Августовские ночи одурманивали тонкими, сложно скроенными ароматами догорающего лета. Ветер бережно нес тепло еще не остывшего от жаркого солнца булыжника, пряные нотки засыпающих цветов, преклонивших бутоны к земле, и какое-то безмерно печальное, похожее на плач скрипки пение соловья. Все это, чудесным образом сочетаясь, вихрем врывалось в открытое окно, раздувая дымчатые шторы, и наполняло комнату свежестью и очарованием опустившейся на Вену темноты.
Сальери стоял, прислонившись плечом к стене, наблюдая за рассыпанными по чернильному небу звездами. Они тускло светили, утопая в глубине синих красок, и покорно ждали, когда наступит их час. Все, что они сейчас могли - это отражаться в каштановых глазах своего зрителя, замершего то ли от восторга, то ли от проникающего под тонкую рубашку ветра.
Антонио поежился и, положив стопку нотных листов на стол, скрестил руки на груди.
В голове роилось множество мыслей, пронизанных нитью одна за другой рождающихся мелодий. Сконцентрироваться на чем-то конкретном не получалось, и композитор, поддаваясь внезапным порывам, поверхностно скользил по каждой из них, не стараясь вникнуть в суть. Он слушал тихую, но настойчивую музыку, еще далекую, не сформировавшуюся в ряд бережно выведенных на пергаменте нот, но уже точно прекрасную. Она, сливаясь с трелью соловья, любовно обволакивала, успокаивала, останавливая хаотичный бег мыслей.
Сальери вновь потянулся к перу, когда в дверь постучали. Тихо, почти неслышно. Мужчина напрягся. Ночь давно вступила в свои права, вовсю мерцали звезды, а луна преобразила окружающий мир, залив улицу болезненным белым светом.
«И кому я мог понадобиться в такое позднее время?… Моцарт? Навряд ли. Но все же…»
На ходу застегивая ворот рубашки, Сальери бесшумно подошел к двери и, чуть помедлив, все же открыл ее.
- Вольфганг?
Ночного гостя била мелкая дрожь, на щеках застыл нехороший румянец, в глазах пылало пламя, а на скуле неровной полоской рдела свежая царапина.
Антонио застыл на пороге, не решаясь пригласить Моцарта внутрь. Таким он видел своего друга впервые.
Как только я увидел Антонио, понял, что помешал, в карих глазах тихонько гасла яркая мысль. Во мне боролись два желания: извиниться и сбежать, или уткнуться носом в теплое плечо и обнимать долго-долго. - Вы, как всегда, были правы. Неслучайная воля случая, - я выдавил улыбку, постаравшись не выглядеть слишком отчаявшимся. - Простите, что помешал. Я.. только.., - в груди закололи непрошенные слезы и я зажмурился, пряча их поглубже. - Не найдется у Вас бутылка вина и полчаса времени?«Неслучайная воля случая»
Он натянуто улыбнулся, и еще большая печаль отразилась на его лице.
«Простите, что помешал»
Моцарт стоял всего в нескольких сантиметрах от меня, старательно утыкаясь взглядом в пол. Казалось, он был близок к тому, чтобы в следующее мгновение сорваться с места и раствориться в духоте ночи.
«Не найдется у Вас бутылка вина и полчаса времени?»
Под опущенными ресницами блеснула влага, а в самой просьбе было столько отчаяния, что я непроизвольно вздрогнул.
- Друг мой, для Вас - все, что пожелаете, - я хотел было приобнять его за плечи, но вместо этого лишь чуть сжал бледную руку, показавшуюся мне как никогда холодной.
Новый порыв ветра ворвался в комнату, обдав неприятной прохладой, и с тихим шелестом смахнул стопку нотных листов со стола на пол. Пройдя вглубь комнаты, я захлопнул настежь распахнутое окно и вновь повернулся к Моцарту. Его лицо по-прежнему озаряла тусклая, как звезды на летнем небе, улыбка. Такая не похожая на настоящую, искреннюю и жизнерадостную. На ту, к которой я так привык.
- Что случилось? Вас кто-то обидел? - откупорив бутылку красного, я протянул хрустальный бокал с бившейся о края алой жидкостью Моцарту.
- Только не молчите. Я готов Вас выслушать.
Антонио сжал мою руку, и от искренности и беспокойства в его голосе мне стало еще сложнее сдерживать слезы. Ощущение, что все чувства, которые за последний час меня переполнили, готовы были вырваться неконтролируемым потоком. И почему-то слез, но не слов. "Вас кто-то обидел? Только не молчите." Но я молчал. Не мог заставить себя сказать хоть слово, будто кто-то отобрал у меня голос. Вертел в пальцах ножку бокала, заставляя вино стекать разводами по тонкому стеклу. - Никто, - наконец, спустя затянувшееся и начавшее становиться неловким молчание, я смог разлепить будто склееные губы, но мой севший голос практически не прозвучал в комнате. Я отпил вина и повторил одно единственное слово, которое смог. - Никто. Я посмотрел на Антонио. Во всей фигуре, в глазах, в изящных руках, держащих поблескивающий бокал, мне виделась готовность помочь, желание защитить. Я залпом допил вино и бросился к нему. Прижался, спрятав лицо в белой ткани рубашки. - Я.. я женюсь. Подписал договор, и... Станци.. она. Я не знаю.. ничего не понимаю...
Хмуря брови, Моцарт с болезненным вниманием всматривался в обманчивые переливы хрусталя, будто силясь отыскать в них ответы на свои незаданные вопросы. Воцарившееся молчание оглушало, сбивая с толку и заставляя почувствовать тягостную неловкость.
«Никто»
Так холодно, сухо и обезоруживающе просто.
В голове вдруг стало пусто, как если бы это был далеко не первый бокал. На мгновение мне показалось, что ночной ветер, давно бившийся о стекло, проник в комнату и, качнув пламя свечи, обнял меня своими ледяными руками.
Вольфганг, очнувшись от звука собственного голоса и ,видимо, найдя в нем опору, поднял на меня глаза. Никогда еще они не казались мне столь печальными, отрешенно смотрящими в одну точку и пугающе погасшими. Все, что мне теперь оставалось - это терпеливо ждать, когда он сдастся. Отведет взгляд и наконец нарушит глупый обет молчания.
Снова дрогнуло пламя свечи. Моцарт, поднеся бокал к подрагивающим губам, в два глотка допил вино, вскинул голову и, положив ладони на мою грудь, прижался всем телом.
«Я… я женюсь… договор… Станци…»
Слова обрывками фраз закружились в голове, обдавая горячим дыханием и категорически отказываясь складываться в одну картину.
«Я ничего не знаю…»
- Что же с Вами творится? - я задумчиво провел большим пальцем по острой скуле, чувствуя шершавые концы царапины. Мой вопрос предназначался в первую очередь самому себе. - Тише, мой друг. Вы можете ничего мне сейчас не рассказывать, - незаметно для самого себя я перешел на шепот. - Но прошу Вас, успокойтесь, пожалейте свое сердце. Оно стучит слишком быстро.
Пусть, пусть тогда оно замолчит, перестанет, потому что от его ударов мне больно. Я сжал пальцами белую ткань, вцепился в нее, будто хотел раствориться, прорваться сквозь невидимую дверь в мир, в котором хорошо и спокойно, но что-то меня не пускало. Сердце колотилось, в ускоренном темпе выстраивая стены вокруг меня, лишая свободного дыхания, и я зажмурился. От этой боли, колющейся в груди и отчаяния, накрывшего с головой, меня мог спасти Сальери, его руки, мягкий голос, всегда успокаивавший меня, но сейчас это казалось невозможным. Пусть мы стояли близко, пусть я жался к нему в надежде почувствовать тепло, снова увидеть мир в ярких красках любви, ничего не получалось. Мне было холодно, руки не согревались, душа покрылась коркой льда, и слезы, ледышки бессилия, выступили на глазах. - Антонио, Вы меня не оставите?Вопреки моим словам, израненное сердце Моцарта продолжало бешено стучать, будто желая выскочить из тяжело вздымающейся груди. С каждым его ударом, больше похожим на резкий толчок, зажмурившемуся от боли и еле сдерживаемых слез композитору становилось хуже.- Амадеус…Все еще предпринимая жалкие попытки успокоить, я дотронулся до его длинных пальцев с целью согреть. Но согревать было нечем. Во мне совсем не осталось тепла. Даже взбудораженная терпким напитком кровь будто застыла в венах, замерзла, как зимой по обыкновению замерзают реки и озера.Я отпрянул и положил руки Вольфгангу на плечи, молча прося его поднять на меня взгляд.
«Антонио, Вы меня не оставите?»
Красные от слез глаза, и в них теплящаяся догорающей лампадой надежда. Мое сердце сжалось, а к горлу подступил липкий ком страха и беспомощности.- Я… Вас? - на моих ресницах, не решаясь скатиться по щекам, застыли крупные капли. - Вас? - я подошел вплотную, силясь разглядеть в медовых зрачках хоть каплю прежнего неизъяснимого счастья. В полумраке спальни они казались почти черными. До ужаса похожими на океан во время шторма.- Никогда. Слышите? - от бессилия хотелось кричать. - Никогда!С силой притянув к себе, я жадно впился в его приоткрытые губы. И только тогда почувствовал, как соленые капли, сорвавшись с ресниц, покатились по моему лицу, добавляя моим отчаянным действиям предательский привкус горечи.
"Никогда. Никогда!" Одно слово отдавалось набатом в ушах, но это был колокол надежды. Настоящей надежды, от которой замирает сердце и успокаивается душа. Холодные губы коснулись моих в резком, почти грубом порыве, терзали, обожгли холодом и соленой влагой, возвращая к жизни. Я дотронулся пальцами до щеки Антонио, от кожи шел ровный холод. - Боже, Вы совсем холодный,... как ледяная статуя, - ладони покалывали от возвращающегося тепла, и телом будто овладела лихорадка. Я приблизил свое лицо к его, попытался теплым дыханием согреть ледяные губы и коснулся их робким поцелуем. Антонио отвечал мне, и в эту минуту не было для меня счастья больше. Я заключил узкое в обманчивых играх светотени лицо в ладони и, встав на носки, начал беспорядочно покрывать его поцелуями, касаясь лба, скул, висков, подбородка. Все было холодное, щетина немного кололась и щекотала кожу, и наверное, умопомрачительнее ощущения и придумать было невозможно.Моцарт дрогнул, шумно выдохнув мне в губы, и все слова разом потеряли всякий смысл. Утонули в этом до сладости горьком поцелуе, растворились в сознательном желании сгореть дотла.
В голове отбивало рваный ритм чужое сердце, совсем оглушая и лишая последней капли рассудка. Я продолжал кусать тонкие губы, проводя языком по их нежной поверхности, слизывая соленые следы собственной слабости.
В какой-то момент легкие конвульсивно сжались, потребовав кислорода, и тут же моей щеки коснулись холодные пальцы, отрезвляя и вынуждая открыть глаза.
«… Вы совсем холодный…»
В любимых глазах полыхнул призрачный силуэт будущего пожара. Теперь от Моцарта исходило тепло, такое же естественное, как тепло солнечных лучей в погожий летний день. Но было в по-прежнему темным зрачках и кое-что еще. Какой-то мерцающий блеск нетерпения, граничащего с вожделением.
По телу пробежали мурашки. Все слилось воедино, став одним, ни с чем несравнимым ощущением.
Обхватив мое лицо руками, Вольфганг обдал замерзшие губы своим горячим дыханием, затем аккуратно поцеловав. Я прильнул чуть ближе, откидывая голову и подставляя шею. Моцарт, задавшись целью согреть, покрывал мое лицо поцелуями, лаская каждый сантиметр кожи. Я тихо выдохнул, упираясь ладонями ему в грудь. Перед глазами все плыло, а руки дрожали, но я, все таки найдя в себе силы отстраниться, быстрым движением скинул тяжелый камзол на пол. Теперь Вольфганг остался в одной тонкой рубашке.
- И почему Вы никогда не застегиваете ворот…
Пылающими губами я дотронулся до бледной ключицы. От его кожи исходил аромат лаванды и молока, а трепещущее сердце билось совсем рядом, так, что я мог различить его беспокойные толчки.
- Sembri un angelo..
