***
— Где вас ждать? На случай… Эвелин отмахнулась, запрягая в повозку Имир. Косой взгляд упал на будущую королеву, зябко прижимающую к плечам тёплый плащ. — Случая не будет. Это ты лучше приезжай к нам, — строго сказала Эвелин, хотя у самой руки потряхивались от очередного вранья. И отбрасывая поганые мысли, она ещё жёстче добавила: — Если уж я доверилась, то ни тебе сейчас нос воротить. Леви только хмыкнул и стал уходить. Не время для слёзных прощаний. Тем более, что они обязательно ещё встретятся. Как в то страшное, тёмное время. Эвелин не знала на что идёт, но ей оставалось только жить мыслью об их встрече. Всё как в тумане: тяжёлые тучи спустились с неба, душа своей тяжестью глубокую ночь. Факелы караульных готовы занестись для нового удара наотмашь по голове тщетно бьющейся девчонки. Однако, пока она отвлекала внимание, другой словленный парень почти извернулся, чтобы пырнуть ножом близ стоящего господина, не скупящегося на выражения. — Убийцы!.. Я зашёл в дом, как они… Ауч! Паскуда! — он отшатнулся, а парень упал на землю после удара караульного, что немилосердно пришёлся по затылку ружьём. Эвелин остановилась у тенистых кустов, наблюдая, как, грязно ругаясь, этот караульный едва не пристрелил Леви после такой выходки. Его остановил более тучный мужчина, что придерживал либо смирившегося, либо выжидающего случай Фарлана. — Не стоит. Мы предадим их суду… — начал толковать он, а одёргивающий галстук Грин поддакивать. — Да! Это… Это ужас, сестра главнокомандующего в доме… — он не успел договорить, как на освещённую дорогу выскочила Эвелин. С силой сжимавшая кулаки. Караульный, тщетно сдерживающий Леви и не заметивший её, только устало проговорил: — Не зарывайтесь, господин, вам придётся задержаться для дачи… — он повернул голову, удобнее скручивая зашипевшего Леви. — А ну молчи, скотина!.. А… а это там кто? Эвелин подошла, пытаясь заглянуть в лица друзей. Изабель её сразу же заметила, но удалось вскрикнуть ей только сейчас. — Эвелин! Фарлан мигом попытался бросить на ту строгий взгляд, но эмоциональный всплеск девочки остался без особого следа, и тогда же вечно напыщенный Грин, с чувством и важностью, перевёл всё внимание на Эвелин. — Это её дочь!.. Вы должны их сейчас же увести! Изабель попыталась извернуться и выкрикнуть перед тем, как ей зажали рот. — Мы ничего не делали… — караульный, что задрал её голову на себя, оставался немногословен, словно учуял намечающийся самосуд и затих. Грин бушевал, другие пытались увести друзей Эвелин, и только караульный, что сдерживал Леви, продолжал вести разговор со свидетелем. Что-то было выброшено и в её сторону, подбежавшая подмога хотела её увести, но Эвелин словно вросла в землю. Она подняла один палец, указывая им на удаляющиеся спины Изабель и Фарлана. — Они. Они ограбили дом офицера на конце этой улицы. Удивлённые взгляды, сдавленные вздохи. Эвелин так и не встретилась лицом к лицу с Леви, но точно ощутила его испепеляющий взгляд на своей спине, когда остальные полицейские стали её уводить. Мама ушла вместе с ней. На тот свет за тьмой. …Из огня да в полымя. Эвелин бросилась к лестницам, что вели к комнате, в которой должны были запереть Хисторию. Последняя надежда тает прахом, стоит позади раздастся треску. Рухнула не то балка, не то лестница второго этажа; уже не столь важно, когда всё тлеет в огне. А пути назад нет — обратила внимание Эвелин, замечая, что пожар охватил почти весь первый этаж. Её явно не собирались спасать. И потому Эвелин хочет спастись сама, а желательно и… Всё в дыму, настоящем смоге и хоть каменные подвальные стены не горят, лучше от этого не становилось. Эвелин наощупь прошла вниз, примерно представляя, где должны держать Хисторию. На миг промелькнула в голове мысль — а не стоило ли бросаться к выходу, пока была возможность?.. Эвелин