Королева теней

      — Здравствуйте, прошу вас дать некоторые комментарии! Вы на данный момент значитесь главнокомандующим, как вы можете объяснить сложившуюся ситуацию внутри стен?       — Собрание военного совета скоро даст все комментарии…       — Нет, подождите! Почему вы нам, простым людям, не можете сказать, куда делся король? Почему военные захватили власть?       — Да… Да что вы говорите? Никто не захватывал никакую власть!       — Ах! Как же так? А как вы объясните…       — Не перебивайте, уважаемый корреспондент! Власть была официально передана ныне расформированным магистратом, что много лет обманывал всех, покрывая лжекороля. Они же отчасти в ответе за пропажу последней из Рейссов… Этого достаточно для отстранения большей части палаты министров?       — Да, но…       — Следующий вопрос!       — Извините, господин главнокомандующий! Можете рассказать подробнее, кто конкретно разузнал про обман министров?       — Неофициальное расследование проводил бывший Разведкорпус… Имена ведомых сокрыты.       — Раз вы говорите, что…       — Я сейчас отвечаю на вопросы девушки, подождите!       — Спасибо! Вы сказали, что Разведкорпус, над которым вновь повисла угроза расформирования, содействовал в расследовании и организации государственного переворота. Понесут ли они ответственность за то, что допустили смерть королевы?       — Названная Хистория Рейсс не являлась королевой. Её смерть пока не подтверждена, и следователи вместе с добровольцами продолжают её искать.       — Но можно ли сказать, что частично в её пропаже виновны разведчики?       — Все, кто допустил такую халатность, будут наказаны строго по закону после расследования. Пока её поиски продолжаются.       — Объяснитесь! Я знаю, что вы родной дядя бывшего верховного канцлера, в сторону которого господин Карстен Белгорский и господин Лиз Яворский выдвинули множество обвинений, в том числе в коррупции, покровительстве и пособничестве магистрату. Как вы объясните то, что спустя полгода поисков, ни она, ни Хистория Рейсс найдены не были?       — Тишина!.. Вам я посоветую соблюдать субординацию, уважаемый корреспондент. Что касается верховного канцлера, то его должность сейчас занимает другой человек. Когда Эвелин Закклай, моя племянница, найдётся, то её сразу предадут суду и будут судить по всей строгости закона… Следующий вопрос!       — Очень благородно!..       — А что сейчас ждёт простой народ, пока вы упиваетесь подаренной властью?       — Никто не упивается! Я могу попросить всех журналистов из жёлтой прессы покинуть зал?.. Спасибо. Ныне ясно лишь то, что спад на хозяйственном рынке поднимется лишь тогда, когда вернётся хотя бы четверть земель стены Мария. Я говорю как главнокомандующий, что для этого нужно восстановить Разведкорпус во всех его правах. Но действующий магистр Карстен Белгорский с моим решением не согласен. Остальное решит военный совет… Тишина!       — Вы не хотите оставить свой пост, господин главнокомандующий?       — Да! Вслед за племянницей!..       — Сколько можно кормить нас ложными обещаниями?! Ими голодные дети не насытятся.       — Тишина! Конференция закончена, остальные комментарии даст военный совет! И да сохранят нас всех святые сёстры…

***

      Белеет на горизонте апрель. Долгие одинокие холодные полгода подходят к концу. Тает снег, поднимаются первые понурые головки подснежников. На террасе всё ещё холодно, знобит, Эвелин кутается в тонкую шаль.       Постоянно снуёт сиделка, из дома на террасу, с террасы в дом и обратно. Пренебрежительно отчитывает мальца, неторопливо таскающего дрова в погреб. Вытирая со лба пот, устало подбегает к креслу Эвелин и маленькому столику, смахивает тряпкой залившуюся воду с капели. Что-то бормочет, собирает под платок упавшие седоватые пряди, и исподлобья поглядывает на Эвелин. Чуть громе усмехается:       — Ну и злющие же у тебя глаза… Каждый раз пугаюсь.       Эвелин смотрит на другой конец террасы, где престарелые мужчины раскладывают пасьянс. Смеются, подшучивают, и ранний холод им явно нестрашен.       — Странная ты женщина, — хрипло говорит Эвелин. — Вокруг столько состоявшихся военных, а ты на мои глаза засматриваешься.       Под приступ кашля, сиделка убегает. Эвелин прикрывает платком рот, дабы не запачкать кровью шаль. И снова давится новым кашлем. Сиделка возвращается, неаккуратно всучив ей стакан воды. Поблагодарив кивком, Эвелин отпивает колодезную воду. И не удивляется, увидев, что неугомонная снова куда-то убежала.       Проступившие на глаза слёзы от слабого ветерка, Эвелин вытирает чистым уголком платка. Заливистое солнце заигрывающе выглядывает из-за облаков. Под ним почти не холодно, мёрзнут только руки, сразу скользнувшие под бока. Может, он сейчас тоже мёрзнет, стоя на улице у штаба, глотая весенний воздух. Или сидя в подвальной камере где-то под столицей. Или в военном бараке.       Эвелин не хочет прикрывать глаза, зная, что когда темнеет, то начинает мерещиться всякое. Но не может удержаться от соблазна, на немного позволяя себе отдохнуть от опостылевшей реальности, где из запахов окружает только парное молоко, сухое сено, дешёвые медикаменты.       А стоит закрыть глаза, как даже в холодную зиму тянет душистым ковылем и горькой полынью, и кажется, что за спиной стоит он, и кто-то другой кутается в китель у штаба, растирает костяшки пальцев в военном бараке и думает о смерти.       Эвелин усмехается, почти веря в такую сладость. Хотя это грозит новым кашлем.       «Нас и правда двое осталось. И на двоих две ноги, и обе твои…»       Взгляд снова обращается к небу. Проплывают облака, под ними птицы. Летят низко, может, к первой грозе.       Эвелин растирает кожу под глазами. Глаза ужасно щиплет.       «Что, собственно, изменилось бы, если бы я могла любить? Может, я бы осталась там, с ним, без всяких бестолковых планов. Может, я бы проводила время с ним, видела его чаще других, целовала… Я бы гордилась. Всё, кажется».       Рука опускается вместе с влажным платком.       «Глупо, но всё. Как же всё убого выглядит, когда рассуждаешь логически… А по-другому я не умею. Въедлива же эта привычка — быть пустым циником…»       Голоса мужчин всё сильнее сливаются с птичьими менестрелями. С ветром, с шумом голых деревьев, и постуком капели по столику.       И теперь ей, наверное, становится совершенно ясно всё то, о чём она раньше только догадывалась: что нет никакой справедливости, иначе каждый бы получил по заслугам; нет никакой свободы, заперты перед тобой двери или открыты, стоит ли подвал секретов или догорает на краю сознания; что всё глупость и мрак, и в одиночестве есть только тьма тьмущая. И что только с этой тьмой делать?       Властвовать?       Не умею. Извини.