Камзол соскользнул с плеч, и вместе с ним на полу рассыпалось пеплом все плохое, что давило и гнуло к земле. "И почему Вы никогда не застегиваете ворот.." Я уже хотел ответить, но не смог, - слова застряли в горле вместе с дыханием, - лишь быстро облизнул губы. Пожар разгорался, и поцелуи, поднимающиеся по шее до уха, раздували его до неуправляемого пламени. Совсем близко прозвучали тихие слова, простые, невинные, но от них подогнулись колени, и пальцы совсем запутались в складках легкой ткани. Наконец, мне удалось забраться руками под рубашку. Я провел ладонями по спине, скользнул вверх по груди, поднимая ткань наверх. Чужое жаркое дыхание сбивалось на шее, и я сам дышал глубоко, что кружилась голова. Я потянул Антонио к кровати, идя спиной вперед, встретил ее несколько раньше, чем ожидал, и первый рухнул на мягкую поверхность, утаскивая Сальери за собой.Кое-как справившись с пуговицами, непослушные пальцы принялись исследовать мое тело, с каждым новым прикосновением оставляя на коже желанные ожоги. Разгоряченные ладони легли на спину, подняв новую волну мурашек, после чего с той же бессовестной легкостью переключились на мою грудь. Перед глазами один за другим взрывались фейерверки, распадаясь на миллион красочных частиц. Я уже не видел лица Моцарта. Все эмоции смазались, уступив место безумному, почти животному желанию.
Момент, когда мы приблизились к кровати, я пропустил. Ладони уперлись в мягкие простыни, а голова вновь закружилось, и мне потребовалось не мало усилий, чтобы восстановить четкость картинки. Дыша тяжело и часто, подо мной лежал Моцарт. Оголенные худые плечи, острые ключицы, грудь и длинная шея с бьющейся на ней жилкой. Все в его теле, скудно освещенном стоящей на столе свечой, казалось мневсе ещё юношеским. Каждый изгиб, каждая черточка и в особенности застывший на щеках румянец вгоняли в краску и заставляли сердце биться еще чаще.
Нависая над Вольфгангом, я скользил взглядом по обнаженному торсу, не смея коснуться и нарушить очарование момента.
- Вы очень красивы, Амадеус, - и только после этих слов, в другой ситуации никогда бы мной не произнесенных вслух, я склонился над композитором, утопая в исходящем от него жаре.
Как, как он может говорить нежные красивые слова, и смотреть так, будто уже касается меня, собственнически обводя ладонями каждый изгиб тела? - Боже.., - в голове все поплыло, стоило Антонио коснуться губами там, где шея переходит в плечо. Растрепавшиеся темные волосы щекотали кожу, дразнили легкими прикосновениями, пока Сальери сильнее вжимал меня в поверхность постели. Я не мог уследить за тем, что он делает, поцелуи спускались и поднимались по груди и животу, скользили по шее, оседали на ключицах... потеплевшие мягкие губы, казалось, были везде и сразу. Желание жгло меня, и я выгнулся, откинув голову. В ушах морем шумело возбуждение, и сквозь него я еле услышал сорвавшийся с родных губ стон, когда мои руки скользнули к поясу. Но ткань кюлот и определенно лишние пуговицы стояли раздражающей неприступной преградой для подрагивающих пальцев.Прикрыв глаза и целиком и полностью отдавшись жгущему грудь чувству, я оставлял кривую дорожку из поцелуев, притрагиваясь губами к самым чувствительным местам. Незаметно проводил по нежной коже кончиком языка, будто желая попробовать на вкус раскаленное солнце.
Моцарт, откинув голову так, что золотистые волосы завивающимися прядями разметались по подушке, послушно выгибался, изредка шумно выдыхая.
С каждой секундой градус накалялся все больше, и когда моих кюлот коснулась рука Вольфганга, я не смог сдержать стон. Он слетел с губ, растворяясь в полумраке комнаты.
Мигом перехватив инициативу, я помог расстегнуть непослушные пуговицы, затем тут же переключившись на кюлоты Моцарта. Пара движений и приспущенная ткань обнажила тощие бедра. Сквозь пелену я почувствовал, как возбужденная плоть коснулась моего живота, оставив влажный след.
Теперь и я не мог сдержать стона. Дрожали не только руки, но и все тело, на губах чувствовалось жаркое дыхание, а шоколадные глаза напротив потемнели от затопившей их страсти. Я стянул с волос ленту, позволив им упасть густыми волнами, и запустил пальцы в мягкие пряди. Я не мог закрыть глаза, они единственные были ясными, в отличие от остального, подчинившегося невыносимо приятному жару. Темные переливы волос, смуглая кожа, мягкая, слегка влажная, широкие плечи, глаза в обрамлении черных ресниц, приоткрывшиеся губы... я откровенно любовался Антонио, гладил, чувствуя под руками напряженные мышцы и вдыхая чуть горьковатый, приятно тяжелый запах кожи. Когда длинные пальцы коснулись внутренней стороны бедра, я забыл, как дышать. Вытянулся, обхватив за шею, прижимаясь ближе, касаясь бедрами его.Стоило мне спуститься чуть ниже, как Моцарт, порывисто сжав край простыни, издал сдавленный стон. Костяшки длинных пальцев побелели, а голова обессилено опустилась на мятую подушку.
Меня с новой силой захлестнула эйфория. Кровь прилила к лицу и запульсировала в висках. Желая только одного - вновь услышать этот сладостный, полный истинного наслаждения стон, я продолжил поглаживать внутреннюю сторону бедра, задевая все самые чувствительные к прикосновениям точки.
Мне нравилось изучать его тело. Водить пальцем по тонкой, похожей на пергамент коже и ощущать, как горячие ладони обвивают шею, прижимаясь еще ближе.
Даже в такой момент он не сводил с меня на удивление ясных глаз. Все тот же доверчивый взгляд скользил по моему лицу, будто не веря, что все происходящее - явь. Я и сам с трудом верил. Неужели снам, пугающим своей реальностью и одновременно дразнящим воображение, действительно свойственно сбываться?
Я выпрямился, расправляя плечи и аккуратно опуская руки Моцарта обратно на кровать. В очередной раз дрогнуло пламя свечи, и я, предварительно закусив губу, обхватил разгоряченную плоть дергающимися от перенапряжения пальцами, тут же чувствуя, как на подушечках собирается липкая влага.
Тело отзывалось на любое его, даже мимолетное, прикосновение. Антонио будто знал, как довести меня до состояния, когда я готов умолять пойти дальше, несмотря на страх. Он сжал мои запястья, вернул их на ткань, и это движение, такое сильное и нежное одновременно, повысило температуру еще на пару градусов. Никто не поступал так со мной, не относился с этой трепетной, мягкой властностью, от которой перехватывало дыхание и все внутри дрожало в предвкушении. В прозрачной темноте комнаты прозвучал стон, и только через пару минут я понял, что прерывающаяся мелодия стонов и неровного дыхания срывалась с моих губ. Все размылось, осталось лишь склонившееся надо мной красивое лицо и кольцо пальцев, от движений которого я задыхался. Я поцеловал Сальери, приподнявшись на локтях, надеясь вложить в поцелуй всю мою любовь и мольбы о большем. Ладонь сомкнулась, немного сжавшись, и я упал обратно, цепляясь пальцами за одеяло, не желая терять ускользающую реальность.Ночную тишину заполнило тяжелое прерывистое дыхание, в котором я отчетливо угадывал сложно сочиненную музыку. Протяжные, полные нетерпения стоны, пальцы, судорожно сжимающие край покрывала, бешеный стук собственного сердца - все это отдельными нотами врывалось в затуманенное сознание, постепенно складываясь в целую симфонию.
Моцарт, зажмурив веки до дрожащих ресниц, вжался затылком в мягкое изголовье кровати и теперь содрогался при каждом моем движении. Он был словно туго натянутая струна, готовая вот-вот оборваться на финальном аккорде. Жгучее желание, почти не оставившее места для других эмоций, вперемешку с безотчетным страхом, так точно отразившееся на его бледном лице, разжигало во мне настоящий пожар.
И тогда я понял: я никогда не писал музыки красивее и правдивее. Все, что сейчас происходило - происходило по-настоящему.
Приподнявшись на локтях, Вольфганг коснулся моих губ рваным поцелуем, в очередной раз доказывая, что для выражения любви слова совсем не нужны. На мгновение заглянув мне в глаза и будто что-то там прочитав, он откинулся обратно на кровать, хватаясь пальцами за все тот же край одеяла.
Разомкнув кольцо пальцев, мягким, но требовательным движением я развернул его на живот, проводя ладонью по тощим ягодицам. Даже из такого положения мне удалось заметить румянец, пятнами проступивший на его щеках.
Это заставило меня остановиться.
- Амадеус… если Вы не готовы… только скажите, и я перестану…
Большие мягкие ладони перехватили за пояс, приподняли, перевернули.. Я чувствовал себя защищенным в его руках, будто ничто не сможет причинить мне вред, никогда. Но страх единственный смог пробраться ко мне, все не отставал, обхватил сильнее, зашептал неразличимо на ухо. Нет, не позволю. Особенно, когда от легкого касания пробирает дрожь возбуждения. "...если Вы не готовы.. и я перестану..." От одного предложения мне стало холодно, словно никого не было рядом. На секунду представил, что пожар, горящий сейчас внутри, вдруг потухнет, исчезнет, растворится в дымке пробуждения, а нет ничего ледяней внезапного исчезновения. Только бы Антонио не отпускал меня. Я облизнул сухие губы, глубоко вдохнул, стараясь расслабить натянувшиеся жгутами мышцы. - Нет... продолжайте, я... я верю Вам. И все же я дернулся от прикосновения. Зажмурился и прикусил губу, но привстал на колени. - Я не боюсь..Я не видел его глаз, но готов поспорить, что в этот момент они как никогда горели непреклонной решимостью, вытесняя страх перед болью. Его дрожащие от перенапряжения мышцы разом расслабились, и он глухо выдохнул:
«… продолжайте… я верю Вам…»
Моцарт верил мне.
Верил тому, кого каждый день одаривают холодными взглядами, полными плохо скрываемой ненависти, с кем любезничают, соглашаются, кого подчеркнуто уважают и в тоже время бояться. Но чтобы я ни сделал для этого города, чтобы ни сделал для этих привыкших видеть в каждом человеке врага людей - мне никогда не будут верить. Никогда.
А Вольфганг… Чем я заслужил искренность в его словах? Все, что я могу ему дать - это свою потрепанную любовь. Не больше.
«Я не боюсь»
Тихий голос заставил вздрогнуть. На языке все еще вертелось вдруг возникшее и так и не произнесенное вслух «спасибо».
Я коснулся его бедер, чувствуя под пальцами покрывшуюся мурашками тонкую кожу, и, стараясь быть как можно аккуратней, вошел в тугое горячее лоно.
Кажется, я коротко вскрикнул. Острая боль, которой я боялся, не пришла, но неприятные ощущения охватили тело и проникли в сознание. В уголках глаз мелькнули крохотные горячие капли, и я уткнулся лицом в подушку, согревая ткань обжигающим дыханием. Яркой птицей мелькнула мысль “зачем”, но я не дал ей и остальным обвиняющим и совестливым пойти дальше, потому что ответ был прост - люблю. И они ушли, сбежали, ведь Сальери гладил, невесомо касался губами кожи, старался успокоить, уменьшить страх и, пусть небольшую, но боль. Первая сильная в остроте волна прошла, плавные, медленные движения создавали менее острые, но пока еще неприятные, следующие. Я слегка прогнулся, неосознанно пытаясь избавиться от болезненных ощущений, и чуть не задохнулся в новом громком стоне.
Моцарт вскрикнул, зажмуриваясь и сильнее прикусывая нижнюю губу. В попытке скрыть мокрые дорожки боли, змейками поползшие по лицу, правой щекой он прижался к горячей от тяжелого дыхания подушке.
Стиснув зубы, я уперся кулаками в кровать, и, наклонившись, дотронулся кончиком носа до его уха, шепча:
- Потерпите немного…
В ответ Вольфганг лишь сильнее выгнул спину, так, что острые позвонки натянули бледную и тонкую как пергамент кожу. Кажется, я задел самую чувствительную точку. С алых губ Моцарта слетел стон, заполняя собой тишину ночи, смешиваясь с мраком и дополняя сияние редких звезд. Он, выдыхая все неприятные ощущения, весь страх неизвестности, граничащий со стыдом, оставил место истинному удовольствию.