сразу её отбросила, сосредоточившись на своём. Нет никакой возможности и не будет, тем паче если девчонка умрёт и Карстен будет наслаждаться всевластием. Однако злость почти не чувствовалась, только грохот далеко позади привлекал её взгляд, что постоянно метался — то за спину, то в непроглядную пелену дыма. Эвелин остановилась, прижимаясь всё ниже к полу и почти садясь на корточки. — Хистория! — выкрикнула она, тут же закашляв. Радовало то, что здесь не так жарко. Здесь в целом почти свежо, только дышать нечем… В ответ тишина. Эвелин выкрикнула для верности ещё пару раз, очень уж не хотелось идти вглубь, поскольку ей твёрдо верилось, что вот за тем поворотом, где складские помещения, дыма ещё больше. Наверняка так оно и было. Медленно побредя в том направлении, она рукой ощупывала все стены, ведь должен был быть и чёрный ход. Обязательно должен быть. Эвелин наткнулась на крупную балку, что подпирала потолки, и осторожно обогнув её, врезалась в брусчатую дверь. Приподнявшись на одной руке, и другой по-прежнему прикрывая нос, она обернулась назад. — Хистория! — в последний раз позвала она перед тем, как дёрнуть за засов. Тишина. И засов не поддавался. А где-то над ней поднимался всё больший шум. Эвелин остервенело мучала крепкий засов, зло припоминая, что дети Карстена даже не вопили перед смертью. И вряд ли он успел их вытащить из поместья, недавние слова Хистории подтверждение тому, что насиловал он кого-то из них относительно недавно. «Языки пообрывал им что ли…» Будь тут посветлее, отпереть наверняка получилось бы быстрее. Лязгнув, засов отворился, и Эвелин на остатке сил толкнула ставни. А трещащая балка таки рухнула. Хлестнувший навстречу холодный ветер обжог щёки. Или то была сырая земля, на которую повалилась Эвелин, так и не успев выбраться на желанную сырую улицу. В голове пронёсся истошный крик, и обезумивший разум подтолкнул скорее вырваться из-под тяжёлой громадины, за которой посыпался остальной потолок. Одной рукой Эвелин обхватила часть головы. Удалось неловко перекатиться в сторону, и на лицо не рухнули посыпавшиеся, точно песочный замок, стены. Как в далёком сорок пятом. Дым всё-таки нагнал. Ударил по носу и пробрался дальше, Эвелин сжалась, ничего не чувствуя, кроме слабого покалывания у ног и треска пламени. Позже стенания прекратились, и наконец жар стал ослабевать, уступая ведомую роль долгожданной прохладе. Нывший ветер успокоился, прикрывая за собой все двери. Эвелин тяжело дышала, пытаясь откашляться, но очень скоро всякая необходимость отпала. Наконец-то стало свежо.***
Закончилось лето. Крупные осенние капли падают на лицо, Эвелин, морщившись, разжмуривает глаза. Холод бьёт по щекам, ветер словно кричит, подгоняя её подняться. Идя на поводу, она, трусясь, приподнимается на локтях. Мокрая земля под ними норовит провалиться, не давая Эвелин и возможности. Щёки — саднятся, тело — ломит. «Надо идти», — не то ветер говорит, не то она сама, и заставляет себя хотя бы ползти. Степенно тяжесть уходит, кажется, что и идти удаётся быстрее. Несказанная удача. Эвелин не может поднять замутнённых глаз с сырой земли, с радостью подмечая перед ними плывучие мокрые камушки, выползших червей и поблескивающую траву. Так и тянет мокрой землёй. Значит, был дождь. Или он продолжает идти? Эвелин опускается грудью к земле. Чуть повернув голову в сторону, она расплывчато видит земляную твердь, щекой чувствует царапанье листьев. Серый свет, серое небо. И более ничего. Пролежав так немного и поняв, что она взаправду жива, что воздух с каждым вздохом болезненно наполняет обожжённые лёгкие, Эвелин собирается встать, но руки почти не держат. Шевельнуть ногами не удаётся и также скоро теряется всякое желание подняться. Эвелин прикрывает глаза. Всего на чуть-чуть. Просто отдохнуть. Дышать слишком трудно. Назойливый