо. Дазай замолк, смотря в глаз Чуи и такой знакомый, стальной оттенок. — Неужели?       — Я тоже подумал об этом, — прошептал Чуя.       — Чуя, — Осаму ласково позвал омегу, пытаясь заглянуть в его чистые глаза. — Я хочу, чтобы его звали Одой, — он снова взглянул на ребенка. — Одой Дазаем.       Мальчик осмотрелся по сторонам, сжал ладошками рубашку Осаму и его глаза налились слезами. Он был безумно похож на Чую, даже если сравнивать шестнадцатилетнего Накахару и новорожденного Дазая.       — Дай мне его, — потребовал Чуя, но Осаму лишь сильнее прижал к себе младенца.       — Нет, лучше спой. Спой снова.       — Ничего не подействует, если он не на руках у того, кто поет, — заупрямился Чуя. Конечно, это было какой-то неправдоподобной ложью, но позлить Осаму снова хотелось.       — Тогда, — серьезные карие глаза уставились на омегу, — я сам.       Чуя, удивившись такому зрелищу затих. Голос у Осаму был действительно мягкий, приятный. И в ту минуту казался искренним.

— Где-то далеко осенней ночью,

      — глаза Чуи в удивлении стали ещё больше, но Осаму встряхнул кудрями, призывая к молчанию и продолжил,

— Русло высыхающей реки

Выложено галькой, точно

Отдохнуть слетели светляки.

Шелест речи их струится, словно пальцы

Гладят каменистый порошок…

Ничего здесь нет, кроме сухого кварца —

Хватит на большой сухой мешок.

Лунный свет. Вдруг бабочка белянка —

Четкий контур тени там, где было пусто…

Где она? — Исчезла в никуда.

Не вернуть беглянки мне,

Но по сухому руслу

Тихо приближается вода.

      Ребенок, как неожиданно, уснул даже быстрее, ведь голос у Осаму был красивее и нежнее, чем у его омеги. Прокурил, как говорится.       — Ты запомнил?* — снова зашептал Накахара. — Почему?       — Потому что детям всегда нужно читать сказки, — прошептал Осаму, наклонившись прямо ко лбу Чуи.       Ацуши тихо прикрыл дверь, зная почему-то, что Дазай его заметил. На щеках омеги уже были дорожки счастливых слез, но он решил все же оставить влюбленную до смерти пару. Он безумно хотел такого счастья тоже.       Через секунду же он влетел в узкую грудь, вздохнув от неожиданности, а его за плечи поймали сильные руки. Акутагава удивился, когда Ацуши не отпрянул в остервенении, а лишь прижался ближе к альфе, заставив его улыбнуться, что было непривычно, серые глаза немного сузились. И Ацуши, смотря в эти самые стальные глаза, вспоминал лежащего на коленях Осаму ребенка. Теперь он уже точно знал, что и у него собственная семья когда-нибудь будет.       — Ты знал, Аку, — прошептал омега прямо в губы Рюноскэ. — Что судьба неизбежнее, чем случайности?** Судьба заключена в характере, и эти слова родились отнюдь не зря.

|End|