«…Но я всё своё время провожу рядом с ним, Мне все другие дела надоели. Мне кажется, что это мой дом. Мне кажется, что это мой друг…»
«Дерево», Виктор Цой
— Магистр Винду, вы не поверите! Кеноби больше нет! — воскликнул Энакин, торжественно врываясь в кабинет руководства. —Что? Почему? — вздрогнул магистр, но, встретившись глазами с вслед за Энакином вошедшим Кеноби, медленно осел на стул: — …Как?! Оби-Ван мрачно развёл руками — заранее приготовленным жестом, а Энакин встрепенулся, но, из-за вежливости потупив взгляд, бормотнул: — Он мёртв. Быть вестником — счастье. И это — «он мёртв» — Энакин хотел сказать самым первым. Даже если бы магистр прогнал, не слыша и не вслушиваясь, он успел бы сообщить главную весть. И всю дорогу до Мейса, которого он немного боялся, но ещё больше — уважал, и потому завидовал, Энакин старался найти самое главное, чтобы не потратить зря генеральского времени. Но «самое главное» — это что?.. Всё казалось ему не тем. Или, хуже, требующем дополнительных объяснений — долгим и недостойным того, чтобы говорить об этом — первым. И Энакин начинал снова, сбивался, возвращался назад: — Магистр, приветствую вас… Нет, без приветствия. Магистр. Магистр Винду. Генерал… Нет, просто: самое скажу. Самое главное, — серьёзно заключал он и смолкал, не зная, что говорить. Он бормотал всю дорогу. Но Оби-Ван не слушал его — монохромно считал, слыша будто не человеческую речь, а мерный метрономный ход. Такт — один, такт — два, такт ещё раз — три, а после будет четыре… Двенадцать. Его монолог не жил дольше. А «он» иногда оборачивался, торопливо подбирая слова, словно ещё продолжая говорить с собой и для себя: — Я скажу, что он мёртв. «Оби-Ван»… Нет, «Кеноби». «Его больше нет». «Вы знаете…» Нет, без «знаете». «Он умер». «Погиб…» Нет, наверное, всё-таки умер. Или погиб, — как лучше, вы считаете? Оби-Ван, смотря сквозь него, сухо отвечал: — Да, — и снова погружался в свои мысли. Это была не жалость. И в том, что он назвал себя чужим именем, было что-то правильное. Что именно — он не знал, но чувствовал, как чувствуешь тигра: нельзя увидеть, почувствовать или услышать — он полосат, бесшумен и дик, — и только чувство: тигр. Тигр есть. Здесь. Сейчас. И он никогда не уйдёт. Так Оби-Ван чувствовал своё новое имя. Бэн. «Бэн»… И Бэн в нём холодно, но чутко отмечал: нет ни единого сопротивления мысли, — ехидного, жгучего, злого, — когда кто-то ставил у черты его имени — «умер». Старое — но что? — в нём и правда кончалось, и из-под него, как из-под сброшенной кожи, выползало змеёй что-то новое. И это новое звали «Бэн». А Оби-Ван просто не сопротивлялся. Разве мешают живым мертвецы?.. —…То есть, прямо-таки мёртв? — переспросил Винду, с надеждой покосившись на Оби-Вана. Но упрямый, как мастер, «последний настоящий падаван» мрачно смолчал, не собираясь или не спеша спасать магистра. Зато почти с радостью откликнулся Энакин, вскинув руки к шарахнувшемуся от резкого жеста Винду. — Да! И он просил… — Что это?! — перебил его Винду. На протянутой ему ладони лежал кожаный мешочек. — Не знаю… — смутился Энакин, и обернулся к Бэну: — А можно?.. — Конечно. — Вы уверены? Просто, я не думаю… — но Бэн прервал его: — Это ему больше не принадлежит. Давай.…На распахнутые ладони упала косичка.