ветер вновь голосит. Под такое уснуть невозможно. Он заставляет встать и рьяно желает обтесать лёгкие. Нехотя приоткрыв глаза, Эвелин видит вдали блеклый свет. Будто снующие тучи расступились, давая солнцу в последний раз осветить ей путь. Эвелин глупо смотрит на это представление, прижимаясь сильнее к земле. «Не-ет, туда нам ходить нельзя, — несмотря на слабую осмысленность, Эвелин твёрдо знает. И хочет объяснить: — Сам знаешь, остальные лезут как мошки к вам на свет, но… Это ведь от глупости одной, да?» Непритязательные тучи отплывают, и свет озаряет землю всё больше. Назло Эвелин, побуждая её снова закрыть глаза. И просто отдохнуть. «Я к вам не пойду, — стоит она на своём. — Я за этот день здорово поумнела… — прислушавшись к себе, она узнаёт прежние очертания пустоты мыслей. — А Карстен, умный человек, туда даже и не собирался… Но вы бы его и не пустили, верно?» Жжутся глаза. Очень хочется хотя бы моргнуть, и позволив себе один разочек, Эвелин не в состоянии открыть их снова. Голова снова опустошается. А медленно вздымающаяся грудь пропускает новый импульс боли. Обиднее лишь то, что не удалось им доказать, прежде чем отдохнуть… Но такая холодная земля не мерещится. Такой дружеский клич ветра не просто так мешает уснуть. «…Зачем мне это надо? Что у меня выстрадано? Ненависть? Гадливость? Гордыня? Как я туда полезу, раз за душой у меня ничего нет? Ведь одно из двух: либо ей покоя надо, бессмыслия, беспамятства… Либо отмщения… — ветер странно смолк. — И тогда мне даже представить страшно, что вы мне уготовите в настоящем конце. Долго я буду за тьму свою откупаться…» На закрытые веки тяжело упала капля. И вторая. И третья. Мама часто говорит, что нельзя гулять под дождём. А Эвелин и не гуляет, когда идёт дождь — постоянно червяки вылезают. «Одна ли я там буду? Мама… Карстен, Кен или как там… — дождь заморосил ещё сильнее. — Да неважно… Я была права? Зло неистребимо ведь, правда? Ушли они, появилась я… Это ведь циклично». Дожди не льют при солнце. Эвелин почти не чувствует наполняющего вздохами холода и веки уже не так сильно жгутся под светом. Она решается приоткрыть их, и если что — сразу закрыть… Солнце взаправду погасло. Но глаза пришлось закрыть. Дождь заморосил. Ветер стих, и Эвелин, хоть и осталась без света, стойко чувствовала его присутствие. В самом деле, как тут его не почувствуешь? Косая будто придавила всем весом к тверди, ни вздохнуть, ни продохнуть, только перекатиться снова на бок. А они небось снизошли поглядеть в свой-то праздник, что учудили бездуховные негодники… Разум словно озаряется этим светом и вспоминает: сегодня какой-то церковный праздник. Эвелин изумляется, каков Карстен бездушный нечестивец! С кошмарной пустотой и болью в груди родилась и злоба. Эвелин не думает на что, не вспоминает, что могло привести к таким умозаключениям, ей хочется выть от боли и страха, и потому, как даже сказать ничего не может, остаётся только молчаливо ненавидеть. Карстена-предателя, разведчиков, полицейских, весь мир, и в коем счёте себя за то, что тянула всех в тьму и сама же в ней погрязла. Как тут её истребишь? Пальцы впиваются в землю, пытаясь снова приподняться над твердью. Когда этого снова не удаётся, Эвелин готова умереть. «Ну всё… С меня довольно. Раз вы оставляете меня тут загибаться, то я, Эвелин Циммерман, круглая сирота, а ныне истинная королева теней… — она зашипела от ужасного саднящего чувства в груди, что цепкими лапами впивалось сильнее; сильнее её собственных рук, сжимающих комья грязи. — Буду властвовать над тьмой, а значит, над всеми. Я натерпелась всяких гнид, сановников, святош, дворян и их верных псов, шлюховатых дармоедок, падаль из Подземелья, что приходила ко мне, требовала, а не просила… Полицейских, разведчиков, неумёх-кардиналов из ложи, короля-идиота, Белгорских графов, Яворских