Почувствовав, что напряжение спало, я ускорил темп, наклоняясь вперед и касаясь вьющихся прядей. От покрывшейся испариной кожи пахло все той же лавандой и… розами, а мягкие волосы приятно щекотали шею, касаясь моих ключиц.
В глазах зарябило, когда дойдя до пика наслаждения, я тихо выдохнул, ощущая мгновенно окутавшее меня вожделенное тепло. Тогда я вышел и, не смея отстраниться, прижался ближе, слепо ища чужих губ.
Антонио наклонился ближе, даря успокаивающие и нежные касания. В окутывающей нас темноте не осталось для меня даже самой темноты, только мягкие руки, теплые губы и жаркое рваное дыхание. Движения стали быстрее, темп лихорадочней, сердце сбивалось, другое звучало в унисон так, что различить, где чье, не представлялось возможным. Я стонал от каждого движения, дрожь не уходила, заполняла сладостью нетерпения, желания и жаром возбуждения, пульсирующим узлом собравшимся внизу живота. Антонио вошел особенно глубоко, замер, легкий выдох прозвучал над ухом, пощекотав кожу, и почти сразу же, следом содрогнулся я, теряясь в шумных золотых искрах, мелькающих под закрытыми веками. Вернулся в реальность в кольце рук и, повернув голову, наткнулся на губы. И снова потерял реальность. Мне хотелось сказать Антонио много, как я люблю его, что мне все равно на окружающий мир, когда он обнимает меня, что я готов целовать его вечно. Они, эти мысли, лениво переливались шелковой лентой в голове, пока я отвечал, вкладывая в поцелуй все, что давно билось рядом с сердцем, и надеялся, что он поймет. Я снова открыл глаза, вглядываясь в любимое лицо. В переливах карих глаз почти незаметно искрилось понимание, и вместо всех слов я смог только робко позвать его.Я растворялся. Мучительно медленно, совершенно не отдавая себе отчета, тонул в океане ни с чем не сравнимых ощущений. Весь мой мир сжался до минимума, сумев уместиться в одну темную комнату и сосредоточиться в одном единственном человеке. Все, на что я сейчас был способен, все, чего хотел - так это бесконечно касаться мягких влажных губ, ощущая, как неспокойно бьются наши сердца в попытках восстановить ритм.
Мне хотелось сказать миллион фраз, пылкими признаниями вертевшихся на языке, но просто молчать сейчас было куда лучше. И, кажется, Моцарт был со мной полностью согласен.
Чуть отстранившись, он открыл глаза, останавливая на мне изучающий взгляд. Черные зрачки, похожие на беззвездное ночное небо, заполнили собой почти весь объем радужки и беспокойно забегали по моему лицу.
«Антонио…»
Из всех возможных слов он выбрал мое имя.
Я провел пальцем по острой скуле, будто желая поймать лунный свет, превративший его кожу в мрамор. Бешеное желание, что нещадно жгло меня все это время, отступило, уступив чувству тихого счастья.
- Амадеус…, - я осекся. В голове вдруг стало странно пусто, как если бы ветер сдул все мысли, оставив после себя лишь некоторые буквы.
Шумно выдохнув, я лег на спину, кладя голову на горячую подушку. Разлившееся по телу тепло расслабило каждую мышцу, до такой степени, что захотелось закрыть глаза и уснуть. Но вместо этого, прогоняя сон, я повернулся к Моцарту, утыкаясь носом ему в шею.
- Angelo mio…, - сладкий запах, исходивший от его кожи, по-прежнему сводил с ума. - Ваша душа больше не болит?
Я улыбнулся, почувствовав приятно колющуюся щетину на плече. Душа от перемешавшихся в слепящем калейдоскопе эмоций красиво сорвалась на фальцет где-то очень высоко, и я, то ли к сожалению, то ли к счастью, мог ощущать лишь легкие вибрации воздуха от ее пения. "Angelo mio.." Смущенная радость от наполненного нежностью бархатного голоса опалила щеки и пустила волну мурашек по позвоночнику. Спокойствие, приятное в своей тяжеловатости пухового одеяла, укрыло нас, отдавая тепло и ласковыми поцелуями оставляя призрачное молоко на ресницах. Но нам пока удавалось противостоять ее безмолвным колыбельным. Я скользнул рукой по телу Антонио, обнимая его за пояс. - Не знаю... я сейчас ни в чем не уверен,.. кроме одного, - другой рукой я нашел ладонь Сальери и переплел наши пальцы. Глубоко вздохнул, смотря поверх его плеча на давно скрывшуюся в летнем мраке Вену за окном, и тихо запел. - E pur che ognor concessa Mi sia la vostra grazia Più in là della Dalmazia Ancor vi seguirò... Я не обладал красивым оперным голосом и не старался долго растягивать гласные, но попытался прерывающимся сейчас голосом передать то, что нежными нотами отзывалось внутри в эти секунды.Горячая рука мягко легла мне на пояс, обнимая и вселяя в душу еще больше спокойствия и тихого умиротворения.«… я сейчас ни в чем не уверен… кроме одного»Моцарт коснулся моей ладони и крепко переплел наши пальцы в замок. В эту секунду в его глазах зажигались и гасли искусственные звезды чьих-то далеких окон, мерцая, выглядывали из-под светлых ресниц. Я невольно замер в ожидании, когда одна из них, самая яркая и гордая, упадет с небосклона и разобьется о контур его губ, рисуя улыбку.«E pur che onor concessaMi sia la vostra grazia… ancor vi seguirò»По густому от просачивающегося сквозь штору лунного света воздуху поплыли чарующие звуки родного голоса. Срываясь на чувственный шепот, Моцарт пропел самые красивые строки «Венецианской ярмарки». Именно те строки, в которые тонкой нитью поэзии был вплетен весь смысл, вся суть.- Вольфганг…, - я еще крепче сжал его руку. Он только что, возможно сам того не зная, дал мне еще одну клятву.Тогда, не отрывая глаз от его звездного неба, я так же тихо произнес:
- И если б дали мне в уделВесь шар земной,Весь шар земной,С каким бы счастьем я владелОдним тобой,Одним тобой...Еще никогда эти слова не волновали меня так сильно. Они были о незримом образе, сотканном из юношеских грез, о ком-то важном и родном, еще мне не знакомом, но уже самом любимом. А теперь воплощение моей мечты находилось так близко, что я мог различить биение его сердца и кожей ощутить ласковое прикосновение его теплого дыхания…
"Владел одним тобой..." Строки набежали ласкающей волной на сердце, поблескивая, и медленно схлынули, оставив в подарок сотни искорок, переливающихся мягким светом. - Это Вы придумали? Давно, еще несколько лет назад, целуя своих подруг и улыбаясь графиням, баронессам и певицам, нагло флиртуя и позволяя не положенные по этикету касания, я понял, что любовь встречается очень редко. Люди поют серенады и читают стихи, дарят цветы и отчаянно ищут тайных свиданий, но все это ничто, притворство, лишь жалкая попытка раскрасить скучную жизнь эмоциями. Мимолетная симпатия и вожделение - вот, что они называли любовью. И я поверил им. Заставил разум поставить знак равенства между фальшью и искренностью, хотя сердце сопротивлялось, билось об грудную клетку, стараясь достучаться, но я игнорировал его. Моя болезненная влюбленность в Алоизию стала первой трещиной в выстроенном мною уравнении. Когда прозвучал насмешливый отказ, оно разлетелось вдребезги. Я оказался перед жестоким ощетинившимся в мою сторону миром беззащитным, с обнаженной душой... Вся прошлая жизнь была моим Адом, непроходимым лесом из заблуждений и лжи. Алоизия стала моим Чистилищем, убив отростки обмана, вьющиеся вокруг сердца ядовитым плющом и показав мне жестокую реальность. А сейчас, в эти минуты, я окончательно понял, что стою на пороге Рая. И два ангела протянули ко мне руки, две пары глаз смотрели на меня с тем искренним чувством, которое многие тщетно ищут всю жизнь, если вообще ищут. Редким и оттого еще более ценным, легким, как первый поцелуй, и вечным, как настоящая клятва. С любовью. Я, наконец, нашел ее. Это солнце, слившееся с морем. Солнце, сияющее в шоколадных глазах Антонио безграничным счастьем, и море, нежная притягательная голубизна глаз моей Станци, всепоглощающая нежность, окутывающая меня. Не покидайте меня... никогда... я люблю вас... Я почувствовал, как маленькая слезинка медленно сползает по носу, но не стал ее стирать, лишь слабо улыбнулся, ведь совсем рядом тихонько плакала от счастья скрипка.- Если бы… Эти чудесные строки принадлежат перу Роберта Бернса, шотландского поэта.
Я снова лег на спину, устремляя взгляд в белый потолок. На шероховатой поверхности, с каждым порывом ветра принимая все более причудливые формы, танцевали блики. Они полосами тусклого света спускались по стенам и, достигнув пола, вдруг исчезали, погружая комнату в непроглядный мрак ночи.
- Возможно мои следующие слова прозвучат глупо и наивно, но я всегда мечтал найти человека, кому бы я смог посвятить эти строки. Мне хотелось наполнить их смыслом, понятным только мне одному, связать с ними образ и никогда не нарушать затерянную меж букв клятву…
Я замолчал, прислушиваясь к собственным ощущениям.
По моим венам неспешно текло тягучее, похожее на плавное перемещение облаков, счастье. Острые чувства притупились, перестав так терзать сердце. В это мгновение шумная пыльная Вена и населяющие ее люди казались выдумкой. Попросту плодом чьей-то бурной фантазии, чужой жизнью. За окном, покачиваясь в такт ветру, шумели листвой платаны, в их кронах пели свои вечные песни птицы, а до рассвета еще было так далеко… до возвращения в придуманную кем-то реальность.
- Вольфганг, Вы…, - я осекся. На его скуле, поблескивая в лунном свете, виднелась мокрая дорожка. Все таки одна из звезд не удержалась и упала с небосклона, нарисовав на тонких губах робкую улыбку. - Вольфганг…
Я привстал и, заглянув в затуманенные какой-то мыслью глаза, коснулся его губ своими, ощущая при этом соленый привкус морской волны.
- Я никогда Вас не покину… никогда…
"..мечтал найти человека, кому бы я смог бы посвятить эти строки.." И это оказался я. Я - человек, единственно нужный и важный Антонио. Как это получилось? Судьба, случайность или отчаянное желание наших душ найти недостающую частичку пазла? Хотя это было совсем не важно. Сердце терзалось другим - почему наша любовь не может быть свободной? Почему мы должны прятаться и вырывать часы у несущейся галопом жизни? Я ненавидел этот город с его золотой клеткой из правил и условностей, и одновременно продолжал любить его всей душой. Ведь только в нем во мне, наконец забилось сердце. То витражное, хрупкое, но самое настоящее. Я прикрыл глаза, отвечая на поцелуй и крепче сжимая его руку. Новый переливающийся кусочек из черного золота занял свое место. "Я никогда Вас не покину..." - Passare l'eternita' insieme... Я лег ближе, положив голову Антонио на плечо. - ...Я открою Вам один секрет, - помолчал, собираясь с мыслями и решаясь продолжить. - Знаете, люди думают, что я показываю все свои эмоции, что я открытый и легкомысленный, но... это не так. Я боюсь. Каждый день, всю жизнь я боюсь. И.. и мне стыдно, что я такой трус, - я нервным движением облизнул губы и закрыл глаза. - Но недавно этот страх почти исчез. Тогда, в парке Вы пожали мне руку, и я провалился... В мир, где спокойно и хорошо. И с того момента каждый раз, когда Вы касаетесь меня, обнимаете, целуете, я проваливаюсь в тот мир. И мне больше не страшно. Я замолчал, смущаясь путанных слов собственного признания, и пытаясь скрыть это, стал расправлять смявшееся рядом с нами одеяло.«Passare l’eternità’ insieme…»
По телу приятной тяжестью разлилось тепло, стоило Моцарту прижаться ближе и положить голову мне на плечо. Взволнованное дыхание касалось моего лица, будто желая нарисовать на щеках румянец, а концы шелковистых волос приятно щекотали кожу.
Такая близость еще вчера казалась абсурдом, пустой мечтой, ложной надеждой… Но сейчас, когда на меня смотрели два сверкающих звездами глаза, когда чужое сердце билось где-то рядом с моим, соединяя два ритма в один… все казалось возможным. Впереди целая ночь. И никто не в праве у нас ее отнять. Даже Господь.