Энакин вздрогнул. Растерянно обернулся к Бену. — Как же?.. Я думал, он отдал её мастеру Джинну… Оби-Ван не успел. Бэн промолчал. Мрачный хмурясь, он сверху, но не свысока смотрел на его ладони, минуя глаза. Так смотрят на мёртвых птиц: кроткие комочки перьев, когда-то бывшие чем-то большим. Птицы — символы весны, жизни, счастья. Косичка… — символ падаванства. Знак, что у тебя когда-то был Учитель. …И Бен промолчал. — Я… даже не знаю, что делать, — пробормотал Энакин, растерянно уставившись на свои ладони. А Бэну горло сдавило стальной рукой, и холодные пальцы несказанных слов легли на кадык, как на спусковой крючок. Охрипнув, он пробормотал: — Оставь себе, — и добавил шёпотом, чтобы успокоить вскочившего на голос Энакина, но так, чтобы слышал лишь он: — Так же, как хранишь Речной камень. Хорошо? — Хорошо, Бэн. — Договорились — и славно! Гуляй, парень, а мы пока поболтаем, — отмахнулся магистр от робко выпрямившегося Энакина, и тот позволил себя прогнать: ушёл, на прощанье скользнув в глаза Кеноби взволнованным взглядом… Но Бэн кивнул ему — мол, иди, я в порядке, — а Энакин робко улыбнулся в ответ. «Я боюсь магистра, — словно пытался украдкой шепнуть он, — но ты не бойся». Магистр хмыкнул, поднявшись со стула, как только щёлкнула, закрывшись, дверь. — Только посмотри, Оби-Ван, что ты наделал! А если он спросит твою фамилию? — издеваясь, трагически пожаловался Винду. Бэн прокашлялся, не отводя взгляд от двери, куда ушёл Энакин. Ком в горле немного отлёг, и он, почти не злясь, промолвил: — Уж придумайте что-нибудь, магистр. Вы же смогли столько лет скрывать меня, когда он подходил к вам с вопросами. Винду неопределённо хмыкнул и опёрся на стол. — И что же ты собираешься делать дальше? Оби-Ван предложил спокойно, но уверенно — не поднимая глаз, и обернувшись задумчиво на карту, которую ладонью припёр к столу магистр: — Энакин, хоть и Избранный, но недоучка. Винду вздрогнул. «Так, — мелькнуло в его голове, — он снова. Без меня. Всё решил. Вылитый… Но зачем?..» — …Я мог бы взять его. Обучить… — Тебе нужно моё разрешение? — Да. И только. Магистр покачал головой: — Исключено. — И с сочувствием добавил, заметив вспыхнувший в глазах Кеноби упрямый огонёк: — Пойми, Оби-Ван, ты не совладаешь с ним. Даже Квай-Гон… — Квай-Гон здесь не причём, — с той же, что и тогда, интонацией возразил Бэн. И уже без обиды, — уверенно, мирно, властно, — произнёс: — Оби-Ван, может быть, и не совладал бы. Я справлюсь. Винду взглянул на него долгим, неодобрительным взглядом. Но Оби-Ван молчал. Молчал и Бен. Магистр оказался вынужден нарушить тишину первым: ему было что сказать, но, зло сверкнув глазами, он отвернулся, разочарованно бросив: — Вы оба — безумцы. — Мы с Энакином? — холодно уточнил Бен. — Нет. Вы — с Квай-Гоном.***
«…Я знаю, моё дерево скоро оставит меня… Но пока оно есть — я всегда рядом с ним, Мне с ним радостно, мне с ним больно. Мне кажется, что это мой мир. Мне кажется, что это мой сын…»
Они шли, наступая на вереск и сбивая застоявшиеся сухоцветы. Ветер, солёный и свежий, острый — как косимая им трава, — трепал накидки. Двое. Десять лет как двое. И плевать, что один — давно уже не падаван. Бэн взялся учить его сразу после разговора с магистром. Энакин часто пытался заговорить с ним о сути сказанных в тот день слов — казалось, что-то важное прозвучало за спиной, как только он вышел, — но Бэн лишь однажды обмолвился: «О Квай-Гоне», — и больше ничего не сказал. Устав, Энакин сосредоточил силы на перенятии таланта убивать — красиво, как это делал Бэн. «Другой стиль, другой путь», — повторял за мастером Энакин, когда кто-то ставил в упрёк забытые уроки мастера Джинна. От Бэна, в прочем, этих слов не слышал никто. …А Энакин шёл впереди, потому что он шёл быстрее. Взбегая на гребень очередного холма и охотничьим псом замирая в зените, он оборачивался. Позади, переступая через сломанные колосья белой, выгоревшей травы, к холму следовал Бэн. Спокойный, как старый пёс, отбегавший век свой с ветром и теперь выведший молодняк на след. Он не спешил. Шаг его был выверен и тих, и незнающие смерти из стали ласточки проносились совсем низко: любопытные, смелые, юркие. Он был спокоен, как и полагало мастеру. В присутствии ученика… Пусть — бывшего. Это ничего не меняло. На этот раз Энакин, дождавшись его, не сбежал вниз — впереди мастера своего, на новый пологий хребет… Нет —Скайуокер стоял, запрокинув голову и улыбаясь небу: там, где роились, крича, ласточки. — Красиво, — заметил Энакин. — И всё-таки, Бэн. Он обернулся и поджал едва побледневшие губы. — Это ведь вы — его последний падаван? Бэн пожал плечами. — А как же ты? — Ну, я всего лишь Избранный. Где-то запел крапивник. В высокой траве. Бэн молча выпрямился и глубоко вдохнул солёный воздух, так, что защипало в носу, почти вышибая слезу… Впрочем, воздух тут и правда был ни при чём. И Оби-Ван поднял голову — туда, где ныряя в облака и от счастья вскрикивая, по-дельфиньи носились последние ласточки этой холодной весны… Первую сюда привёз Бэн.