умников, старых лягв, паразитов, зелёных и молодых, в костюмчиках с плащами, в мундирчиках, с короной на голове и без, лозунгами свободы и лживыми обещаниями, с отморозью в башке, с верой в святых-миражных… — отхаркнув кровь, Эвелин рухнула лицом на землю. Мысли лились нестройным потоком. — … Всех… всех, кто пытался найти управу на меня, аки борзую лошадь, всех, кто за нос водил, словно псину из низу, а я как дура велась, бахвалилась, что как сделаю, так и будет, а вы поддакивали, сами переглядывались и тянули, тащили, ожидая, когда же выйдет из меня дух, оставив после только низменную вину и тряпичное тельце… Не дождётесь! Ни покаяния, ни покорения, скоты! Всех порешаю, всех перебью, кто хоть слово вставит… Ну, этого вы ждали? Это моя отповедь, это всё, что у меня в потёмках за душой было. Всё! Больше ничего у меня нет! Ничего там не было! И нечему там оставаться!» Она почти с верой громоздит на плечи вину с подоспевшим приступом болезненного кашля; мол, стоит теперь только отчитаться и всё, они отпустят. Никого ведь не принуждали раньше идти наверх, к так называемому начальству. Но что сказать-то благого потом, на ковре, глядя в их святые лики, чтобы наверняка? Эвелин всю жизнь несла в себе страстные речи, уготовленные для этой встречи, а стоило до неё дожить — как все слова куда-то подевались. Праздник ведь сегодня, точно! Эвелин вправе просто попросить. И она напрягает заболевшую голову, но выуживает из неё только какие-то совсем бестолковые слова. Думать дальше не получается и Эвелин с ужасом понимает, что придумать и донести свою просьбу не так-то просто. Всё сливалось в какой-то безумный поток: немного про друзей, что-то про Изабель и Фарлана, но они ведь недавно виделись и у них были какие-то слова для неё. Эвелин мирится с этим: раз она не может придумать что-то своё, то лучше передаст чужое, но и тут злосчастье. Ничего не получается, слов не находится. Мнятся очертания людей, их примерный облик, а вот внешность, даже голоса, не то что слова… Всё куда-то подевалось, ушло сном. Дурным сном. Хорошие люди говорят хорошие слова. И желания у них хорошие. Эвелин не может выдумать свои слова, не то что чужие от чужих ей людей. Такие себе отголоски святых из «жития» ничего из себя более не представляют. Эфемерные чудеса. Им и подражать как-то стыдно. Даже мрачный капрал молчит. Хотя Леви Эвелин должна помнить хорошо, но ничего, кроме имени, на ум не приходит. Вряд ли именная пустота захочет что-то передать святым. И главное, этот никто последний гость в голове. Эвелин тяжело вздыхает. Каждая секунда уходит в тошноту, каждая ударившая капля ударяет хлыстом. Ей нечего сказать. Кроме признания, что слов у неё взаправду нет — ни своих, ни чужих. «Я не человек, я не нелюдь, я простой канцелярит. Я выросла в бумагах, и под ними я погребусь. Меня поили не материнским молоком, а крысиным ядом. Учили, может, не по букварю, а по канцелярским договорам… Я не помню. У меня нет слов, меня не научили людским словам, людским мыслям и чувствам. У меня за душой только злоба, а самой души, может, и в помине не было. Не бывало в моей жизни никогда хорошего случая, одни только «инциденты»; не перепадало мне никакое везенье, только удачно стекались обстоятельства. Вся жизнь моя может быть отражена в одном протоколе, так чего мне о ней просить? Люди всегда бегут и бежали от меня, мне не доверено что-то вам донести. Но если вы на самом деле такие… всемогущие, всесильные, всепонимающие святые, какими вас описывают фанатики… Выслушайте меня. Я на своём протокольном языке вам не донесу всё хорошее, что сейчас вспомню, а плохое мне совесть просить всё-таки не позволит…» Эвелин никогда никому не подавала. Никогда ничего не просила. Но отповедь кончает с подобающей только нищему мольбой: — Подайте счастья всем, хоть понемногу!..