«Я открою Вам один секрет…»
Вольфганг говорил, путаясь и сбиваясь, периодически облизывая пересохшие губы и старательно пряча взгляд по темным углам комнаты. Я видел, как его душа, хрупкая, ранимая, многими не понятая, постепенно, с каждым новым словом, открывается все больше и больше, обнажая те сокровенные тайны, которыми мало кто делится, предпочитая так и оставлять их тайнами. Моцарт, с самого дня нашей встречи, был для меня загадкой, которую мне с особенным рвением хотелось разгадать. Он искусно управлял своими эмоциями, показывая лишь одну свою сторону - бесконечно жизнерадостную, вечно вдохновленную, готовую бежать, нестись, лететь… лишь бы не стоять на одной точке. Но все его переживания, самые главные и важные, оставались запертыми под замком. И теперь, когда Вольфганг наконец перестал закрывать этот замок на ключ, мне стал открываться настоящий Моцарт. Не гениальный композитор, не талантливейший музыкант, а… человек, просто человек.
- Амадеус, - я поймал его прикованный к одеялу взгляд. - Вы самый смелый человек из всех, кого мне доводилось узнавать. И Вы всегда таковым являлись. Поверьте.
Я легонько сжал тонкие пальцы.
- Вы не должны стыдиться… неважно, рядом я или нет. У Вас благородное сердце и светлая душа, а этого вполне достаточно, чтобы никогда больше не сомневаться в себе и не испытывать страха.
И чуть погодя я добавил:
- Ничего не бойтесь, мой друг. А я постараюсь быть рядом столько, сколько позволит время.
- Не хочу зависеть от времени. Оно и так бежит слишком быстро или плетется, будто нарочно, как черепаха, отмеряя ничтожно мало, а кому-то безмерно много. Время негармонично и несправедливо, и тем сильнее мне хотелось избавиться от него. Я замолчал, прокручивая сказанные Антонио слова, выведенные золотыми чернилами его твердой рукой в моей душе и в воздухе над нами. "Поверьте." Он верит в меня. Верит мне. Безоговорочно, не требуя от меня ничего. "...неважно, рядом я или нет" Важно. Если бы Вы только знали, как мое сердце зависит от Вас... - Вам не холодно? - не дождавшись ответа, я накрыл нас одеялом, оставив ладонь на груди Антонио. Сейчас его сердце билось для меня, а мое - для него, и ничего другого не существовало, кроме этих спокойных тихих ударов, связанных в мелодию перламутровыми нитями нежности. "Я постараюсь быть рядом" Мы будем вместе. Столько, сколько возможно. И невозможно... я сделаю все для этого. Меня начинало клонить в сон, и больше не хотелось говорить, хотелось ощущать счастье, золотыми искрами вьющееся внутри, и спокойно лежать, а потом уснуть в родных теплых объятьях, прошептав напоследок в плечо тихое и не совсем внятное "люблю". - Я люблю Вас..Сияние широко распахнутых глаз стало лучшим ответом. Я верю в смотрящего на меня человека, а этот человек верит в меня. Это чувство взаимно, и о большем я и мечтать не смею.
«Вам не холодно?»
Его ладонь покоилась на моей груди, согревая и усмиряя рвущееся наружу счастье. Словно прочитав мои мысли, Моцарт набросил на наши ноги одеяло. Он, как и я, хотел сохранить то драгоценное тепло, что в эту секунду так дурманило и вынуждало закрыть глаза.
Вольфганг уткнулся лбом мне в плечо и, уже погружаясь в сон, прошептал:
«Я люблю Вас…»
- И я Вас…
Я провел рукой по его спине. Выпирающие позвонки натягивали тонкую, как пергамент, кожу.
Он был похож на ангела. Вьющиеся волосы кольцами лежали на мятой подушке, отливая золотом и напоминая первые лучи восхода, а на лице, вопреки тучам на небе, тихо мерцала улыбка. В моей груди что-то защемило.
Да, я знал, что между нами давно возникла связь. Золотистая нить безболезненно пронзила наши сердца наконечником одной и той же стрелы и сшила души так крепко, что они слились воедино. Но никогда мне еще не доводилось физически ощущать эту связь, заключающуюся, оказывается, не только в любви к общему искусству, но и в любви к друг другу. Будто только сейчас, уже плохо различая очертания комнаты, я снова и снова пропускал через душу это новое чувство и будто удивлялся ему... Даже когда усталость взяла надо мной верх, разгоревшийся внутри пожар не гаснул, а наоборот, разгорался с еще большей силой.
Я люблю. Впервые в жизни по-настоящему. Впервые в жизни взаимно.
Небо за окном начало светлеть, растворяя мрак в предрассветной дымке, когда я окончательно провалился в сон.
Я бежал. Бежал, не чувствуя усталости. Бежал по дорожке, с двух сторон отгороженной от мира высокой травой. Впереди маячил свет, висел будто шаром, ярким и теплым, я стремился к нему, но чем быстрее бежал, тем дальше он был от меня. А трава и стебли гигантских растений покачивались в насмешке над головой. Что-то тянуло меня назад, вцепилось в воротник, обвило пояс. Я рвался из этих объятий, бежал вперед, но с каждым разом оказывался отброшен на десять шагов назад. В какой-то момент я все-таки устал. Резко остановился и выдохнул, ожидая падения на спину. Но этого не произошло. В полутора метрах от меня горел свет, светился и шептал что-то, известное лишь ему одному, лучами. Никто не держал меня,... и я шагнул навстречу. Раскинул руки и обнял свет. Он вошел в мою грудь и поселился под ребрами, свернувшись там теплым ласково мурчащим комочком. Перед глазами все еще был сад, цветущий и одурманивающий напитанными солнцем запахами, но я смотрел на него через прозрачную призму, и совсем не знал, что видел. Но оно было бесконечно прекрасно. ~~~ Глаза открылись сами и совершенно незаметно. Так бывает - не помнишь, когда, но в какую-то минуту понимаешь, что уже не спишь. И почему-то в эти моменты взгляд сам тянется к небу. Светлому и высокому,.. и необъяснимо хочется взлететь. Туда, к нежно сияющему солнцу, к переливающимся легким облакам, присоединиться к одиноко парящей птице - предвестнице нового.. желание туманило взгляд и тащило из груди сердце, но мне было слишком хорошо здесь, чтобы лететь к утреннему туманному призраку. Я перевел взгляд на Сальери. Он спал, спокойно и с легкой улыбкой. Наши руки все еще были сплетены, и на секунду мне показалось, что мы не сможем их разнять, настолько гармоничной и крепкой композицией они смотрелись. Я не хотел будить Антонио, но не смог устоять и осторожно поцеловал его в уголок губ, тут же отстраняясь и вглядываясь в расслабленное лицо. Черные ресницы не дрогнули, поднимаясь, дыхание не изменило ритма - Морфей не отпускал Сальери из своих объятий. Я вернулся в прежнее положение, снова уложив голову ему на плечо, и прикрыл глаза. Совсем рядом поблескивал мягкий шар света.. и я сам не заметил, как снова уснул.Беспокойные странные сны, похожие на обрывки воспоминаний - смазанные и нечеткие - проносились мимо блеклым калейдоскопом, заставляя зажмуривать и без того закрытые глаза. Зацепиться хотя бы за одно из них не получалось. Проснуться - тоже. И поэтому, подхваченный быстрым течением, я несся вслед этим картинкам, выуженным, казалось, из самых закромов сознания.
Даже сквозь дрему, сковавшую все тело, я чувствовал, что наступило утро. Еще бледно розовое, прохладное, но уже наполненное пением птиц. В какой-то момент мне удалось проснуться, вынырнуть из этого болезненного состояния и тут же с глубоким вздохом ощутить волну облегчения.
Моцарт спал. Чуть хмуря светлые брови и трогательно прижимаясь к моему плечу. За окном брезжил рассвет, а небо, смешав густую чернильную синеву с ватными облаками, приобрело голубой оттенок. Вена потихоньку начинала заводить свое механическое сердце, скрипя колесами редких экипажей и отдаленным мерным стуком каблуков на мостовой. Мне захотелось встать и приоткрыть окно. Впустить в комнату свежий воздух и позволить теплому ветру растрепать волосы, скинуть пару нотных листов со стола, разогнать со стен мрачные тени. Но с этим мне бы пришлось разрушить то хрупкое, что ночью поселилось под сердцем сгустком тепла, а теперь лежало рядом, подрагивая ресницами и мерно вздымая грудь. Я остался лежать, не переменяя положения и больше всего на свете боясь разбудить Вольфганга.
Видимо, я не заметил, как снова уснул.
Теперь солнечные лучи, миновав плохо задернутую штору, лежали рядом на подушке, нагревая ее и заодно слепя глаза. Я вытянул вперед руку, создавая тень, и жмурясь от яркого света. По ощущениям давно перевалило за десять. Я скользнул взглядом по Моцарту. Он по-прежнему спал. Так, будто сейчас была глубокая ночь.
- Амадеус, - я высвободил руку из-под тяжелого одеяла и тронул его за плечо. - Такими темпами Вы проспите все на свете.
Меня ненавязчиво будили, тихий голос прозвучал прямо над ухом, незаметно и осторожно вытаскивая из сна. Почти впервые в жизни я проснулся легко, но глаз открывать не хотелось. - Если Вы будете спать со мной, почему нет.. Было так странно - проснуться рядом с кем-то, чувствовать тепло тела, смотреть в любящие глаза, желать сказать столько, что мысли путаются, и именно поэтому молчать. Пожалуй, такого со мной ни разу не было. Я открыл глаза и приподнялся над Антонио, упираясь руками в подушку с двух сторон от его головы. Он смотрел на меня выжидающе и с каким-то ленивым любопытством. А я смотрел на него и все пытался поймать за хвост ту мысль, которая всполохом пронеслась в мозгу. - Вы необычайный, - слова вылетели сами, и мне показалось, что сказал их, вообще, кто-то третий, причем так довольно, что мы засмеялись. Я убрал руки и слез с кровати, вставая на прохладный пол. Ночь отдалась слабыми отблесками в сознании, белыми, как наши рубашки, и яркими, как мой тяжелый камзол, сейчас лежавший на полу бесформенным пятном и совсем таким не казавшийся. «Ноги несли меня прочь от этого дома. Я должен был вернуться, должен был остаться со Станци, должен был быть опорой для нее, но я не смог. Слабость овладела мной, ударила, оставив трещины разбегаться по мятущейся душе. Я - трус, и оттого был сам себе противен. Улицы в темном вечере стали будто одинаковые, казалось, я блуждаю в лабиринте, и никогда не смогу вырваться из него. Я начал злиться, беспомощный вой застыл внутри в попытках оторвать вцепившиеся в меня противные чувства. Но они только смеялись, раскачиваясь на моих венах. Как же можно было убить такой счастливый день?! Как можно было вырвать с корнем крылья счастья?! Я поднял голову к высокому небу. Никто мне не ответил. Только звезды издевательски напевали что-то счастливое. Август августом, но к ночи уже становится холодно, и ветер нагло пробирался под камзол и пытался добраться до рук, спрятанных в карманах. Я продолжил упорно идти куда-то вперед, иногда сворачивая, повинуясь порывам едва живого сердца. Когда начали подмерзать и кончики пальцев, я перешел на соседнюю улицу, думал, согреться в переулке, но ветер там завывал еще сильнее. Однако, Судьба на секунду улыбнулась мне - недалеко светлел знакомый дом. Я снова стоял на его пороге и снова постучал, правда, сейчас руки двигались с усилием, и стук прозвучал глухо и высушено. Августовские ночи одурманивали тонкими, сложно скроенными ароматами догорающего лета. Ветер бережно нес тепло еще не остывшего от жаркого солнца булыжника, пряные нотки засыпающих цветов, преклонивших бутоны к земле, и какое-то безмерно печальное, похожее на плач скрипки пение соловья. Все это, чудесным образом сочетаясь, вихрем врывалось в открытое окно, раздувая дымчатые шторы, и наполняло комнату свежестью и очарованием опустившейся на Вену темноты. Сальери стоял, прислонившись плечом к стене, наблюдая за рассыпанными по чернильному небу звездами. Они тускло светили, утопая в глубине синих красок, и покорно ждали, когда наступит их час. Все, что они сейчас могли - это отражаться в каштановых глазах своего зрителя, замершего то ли от восторга, то ли от проникающего под тонкую рубашку ветра. Антонио поежился и, положив стопку нотных листов на стол, скрестил руки на груди. В голове роилось множество мыслей, пронизанных нитью одна за другой рождающихся мелодий. Сконцентрироваться на чем-то конкретном не получалось, и композитор, поддаваясь внезапным порывам, поверхностно скользил по каждой из них, не стараясь вникнуть в суть. Он слушал тихую, но настойчивую музыку, еще далекую, не сформировавшуюся в ряд бережно выведенных на пергаменте нот, но уже точно прекрасную. Она, сливаясь с трелью соловья, любовно обволакивала, успокаивала, останавливая хаотичный бег мыслей. Сальери вновь потянулся к перу, когда в дверь постучали. Тихо, почти неслышно. Мужчина напрягся. Ночь давно вступила в свои права, вовсю мерцали звезды, а луна преобразила окружающий мир, залив улицу болезненным белым светом. «И кому я мог понадобиться в такое позднее время?… Моцарт? Навряд ли. Но все же…» На ходу застегивая ворот рубашки, Сальери бесшумно подошел к двери и, чуть помедлив, все же открыл ее. - Вольфганг? Ночного гостя била мелкая дрожь, на щеках застыл нехороший румянец, в глазах пылало пламя, а на скуле неровной полоской рдела свежая царапина. Антонио застыл на пороге, не решаясь пригласить Моцарта внутрь. Таким он видел своего друга впервые. Как только я увидел Антонио, понял, что помешал, в карих глазах тихонько гасла яркая мысль. Во мне боролись два желания: извиниться и сбежать, или уткнуться носом в теплое плечо и обнимать долго-долго. - Вы, как всегда, были правы. Неслучайная воля случая, - я выдавил улыбку, постаравшись не выглядеть слишком отчаявшимся. - Простите, что помешал. Я.. только.., - в груди закололи непрошенные слезы и я зажмурился, пряча их поглубже. - Не найдется у Вас бутылка вина и полчаса времени? «Неслучайная воля случая» Он натянуто улыбнулся, и еще большая печаль отразилась на его лице. «Простите, что помешал» Моцарт стоял всего в нескольких сантиметрах от меня, старательно утыкаясь взглядом в пол. Казалось, он был близок к тому, чтобы в следующее мгновение сорваться с места и раствориться в духоте ночи. «Не найдется у Вас бутылка вина и полчаса времени?» Под опущенными ресницами блеснула влага, а в самой просьбе было столько отчаяния, что я непроизвольно вздрогнул. - Друг мой, для Вас - все, что пожелаете, - я хотел было приобнять его за плечи, но вместо этого лишь чуть сжал бледную руку, показавшуюся мне как никогда холодной. Новый порыв ветра ворвался в комнату, обдав неприятной прохладой, и с тихим шелестом смахнул стопку нотных листов со стола на пол. Пройдя вглубь комнаты, я захлопнул настежь распахнутое окно и вновь повернулся к Моцарту. Его лицо по-прежнему озаряла тусклая, как звезды на летнем небе, улыбка. Такая не похожая на настоящую, искреннюю и жизнерадостную. На ту, к которой я так привык. - Что случилось? Вас кто-то обидел? - откупорив бутылку красного, я протянул хрустальный бокал с бившейся о края алой жидкостью Моцарту. - Только не молчите. Я готов Вас выслушать. "Для Вас - все, что пожелаете" Антонио сжал мою руку, и от искренности и беспокойства в его голосе мне стало еще сложнее сдерживать слезы. Ощущение, что все чувства, которые за последний час меня переполнили, готовы были вырваться неконтролируемым потоком. И почему-то слез, но не слов. "Вас кто-то обидел? Только не молчите." Но я молчал. Не мог заставить себя сказать хоть слово, будто кто-то отобрал у меня голос. Вертел в пальцах ножку бокала, заставляя вино стекать разводами по тонкому стеклу. - Никто, - наконец, спустя затянувшееся и начавшее становиться неловким молчание, я смог разлепить будто склееные губы, но мой севший голос практически не прозвучал в комнате. Я отпил вина и повторил одно единственное слово, которое смог. - Никто. Я посмотрел на Антонио. Во всей фигуре, в глазах, в изящных руках, держащих поблескивающий бокал, мне виделась готовность помочь, желание защитить. Я залпом допил вино и бросился к нему. Прижался, спрятав лицо в белой ткани рубашки. - Я.. я женюсь. Подписал договор, и... Станци.. она. Я не знаю.. ничего не понимаю... Хмуря брови, Моцарт с болезненным вниманием всматривался в обманчивые переливы хрусталя, будто силясь отыскать в них ответы на свои незаданные вопросы. Воцарившееся молчание оглушало, сбивая с толку и заставляя почувствовать тягостную неловкость. «Никто» Так холодно, сухо и обезоруживающе просто. В голове вдруг стало пусто, как если бы это был далеко не первый бокал. На мгновение мне показалось, что ночной ветер, давно бившийся о стекло, проник в комнату и, качнув пламя свечи, обнял меня своими ледяными руками. Вольфганг, очнувшись от звука собственного голоса и ,видимо, найдя в нем опору, поднял на меня глаза. Никогда еще они не казались мне столь печальными, отрешенно смотрящими в одну точку и пугающе погасшими. Все, что мне теперь оставалось - это терпеливо ждать, когда он сдастся. Отведет взгляд и наконец нарушит глупый обет молчания. Снова дрогнуло пламя свечи. Моцарт, поднеся бокал к подрагивающим губам, в два глотка допил вино, вскинул голову и, положив ладони на мою грудь, прижался всем телом. «Я… я женюсь… договор… Станци…» Слова обрывками фраз закружились в голове, обдавая горячим дыханием и категорически отказываясь складываться в одну картину. «Я ничего не знаю…» - Что же с Вами творится? - я задумчиво провел большим пальцем по острой скуле, чувствуя шершавые концы царапины. Мой вопрос предназначался в первую очередь самому себе. - Тише, мой друг. Вы можете ничего мне сейчас не рассказывать, - незаметно для самого себя я перешел на шепот. - Но прошу Вас, успокойтесь, пожалейте свое сердце. Оно стучит слишком быстро. Пусть, пусть тогда оно замолчит, перестанет, потому что от его ударов мне больно. Я сжал пальцами белую ткань, вцепился в нее, будто хотел раствориться, прорваться сквозь невидимую дверь в мир, в котором хорошо и спокойно, но что-то меня не пускало. Сердце колотилось, в ускоренном темпе выстраивая стены вокруг меня, лишая свободного дыхания, и я зажмурился. От этой боли, колющейся в груди и отчаяния, накрывшего с головой, меня мог спасти Сальери, его руки, мягкий голос, всегда успокаивавший меня, но сейчас это казалось невозможным. Пусть мы стояли близко, пусть я жался к нему в надежде почувствовать тепло, снова увидеть мир в ярких красках любви, ничего не получалось. Мне было холодно, руки не согревались, душа покрылась коркой льда, и слезы, ледышки бессилия, выступили на глазах. - Антонио, Вы меня не оставите? Вопреки моим словам, израненное сердце Моцарта продолжало бешено стучать, будто желая выскочить из тяжело вздымающейся груди. С каждым его ударом, больше похожим на резкий толчок, зажмурившемуся от боли и еле сдерживаемых слез композитору становилось хуже.- Амадеус…Все еще предпринимая жалкие попытки успокоить, я дотронулся до его длинных пальцев с целью согреть. Но согревать было нечем. Во мне совсем не осталось тепла. Даже взбудораженная терпким напитком кровь будто застыла в венах, замерзла, как зимой по обыкновению замерзают реки и озера.Я отпрянул и положил руки Вольфгангу на плечи, молча прося его поднять на меня взгляд.«Антонио, Вы меня не оставите?»Красные от слез глаза, и в них теплящаяся догорающей лампадой надежда. Мое сердце сжалось, а к горлу подступил липкий ком страха и беспомощности.- Я… Вас? - на моих ресницах, не решаясь скатиться по щекам, застыли крупные капли. - Вас? - я подошел вплотную, силясь разглядеть в медовых зрачках хоть каплю прежнего неизъяснимого счастья. В полумраке спальни они казались почти черными. До ужаса похожими на океан во время шторма.- Никогда. Слышите? - от бессилия хотелось кричать. - Никогда!С силой притянув к себе, я жадно впился в его приоткрытые губы. И только тогда почувствовал, как соленые капли, сорвавшись с ресниц, покатились по моему лицу, добавляя моим отчаянным действиям предательский привкус горечи. "Никогда. Никогда!" Одно слово отдавалось набатом в ушах, но это был колокол надежды. Настоящей надежды, от которой замирает сердце и успокаивается душа. Холодные губы коснулись моих в резком, почти грубом порыве, терзали, обожгли холодом и соленой влагой, возвращая к жизни. Я дотронулся пальцами до щеки Антонио, от кожи шел ровный холод. - Боже, Вы совсем холодный,... как ледяная статуя, - ладони покалывали от возвращающегося тепла, и телом будто овладела лихорадка. Я приблизил свое лицо к его, попытался теплым дыханием согреть ледяные губы и коснулся их робким поцелуем. Антонио отвечал мне, и в эту минуту не было для меня счастья больше. Я заключил узкое в обманчивых играх светотени лицо в ладони и, встав на носки, начал беспорядочно покрывать его поцелуями, касаясь лба, скул, висков, подбородка. Все было холодное, щетина немного кололась и щекотала кожу, и наверное, умопомрачительнее ощущения и придумать было невозможно. Моцарт дрогнул, шумно выдохнув мне в губы, и все слова разом потеряли всякий смысл. Утонули в этом до сладости горьком поцелуе, растворились в сознательном желании сгореть дотла. В голове отбивало рваный ритм чужое сердце, совсем оглушая и лишая последней капли рассудка. Я продолжал кусать тонкие губы, проводя языком по их нежной поверхности, слизывая соленые следы собственной слабости. В какой-то момент легкие конвульсивно сжались, потребовав кислорода, и тут же моей щеки коснулись холодные пальцы, отрезвляя и вынуждая открыть глаза. «… Вы совсем холодный…» В любимых глазах полыхнул призрачный силуэт будущего пожара. Теперь от Моцарта исходило тепло, такое же естественное, как тепло солнечных лучей в погожий летний день. Но было в по-прежнему темным зрачках и кое-что еще. Какой-то мерцающий блеск нетерпения, граничащего с вожделением. По телу пробежали мурашки. Все слилось воедино, став одним, ни с чем несравнимым ощущением. Обхватив мое лицо руками, Вольфганг обдал замерзшие губы своим горячим дыханием, затем аккуратно поцеловав. Я прильнул чуть ближе, откидывая голову и подставляя шею. Моцарт, задавшись целью согреть, покрывал мое лицо поцелуями, лаская каждый сантиметр кожи. Я тихо выдохнул, упираясь ладонями ему в грудь. Перед глазами все плыло, а руки дрожали, но я, все таки найдя в себе силы отстраниться, быстрым движением скинул тяжелый камзол на пол. Теперь Вольфганг остался в одной тонкой рубашке. - И почему Вы никогда не застегиваете ворот… Пылающими губами я дотронулся до бледной ключицы. От его кожи исходил аромат лаванды и молока, а трепещущее сердце билось совсем рядом, так, что я мог различить его беспокойные толчки. - Sembri un angelo.. Камзол соскользнул с плеч, и вместе с ним на полу рассыпалось пеплом все плохое, что давило и гнуло к земле. "И почему Вы никогда не застегиваете ворот.." Я уже хотел ответить, но не смог, - слова застряли в горле вместе с дыханием, - лишь быстро облизнул губы. Пожар разгорался, и поцелуи, поднимающиеся по шее до уха, раздували его до неуправляемого пламени. Совсем близко прозвучали тихие слова, простые, невинные, но от них подогнулись колени, и пальцы совсем запутались в складках легкой ткани. Наконец, мне удалось забраться руками под рубашку. Я провел ладонями по спине, скользнул вверх по груди, поднимая ткань наверх. Чужое жаркое дыхание сбивалось на шее, и я сам дышал глубоко, что кружилась голова. Я потянул Антонио к кровати, идя спиной вперед, встретил ее несколько раньше, чем ожидал, и первый рухнул на мягкую поверхность, утаскивая Сальери за собой. Кое-как справившись с пуговицами, непослушные пальцы принялись исследовать мое тело, с каждым новым прикосновением оставляя на коже желанные ожоги. Разгоряченные ладони легли на спину, подняв новую волну мурашек, после чего с той же бессовестной легкостью переключились на мою грудь. Перед глазами один за другим взрывались фейерверки, распадаясь на миллион красочных частиц. Я уже не видел лица Моцарта. Все эмоции смазались, уступив место безумному, почти животному желанию. Момент, когда мы приблизились к кровати, я пропустил. Ладони уперлись в мягкие простыни, а голова вновь закружилось, и мне потребовалось не мало усилий, чтобы восстановить четкость картинки. Дыша тяжело и часто, подо мной лежал Моцарт. Оголенные худые плечи, острые ключицы, грудь и длинная шея с бьющейся на ней жилкой. Все в его теле, скудно освещенном стоящей на столе свечой, казалось мневсе ещё юношеским. Каждый изгиб, каждая черточка и в особенности застывший на щеках румянец вгоняли в краску и заставляли сердце биться еще чаще. Нависая над Вольфгангом, я скользил взглядом по обнаженному торсу, не смея коснуться и нарушить очарование момента. - Вы очень красивы, Амадеус, - и только после этих слов, в другой ситуации никогда бы мной не произнесенных вслух, я склонился над композитором, утопая в исходящем от него жаре. Как, как он может говорить нежные красивые слова, и смотреть так, будто уже касается меня, собственнически обводя ладонями каждый изгиб тела? - Боже.., - в голове все поплыло, стоило Антонио коснуться губами там, где шея переходит в плечо. Растрепавшиеся темные волосы щекотали кожу, дразнили легкими прикосновениями, пока Сальери сильнее вжимал меня в поверхность постели. Я не мог уследить за тем, что он делает, поцелуи спускались и поднимались по груди и животу, скользили по шее, оседали на ключицах... потеплевшие мягкие губы, казалось, были везде и сразу. Желание жгло меня, и я выгнулся, откинув голову. В ушах морем шумело возбуждение, и сквозь него я еле услышал сорвавшийся с родных губ стон, когда мои руки скользнули к поясу. Но ткань кюлот и определенно лишние пуговицы стояли раздражающей неприступной преградой для моих подрагивающих пальцев. Прикрыв глаза и целиком и полностью отдавшись жгущему грудь чувству, я оставлял кривую дорожку из поцелуев, притрагиваясь губами к самым чувствительным местам. Незаметно проводил по нежной коже кончиком языка, будто желая попробовать на вкус раскаленное солнце. Моцарт, откинув голову так, что золотистые волосы завивающимися прядями разметались по подушке, послушно выгибался, изредка шумно выдыхая. С каждой секундой градус накалялся все больше, и когда моих кюлот коснулась рука Вольфганга, я не смог сдержать стон. Он слетел с губ, растворяясь в полумраке комнаты. Мигом перехватив инициативу, я помог расстегнуть непослушные пуговицы, затем тут же переключившись на кюлоты Моцарта. Пара движений и приспущенная ткань обнажила тощие бедра. Сквозь пелену я почувствовал, как возбужденная плоть коснулась моего живота, оставив влажный след. Теперь и я не мог сдержать стона. Дрожали не только руки, но и все тело, на губах чувствовалось жаркое дыхание, а шоколадные глаза напротив потемнели от затопившей их страсти. Я стянул с волос ленту, позволив им упасть густыми волнами, и запустил пальцы в мягкие пряди. Я не мог закрыть глаза, они единственные были ясными, в отличие от остального, подчинившегося невыносимо приятному жару. Темные переливы волос, смуглая кожа, мягкая, слегка влажная, широкие плечи, глаза в обрамлении черных ресниц, приоткрывшиеся губы... я откровенно любовался Антонио, гладил, чувствуя под руками напряженные мышцы и вдыхая чуть горьковатый, приятно тяжелый запах кожи. Когда длинные пальцы коснулись внутренней стороны бедра, я забыл, как дышать. Вытянулся, обхватив за шею, прижимаясь ближе, касаясь бедрами его. Стоило мне спуститься чуть ниже, как Моцарт, порывисто сжав край простыни, издал сдавленный стон. Костяшки длинных пальцев побелели, а голова обессилено опустилась на мятую подушку. Меня с новой силой захлестнула эйфория. Кровь прилила к лицу и запульсировала в висках. Желая только одного - вновь услышать этот сладостный, полный истинного наслаждения стон, я продолжил поглаживать внутреннюю сторону бедра, задевая все самые чувствительные к прикосновениям точки. Мне нравилось изучать его тело. Водить пальцем по тонкой, похожей на пергамент коже и ощущать, как горячие ладони обвивают шею, прижимаясь еще ближе. Даже в такой момент он не сводил с меня на удивление ясных глаз. Все тот же доверчивый взгляд скользил по моему лицу, будто не веря, что все происходящее - явь. Я и сам с трудом верил. Неужели снам, пугающим своей реальностью и одновременно дразнящим воображение, действительно свойственно сбываться? Я выпрямился, расправляя плечи и аккуратно опуская руки Моцарта обратно на кровать. В очередной раз дрогнуло пламя свечи, и я, предварительно закусив губу, обхватил разгоряченную плоть дергающимися от перенапряжения пальцами, тут же чувствуя, как на подушечках собирается липкая влага. Тело отзывалось на любое его, даже мимолетное, прикосновение. Антонио будто знал, как довести меня до состояния, когда я готов умолять пойти дальше, несмотря на страх. Он сжал мои запястья, вернул их на ткань, и это движение, такое сильное и нежное одновременно, повысило температуру еще на пару градусов. Никто не поступал так со мной, не относился с этой трепетной, мягкой властностью, от которой перехватывало дыхание и все внутри дрожало в предвкушении. В прозрачной темноте комнаты прозвучал стон, и только через пару минут я понял, что прерывающаяся мелодия стонов и неровного дыхания срывалась с моих губ. Все размылось, осталось лишь склонившееся надо мной красивое лицо и кольцо пальцев, от движений которого я задыхался. Я поцеловал Сальери, приподнявшись на локтях, надеясь вложить в поцелуй всю мою любовь и мольбы о большем. Ладонь сомкнулась, немного сжавшись, и я упал обратно, цепляясь пальцами за одеяло, не желая терять ускользающую реальность. Ночную тишину заполнило тяжелое прерывистое дыхание, в котором я отчетливо угадывал сложно сочиненную музыку. Протяжные, полные нетерпения стоны, пальцы, судорожно сжимающие край покрывала, бешеный стук собственного сердца - все это отдельными нотами врывалось в затуманенное сознание, постепенно складываясь в целую симфонию. Моцарт, зажмурив веки до дрожащих ресниц, вжался затылком в мягкое изголовье кровати и теперь содрогался при каждом моем движении. Он был словно туго натянутая струна, готовая вот-вот оборваться на финальном аккорде. Жгучее желание, почти не оставившее места для других эмоций, вперемешку с безотчетным страхом, так точно отразившееся на его бледном лице, разжигало во мне настоящий пожар. И тогда я понял: я никогда не писал музыки красивее и правдивее. Все, что сейчас происходило - происходило по-настоящему. Приподнявшись на локтях, Вольфганг коснулся моих губ рваным поцелуем, в очередной раз доказывая, что для выражения любви слова совсем не нужны. На мгновение заглянув мне в глаза и будто что-то там прочитав, он откинулся обратно на кровать, хватаясь пальцами за все тот же край одеяла. Разомкнув кольцо пальцев, мягким, но требовательным движением я развернул его на живот, проводя ладонью по тощим ягодицам. Даже из такого положения мне удалось заметить румянец, пятнами проступивший на его щеках. Это заставило меня остановиться. - Амадеус… если Вы не готовы… только скажите, и я перестану… Большие мягкие ладони перехватили за пояс, приподняли, перевернули.. Я чувствовал себя защищенным в его руках, будто ничто не сможет причинить мне вред, никогда. Но страх единственный смог пробраться ко мне, все не отставал, обхватил сильнее, зашептал неразличимо на ухо. Нет, не позволю. Особенно, когда от легкого касания пробирает дрожь возбуждения. "...если Вы не готовы.. и я перестану..." От одного предложения мне стало холодно, словно никого не было рядом. На секунду представил, что пожар, горящий сейчас внутри, вдруг потухнет, исчезнет, растворится в дымке пробуждения, а нет ничего ледяней внезапного исчезновения. Только бы Антонио не отпускал меня. Я облизнул сухие губы, глубоко вдохнул, стараясь расслабить натянувшиеся жгутами мышцы. - Нет... продолжайте, я... я верю Вам. И все же я дернулся от прикосновения. Зажмурился и прикусил губу, но привстал на колени. - Я не боюсь.. Я не видел его глаз, но готов поспорить, что в этот момент они как никогда горели непреклонной решимостью, вытесняя страх перед болью. Его дрожащие от перенапряжения мышцы разом расслабились, и он глухо выдохнул: «… продолжайте… я верю Вам…» Моцарт верил мне. Верил тому, кого каждый день одаривают холодными взглядами, полными плохо скрываемой ненависти, с кем любезничают, соглашаются, кого подчеркнуто уважают и в тоже время бояться. Но чтобы я ни сделал для этого города, чтобы ни сделал для этих привыкших видеть в каждом человеке врага людей - мне никогда не будут верить. Никогда. А Вольфганг… Чем я заслужил искренность в его словах? Все, что я могу ему дать - это свою потрепанную любовь. Не больше. «Я не боюсь» Тихий голос заставил вздрогнуть. На языке все еще вертелось вдруг возникшее и так и не произнесенное вслух «спасибо». Я коснулся его бедер, чувствуя под пальцами покрывшуюся мурашками тонкую кожу, и, стараясь быть как можно аккуратней, вошел в тугое горячее лоно. Кажется, я коротко вскрикнул. Острая боль, которой я боялся, не пришла, но неприятные ощущения охватили тело и проникли в сознание. В уголках глаз мелькнули крохотные горячие капли, и я уткнулся лицом в подушку, согревая ткань обжигающим дыханием. Яркой птицей мелькнула мысль “зачем”, но я не дал ей и остальным обвиняющим и совестливым пойти дальше, потому что ответ был прост - люблю. И они ушли, сбежали, ведь Сальери гладил, невесомо касался губами кожи, старался успокоить, уменьшить страх и, пусть небольшую, но боль. Первая сильная в остроте волна прошла, плавные, медленные движения создавали менее острые, но пока еще неприятные, следующие. Я слегка прогнулся, неосознанно пытаясь избавиться от болезненных ощущений, и чуть не задохнулся в новом громком стоне. Моцарт вскрикнул, зажмуриваясь и сильнее прикусывая нижнюю губу. В попытке скрыть мокрые дорожки боли, змейками поползшие по лицу, правой щекой он прижался к горячей от тяжелого дыхания подушке. Стиснув зубы, я уперся кулаками в кровать, и, наклонившись, дотронулся кончиком носа до его уха, шепча: - Потерпите немного… В ответ Вольфганг лишь сильнее выгнул спину, так, что острые позвонки натянули бледную и тонкую как пергамент кожу. Кажется, я задел самую чувствительную точку. С алых губ Моцарта слетел стон, заполняя собой тишину ночи, смешиваясь с мраком и дополняя сияние редких звезд. Он, выдыхая все неприятные ощущения, весь страх неизвестности, граничащий со стыдом, оставил место истинному удовольствию. Почувствовав, что напряжение спало, я ускорил темп, наклоняясь вперед и касаясь вьющихся прядей. От покрывшейся испариной кожи пахло все той же лавандой и… розами, а золотые кудряшки приятно щекотали шею, касаясь моих ключиц. В глазах зарябило, когда дойдя до пика наслаждения, я тихо выдохнул, ощущая мгновенно окутавшее меня вожделенное тепло. Тогда я вышел и, не смея отстраниться, прижался ближе, слепо ища чужих губ. Антонио наклонился ближе, даря успокаивающие и нежные касания. В окутывающей нас темноте не осталось для меня даже самой темноты, только мягкие руки, теплые губы и жаркое рваное дыхание. Движения стали быстрее, темп лихорадочней, сердце сбивалось, другое звучало в унисон так, что различить, где чье, не представлялось возможным. Я стонал от каждого движения, дрожь не уходила, заполняла сладостью нетерпения, желания и жаром возбуждения, пульсирующим узлом собравшимся внизу живота. Антонио вошел особенно глубоко, замер, легкий выдох прозвучал над ухом, пощекотав кожу, и почти сразу же, следом содрогнулся я, теряясь в шумных золотых искрах, мелькающих под закрытыми веками. Вернулся в реальность в кольце рук и, повернув голову, наткнулся на губы. И снова потерял реальность. Мне хотелось сказать Антонио много, как я люблю его, что мне все равно на окружающий мир, когда он обнимает меня, что я готов целовать его вечно. Они, эти мысли, лениво переливались шелковой лентой в голове, пока я отвечал, вкладывая в поцелуй все, что давно билось рядом с сердцем, и надеялся, что он поймет. Я снова открыл глаза, вглядываясь в любимое лицо. В переливах карих глаз почти незаметно искрилось понимание, и вместо всех слов я смог только робко позвать его. Я растворялся. Мучительно медленно, совершенно не отдавая себе отчета, тонул в океане ни с чем не сравнимых ощущений. Весь мой мир сжался до минимума, сумев уместиться в одну темную комнату и сосредоточиться в одном единственном человеке. Все, на что я сейчас был способен, все, чего хотел - так это бесконечно касаться мягких влажных губ, ощущая, как неспокойно бьются наши сердца в попытках восстановить ритм. Мне хотелось сказать миллион фраз, пылкими признаниями вертевшихся на языке, но просто молчать сейчас было куда лучше. И, кажется, Моцарт был со мной полностью согласен. Чуть отстранившись, он открыл глаза, останавливая на мне изучающий взгляд. Черные зрачки, похожие на беззвездное ночное небо, заполнили собой почти весь объем радужки и беспокойно забегали по моему лицу. «Антонио…» Из всех возможных слов он выбрал мое имя. Я провел пальцем по острой скуле, будто желая поймать лунный свет, превративший его кожу в мрамор. Бешеное желание, что нещадно жгло меня все это время, отступило, уступив чувству тихого счастья. - Амадеус…, - я осекся. В голове вдруг стало странно пусто, как если бы ветер сдул все мысли, оставив после себя лишь некоторые буквы. Шумно выдохнув, я лег на спину, кладя голову на горячую подушку. Разлившееся по телу тепло расслабило каждую мышцу, до такой степени, что захотелось закрыть глаза и уснуть. Но вместо этого, прогоняя сон, я повернулся к Моцарту, утыкаясь носом ему в шею. - Angelo mio…, - сладкий запах, исходивший от его кожи, по-прежнему сводил с ума. - Ваша душа больше не болит? Я улыбнулся, почувствовав приятно колющуюся щетину на плече. Душа от перемешавшихся в слепящем калейдоскопе эмоций красиво сорвалась на фальцет где-то очень высоко, и я, то ли к сожалению, то ли к счастью, мог ощущать лишь легкие вибрации воздуха от ее пения. "Angelo mio.." Смущенная радость от наполненного нежностью бархатного голоса опалила щеки и пустила волну мурашек по позвоночнику. Спокойствие, приятное в своей тяжеловатости пухового одеяла, укрыло нас, отдавая тепло и ласковыми поцелуями оставляя призрачное молоко на ресницах. Но нам пока удавалось противостоять ее безмолвным колыбельным. Я скользнул рукой по телу Антонио, обнимая его за пояс. - Не знаю... я сейчас ни в чем не уверен,.. кроме одного, - другой рукой я нашел ладонь Сальери и переплел наши пальцы. Глубоко вздохнул, смотря поверх его плеча на давно скрывшуюся в летнем мраке Вену за окном, и тихо запел. - E pur che ognor concessa Mi sia la vostra grazia Più in là della Dalmazia Ancor vi seguirò... Я не обладал красивым оперным голосом и не старался долго растягивать гласные, но попытался прерывающимся сейчас голосом передать то, что нежными нотами отзывалось внутри в эти секунды. Горячая рука мягко легла мне на пояс, обнимая и вселяя в душу еще больше спокойствия и тихого умиротворения.«… я сейчас ни в чем не уверен… кроме одного»Моцарт коснулся моей ладони и крепко переплел наши пальцы в замок. В эту секунду в его глазах зажигались и гасли искусственные звезды чьих-то далеких окон, мерцая, выглядывали из-под светлых ресниц. Я невольно замер в ожидании, когда одна из них, самая яркая и гордая, упадет с небосклона и разобьется о контур его губ, рисуя улыбку.«E pur che onor concessaMi sia la vostra grazia… ancor vi seguirò»По густому от просачивающегося сквозь штору лунного света воздуху поплыли чарующие звуки родного голоса. Срываясь на чувственный шепот, Моцарт пропел самые красивые строки «Венецианской ярмарки». Именно те строки, в которые тонкой нитью поэзии был вплетен весь смысл, вся суть.- Вольфганг…, - я еще крепче сжал его руку. Он только что, возможно сам того не зная, дал мне еще одну клятву.Тогда, не отрывая глаз от его звездного неба, я так же тихо произнес: - И если б дали мне в уделВесь шар земной,Весь шар земной,С каким бы счастьем я владелОдним тобой,Одним тобой...Еще никогда эти слова не волновали меня так сильно. Они были о незримом образе, сотканном из юношеских грез, о ком-то важном и родном, еще мне не знакомом, но уже самом любимом. А теперь воплощение моей мечты находилось так близко, что я мог различить биение его сердца и кожей ощутить ласковое прикосновение его теплого дыхания… "Владел одним тобой..." Строки набежали ласкающей волной на сердце, поблескивая, и медленно схлынули, оставив в подарок сотни искорок, переливающихся мягким светом. - Это Вы придумали? Давно, еще несколько лет назад, целуя своих подруг и улыбаясь графиням, баронессам и певицам, нагло флиртуя и позволяя не положенные по этикету касания, я понял, что любовь встречается очень редко. Люди поют серенады и читают стихи, дарят цветы и отчаянно ищут тайных свиданий, но все это ничто, притворство, лишь жалкая попытка раскрасить скучную жизнь эмоциями. Мимолетная симпатия и вожделение - вот, что они называли любовью. И я поверил им. Заставил разум поставить знак равенства между фальшью и искренностью, хотя сердце сопротивлялось, билось об грудную клетку, стараясь достучаться, но я игнорировал его. Моя болезненная влюбленность в Алоизию стала первой трещиной в выстроенном мною уравнении. Когда прозвучал насмешливый отказ, оно разлетелось вдребезги. Я оказался перед жестоким ощетинившимся в мою сторону миром беззащитным, с обнаженной душой... Вся прошлая жизнь была моим Адом, непроходимым лесом из заблуждений и лжи. Алоизия стала моим Чистилищем, убив отростки обмана, вьющиеся вокруг сердца ядовитым плющом и показав мне жестокую реальность. А сейчас, в эти минуты, я окончательно понял, что стою на пороге Рая. И два ангела протянули ко мне руки, две пары глаз смотрели на меня с тем искренним чувством, которое многие тщетно ищут всю жизнь, если вообще ищут. Редким и оттого еще более ценным, легким, как первый поцелуй, и вечным, как настоящая клятва. С любовью. Я, наконец, нашел ее. Это солнце, слившееся с морем. Солнце, сияющее в шоколадных глазах Антонио безграничным счастьем, и море, нежная притягательная голубизна глаз моей Станци, всепоглощающая нежность, окутывающая меня. Не покидайте меня... никогда... я люблю вас... Я почувствовал, как маленькая слезинка медленно сползает по носу, но не стал ее стирать, лишь слабо улыбнулся, ведь совсем рядом тихонько плакала от счастья скрипка. «Это Вы придумали?» - Если бы… Эти чудесные строки принадлежат перу Роберта Бернса, шотландского поэта. Я снова лег на спину, устремляя взгляд в белый потолок. На шероховатой поверхности, с каждым порывом ветра принимая все более причудливые формы, танцевали блики. Они полосами тусклого света спускались по стенам и, достигнув пола, вдруг исчезали, погружая комнату в непроглядный мрак ночи. - Возможно мои следующие слова прозвучат глупо и наивно, но я всегда мечтал найти человека, кому бы я смог посвятить эти строки. Мне хотелось наполнить их смыслом, понятным только мне одному, связать с ними образ и никогда не нарушать затерянную меж букв клятву… Я замолчал, прислушиваясь к собственным ощущениям. По моим венам неспешно текло тягучее, похожее на плавное перемещение облаков, счастье. Острые чувства притупились, перестав так терзать сердце. В это мгновение шумная пыльная Вена и населяющие ее люди казались выдумкой. Попросту плодом чьей-то бурной фантазии, чужой жизнью. За окном, покачиваясь в такт ветру, шумели листвой платаны, в их кронах пели свои вечные песни птицы, а до рассвета еще было так далеко… до возвращения в придуманную кем-то реальность. - Вольфганг, Вы…, - я осекся. На его скуле, поблескивая в лунном свете, виднелась мокрая дорожка. Все таки одна из звезд не удержалась и упала с небосклона, нарисовав на тонких губах робкую улыбку. - Вольфганг… Я привстал и, заглянув в затуманенные какой-то мыслью глаза, коснулся его губ своими, ощущая при этом соленый привкус морской волны. - Я никогда Вас не покину… никогда… "..мечтал найти человека, кому бы я смог бы посвятить эти строки.." И это оказался я. Я - человек, единственно нужный и важный Антонио. Как это получилось? Судьба, случайность или отчаянное желание наших душ найти недостающую частичку пазла? Хотя это было совсем не важно. Сердце терзалось другим - почему наша любовь не может быть свободной? Почему мы должны прятаться и вырывать часы у несущейся галопом жизни? Я ненавидел этот город с его золотой клеткой из правил и условностей, и одновременно продолжал любить его всей душой. Ведь только в нем во мне, наконец забилось сердце. То витражное, хрупкое, но самое настоящее. Я прикрыл глаза, отвечая на поцелуй и крепче сжимая его руку. Новый переливающийся кусочек из черного золота занял свое место. "Я никогда Вас не покину..." - Passare l'eternita' insieme... Я лег ближе, положив голову Антонио на плечо. - ...Я открою Вам один секрет, - помолчал, собираясь с мыслями и решаясь продолжить. - Знаете, люди думают, что я показываю все свои эмоции, что я открытый и легкомысленный, но... это не так. Я боюсь. Каждый день, всю жизнь я боюсь. И.. и мне стыдно, что я такой трус, - я нервным движением облизнул губы и закрыл глаза. - Но недавно этот страх почти исчез. Тогда, в парке Вы пожали мне руку, и я провалился... В мир, где спокойно и хорошо. И с того момента каждый раз, когда Вы касаетесь меня, обнимаете, целуете, я проваливаюсь в тот мир. И мне больше не страшно. Я замолчал, смущаясь путанных слов собственного признания, и пытаясь скрыть это, стал расправлять смявшееся рядом с нами одеяло. «Passare l’eternità’ insieme…» По телу приятной тяжестью разлилось тепло, стоило Моцарту прижаться ближе и положить голову мне на плечо. Взволнованное дыхание касалось моего лица, будто желая нарисовать на щеках румянец, а концы шелковистых волос приятно щекотали кожу. Такая близость еще вчера казалась абсурдом, пустой мечтой, ложной надеждой… Но сейчас, когда на меня смотрели два сверкающих звездами глаза, когда чужое сердце билось где-то рядом с моим, соединяя два ритма в один… все казалось возможным. Впереди целая ночь. И никто не в праве у нас ее отнять. Даже Господь. «Я открою Вам один секрет…» Вольфганг говорил, путаясь и сбиваясь, периодически облизывая пересохшие губы и старательно пряча взгляд по темным углам комнаты. Я видел, как его душа, хрупкая, ранимая, многими не понятая, постепенно, с каждым новым словом, открывается все больше и больше, обнажая те сокровенные тайны, которыми мало кто делится, предпочитая так и оставлять их тайнами. Моцарт, с самого дня нашей встречи, был для меня загадкой, которую мне с особенным рвением хотелось разгадать. Он искусно управлял своими эмоциями, показывая лишь одну свою сторону - бесконечно жизнерадостную, вечно вдохновленную, готовую бежать, нестись, лететь… лишь бы не стоять на одной точке. Но все его переживания, самые главные и важные, оставались запертыми под замком. И теперь, когда Вольфганг наконец перестал закрывать этот замок на ключ, мне стал открываться настоящий Моцарт. Не гениальный композитор, не талантливейший музыкант, а… человек, просто человек. - Амадеус, - я поймал его прикованный к одеялу взгляд. - Вы самый смелый человек из всех, кого мне доводилось узнавать. И Вы всегда таковым являлись. Поверьте. Я легонько сжал тонкие пальцы. - Вы не должны стыдиться… неважно, рядом я или нет. У Вас благородное сердце и светлая душа, а этого вполне достаточно, чтобы никогда больше не сомневаться в себе и не испытывать страха. И чуть погодя я добавил: - Ничего не бойтесь, мой друг. А я постараюсь быть рядом столько, сколько позволит время. - Не хочу зависеть от времени. Оно и так бежит слишком быстро или плетется, будто нарочно, как черепаха, отмеряя ничтожно мало, а кому-то безмерно много. Время негармонично и несправедливо, и тем сильнее мне хотелось избавиться от него. Я замолчал, прокручивая сказанные Антонио слова, выведенные золотыми чернилами его твердой рукой в моей душе и в воздухе над нами. "Поверьте." Он верит в меня. Верит мне. Безоговорочно, не требуя от меня ничего. "...неважно, рядом я или нет" Важно. Если бы Вы только знали, как мое сердце зависит от Вас... - Вам не холодно? - не дождавшись ответа, я накрыл нас одеялом, оставив ладонь на груди Антонио. Сейчас его сердце билось для меня, а мое - для него, и ничего другого не существовало, кроме этих спокойных тихих ударов, связанных в мелодию перламутровыми нитями нежности. "Я постараюсь быть рядом" Мы будем вместе. Столько, сколько возможно. И невозможно... я сделаю все для этого. Меня начинало клонить в сон, и больше не хотелось говорить, хотелось ощущать счастье, золотыми искрами вьющееся внутри, и спокойно лежать, а потом уснуть в родных теплых объятьях, прошептав напоследок в плечо тихое и не совсем внятное "люблю". - Я люблю Вас.. Сияние широко распахнутых глаз стало лучшим ответом. Я верю в смотрящего на меня человека, а этот человек верит в меня. Это чувство взаимно, и о большем я и мечтать не смею. «Вам не холодно?» Его ладонь покоилась на моей груди, согревая и усмиряя рвущееся наружу счастье. Словно прочитав мои мысли, Моцарт набросил на наши ноги одеяло. Он, как и я, хотел сохранить то драгоценное тепло, что в эту секунду так дурманило и вынуждало закрыть глаза. Вольфганг уткнулся лбом мне в плечо и, уже погружаясь в сон, прошептал: «Я люблю Вас…» - И я Вас… Я провел рукой по его спине. Выпирающие позвонки натягивали тонкую, как пергамент, кожу. Он был похож на ангела. Вьющиеся волосы кольцами лежали на мятой подушке, отливая золотом и напоминая первые лучи восхода, а на лице, вопреки тучам на небе, тихо мерцала улыбка. В моей груди что-то защемило. Да, я знал, что между нами давно возникла связь. Золотистая нить безболезненно пронзила наши сердца наконечником одной и той же стрелы и сшила души так крепко, что они слились воедино. Но никогда мне еще не доводилось физически ощущать эту связь, заключающуюся, оказывается, не только в любви к общему искусству, но и в любви к друг другу. Будто только сейчас, уже плохо различая очертания комнаты, я снова и снова пропускал через душу это новое чувство и будто удивлялся ему... Даже когда усталость взяла надо мной верх, разгоревшийся внутри пожар не гаснул, а наоборот, разгорался с еще большей силой. Я люблю. Впервые в жизни по-настоящему. Впервые в жизни взаимно. Небо за окном начало светлеть, растворяя мрак в предрассветной дымке, когда я окончательно провалился в сон. Я бежал. Бежал, не чувствуя усталости. Бежал по дорожке, с двух сторон отгороженной от мира высокой травой. Впереди маячил свет, висел будто шаром, ярким и теплым, я стремился к нему, но чем быстрее бежал, тем дальше он был от меня. А трава и стебли гигантских растений покачивались в насмешке над головой. Что-то тянуло меня назад, вцепилось в воротник, обвило пояс. Я рвался из этих объятий, бежал вперед, но с каждым разом оказывался отброшен на десять шагов назад. В какой-то момент я все-таки устал. Резко остановился и выдохнул, ожидая падения на спину. Но этого не произошло. В полутора метрах от меня горел свет, светился и шептал что-то, известное лишь ему одному, лучами. Никто не держал меня,... и я шагнул навстречу. Раскинул руки и обнял свет. Он вошел в мою грудь и поселился под ребрами, свернувшись там теплым ласково мурчащим комочком. Перед глазами все еще был сад, цветущий и одурманивающий напитанными солнцем запахами, но я смотрел на него через прозрачную призму, и совсем не знал, что видел. Но оно было бесконечно прекрасно. ~~~ Глаза открылись сами и совершенно незаметно. Так бывает - не помнишь, когда, но в какую-то минуту понимаешь, что уже не спишь. И почему-то в эти моменты взгляд сам тянется к небу. Светлому и высокому,.. и необъяснимо хочется взлететь. Туда, к нежно сияющему солнцу, к переливающимся легким облакам, присоединиться к одиноко парящей птице - предвестнице нового.. желание туманило взгляд и тащило из груди сердце, но мне было слишком хорошо здесь, чтобы лететь к утреннему туманному призраку. Я перевел взгляд на Сальери. Он спал, спокойно и с легкой улыбкой. Наши руки все еще были сплетены, и на секунду мне показалось, что мы не сможем их разнять, настолько гармоничной и крепкой композицией они смотрелись. Я не хотел будить Антонио, но не смог устоять и осторожно поцеловал его в уголок губ, тут же отстраняясь и вглядываясь в расслабленное лицо. Черные ресницы не дрогнули, поднимаясь, дыхание не изменило ритма - Морфей не отпускал Сальери из своих объятий. Я вернулся в прежнее положение, снова уложив голову ему на плечо, и прикрыл глаза. Совсем рядом поблескивал мягкий шар света.. и я сам не заметил, как снова уснул. Беспокойные странные сны, похожие на обрывки воспоминаний - смазанные и нечеткие - проносились мимо блеклым калейдоскопом, заставляя зажмуривать и без того закрытые глаза. Зацепиться хотя бы за одно из них не получалось. Проснуться - тоже. И поэтому, подхваченный быстрым течением, я несся вслед этим картинкам, выуженным, казалось, из самых закромов сознания. Даже сквозь дрему, сковавшую все тело, я чувствовал, что наступило утро. Еще бледно розовое, прохладное, но уже наполненное пением птиц. В какой-то момент мне удалось проснуться, вынырнуть из этого болезненного состояния и тут же с глубоким вздохом ощутить волну облегчения. Моцарт спал. Чуть хмуря светлые брови и трогательно прижимаясь к моему плечу. За окном брезжил рассвет, а небо, смешав густую чернильную синеву с ватными облаками, приобрело голубой оттенок. Вена потихоньку начинала заводить свое механическое сердце, скрипя колесами редких экипажей и отдаленным мерным стуком каблуков на мостовой. Мне захотелось встать и приоткрыть окно. Впустить в комнату свежий воздух и позволить теплому ветру растрепать волосы, скинуть пару нотных листов со стола, разогнать со стен мрачные тени. Но с этим мне бы пришлось разрушить то хрупкое, что ночью поселилось под сердцем сгустком тепла, а теперь лежало рядом, подрагивая ресницами и мерно вздымая грудь. Я остался лежать, не переменяя положения и больше всего на свете боясь разбудить Вольфганга. Видимо, я не заметил, как снова уснул. Теперь солнечные лучи, миновав плохо задернутую штору, лежали рядом на подушке, нагревая ее и заодно слепя глаза. Я вытянул вперед руку, создавая тень, и жмурясь от яркого света. По ощущениям давно перевалило за десять. Я скользнул взглядом по Моцарту. Он по-прежнему спал. Так, будто сейчас была глубокая ночь. - Амадеус, - я высвободил руку из-под тяжелого одеяла и тронул его за плечо. - Такими темпами Вы проспите все на свете. Меня ненавязчиво будили, тихий голос прозвучал прямо над ухом, незаметно и осторожно вытаскивая из сна. Почти впервые в жизни я проснулся легко, но глаз открывать не хотелось. - Если Вы будете спать со мной, почему нет.. Было так странно - проснуться рядом с кем-то, чувствовать тепло тела, смотреть в любящие глаза, желать сказать столько, что мысли путаются, и именно поэтому молчать. Пожалуй, такого со мной ни разу не было. Я открыл глаза и приподнялся над Антонио, упираясь руками в подушку с двух сторон от его головы. Он смотрел на меня выжидающе и с каким-то ленивым любопытством. А я смотрел на него и все пытался поймать за хвост ту мысль, которая всполохом пронеслась в мозгу. - Вы необычайный, - слова вылетели сами, и мне показалось, что сказал их, вообще, кто-то третий, причем так довольно, что мы засмеялись. Я убрал руки и слез с кровати, вставая на прохладный пол. Ночь отдалась слабыми отблесками в сознании, белыми, как наши рубашки, и яркими, как мой тяжелый камзол, сейчас лежавший на полу бесформенным пятном и совсем таким не казавшийся.«Вы необычайный»
Столько сказочной легкости было в этом утре: в летнем ветре, трепавшем край шторы, в пении птиц и шуме города, в переплетении лучей света, разлившихся на полу…
А в медовых глазах еще блуждал сон, невесомый и полный солнечного света. Моцарт склонил голову на бок, оглядывая меня каким-то озорным взглядом и звеня смехом.
Я не выдержал, и рассмеялся в ответ.
Тогда он, откинув одеяло, встал с кровати и подошел к окну, поджимая ступни от холода досок. Его золотистые волосы, за ночь превратившиеся в сплошной творческий беспорядок, сияли, подсвеченные августовским солнцем.
Я подошел сзади и обнял Вольфганга за пояс, утыкаясь носом в белоснежный ворот сорочки.
- А Вы…, - я резко выдохнул, обдавая его шею горячим дыханиям. - А Вы уютный.
- Я всегда думал, что прохладный и непостоянный, как ветер, - от бархатного голоса подкашивались колени, и если бы он пожелал, я бы тут же растворился в его руках и мягком солнечном свете. Время тянулось, как расплавленный шоколад, почти осязаемо скользило по коже вместе с батистом рубашки, и безумно не хотелось торопиться. Когда Сальери потянулся завязать галстук, я перехватил его руки и попытался помочь, но только помял ткань. - Зато брошь ровно, - я погладил ее черные лепестки и одернул свой камзол. - Нам пора на репетиции..., к тому же, у меня есть еще кое-что важное, - я почесал нос, - самое важное, и нам следует уже разойтись.., но как же мне отпустить Вас? За последние часы мы отпускали друг друга совсем ненадолго и так стремительно к этому привыкли. Сейчас он снова обнимал меня, и это было началом чего-то нового. Ведь, наконец, я понял, чего хочу, и решился на то, что еще вчера показалось безумством. Антонио вдохновлял меня, и это касалось не только музыки, но и жизни. -Спасибо, - я поцеловал его, совсем легко касаясь ладонью щеки и усилием воли останавливаясь.
«У меня есть еще кое-что важное... самое важное...»
Я заметил, как потускнели его глаза. Совсем на мгновение, но этого хватило, чтобы подавить вертевшийся на языке вопрос «какое?». Моцарт так и не рассказал мне о причине своего вчерашнего состояния, а я не смел спросить первым. Вся та боль, с которой Вольфганг пришел ко мне, казалось, растворилась в ночи, исчезла и навсегда покинула его сердце. Но я ошибся. Его что-то беспокоило, с каждой минутой одолевая все сильнее и сильнее.
«Спасибо»
Он мгновенно повеселел и, коснувшись моих губ своими, остановил на мне ласковый взгляд.
- Вольфганг, - я мягко взял его руки в свои. Мне хотелось взять с Моцарта обещание, что он обязательно все расскажет. Пусть не сейчас, пусть потом, но расскажет. Но я не стал.
- Спасибо Вам.
Он чуть склонил голову набок, озорно сверкнул глазами и, отпустив мои руки, скрылся за дверью.