Per aspera ad astra

В окно били солнечные лучи, ветер игрался с занавесками, комната сверкала мягким золотом - трудно придумать более прекрасный день. Я и сам не заметил как проснулся, просто в какой-то момент открыл глаза и долго лежал, бездумно наблюдая за солнечными лучами, исследовавшими комнату. Кажется, если бы они были чуть более материальны, то вполне могли бы сыграть что-нибудь на клавесине, так четко и гармонично они скользили по клавишам. Но надо было подниматься - репетиции никто не отменял. Когда я спустился вниз, часы пробили одиннадцать, я должен был быть в Бургтеатре уже два часа как. С кухни пахло чем-то безумно вкусным, и я вошел туда. На столе лежали крендели, от них поднимались едва заметные завитушки пара, и я стащил верхний. Еле успел спрятать за спину, когда обернулась мадам, контролирующая Софи. Она только открыла рот, но я ее опередил. Улыбнулся как можно очаровательней: - Доброе утро, мадам. У меня к вам просьба чрезвычайной важности. Можно я сегодня украду у вас Констанц? Пожалуйста, - хотел сложить руки в умоляющем жесте, но вовремя вспомнил, что в одной из них крендель. - Зачем? - Просто так. Хочу сделать ей приятное, - брови мадам поползли вверх, и я исправился. - Как другу. Никто ничего не подумает, клянусь вам! - женщина нахмурилась, но спустя, наверное, самую долгую минуту в моей жизни кивнула. - Но помните, Вольфганг, вы мне пообещали, - я кивнул со всей серьезностью, на какую был способен, особенно, учитывая, что изнутри рвался смех. - А где она? - мадам раздраженно передернула плечами и не удостоила меня ответом. - Что ж, хорошо...

Девушка проснулась очень рано. За окном ещё была беспросветная темень, даже луна не проливала на улицы свой холодный свет, уже заползая за горизонт и уступая место солнцу, которое ещё только просыпалось. *** Мгновенно открыв глаза, словно её ударили током, Станци подорвалась с кровати, прибирая руками разбившиеся волосы, и, впопыхах одевая простое золотистое платье, осторожно, босая, вышла из своей комнаты, но тут же столкнулась с недоумевающим лицом матери, полусонно глядевшую на свою дочь, освещаемую только слабым пламенем тлеющей свечи. – Где ты была?- без лишних церемоний начала излагать своим скрипучим голосом фрау Вебер.

– Спала, – отрезала Станци, уже собираясь спуститься вниз, но женщина, словно клешнями, впилась ей в руку, сжимая запястье.

– Ты не поняла. Я спрашиваю, ГДЕ ты была сегодня ночью? Думаешь, я совсем слепая идиотка, которая не заметила, что её дочери ещё в полночь не было дома. Скажи спасибо отцу, который меня, – она также, как и Станци, поправила волосы, свалившиеся в большой темный клубок, – отвлёк. Иначе ты бы больше не вышла из этого дома.

– Я была с друзьями. Моими друзьями. И о прогулках с ними вы раньше не обязывали меня вам докладывать, что изменилось теперь? – вырвав руку из стального капкана, процедила сквозь зубы Станци. – Могу я выбирать, куда мне идти и во сколько? Спасибо! Тогда я пойду. Обескураженная женщина дикими глазами смотрела вслед изящному девичьему силуэту, порхающему по ступеням лестницы в прихожую, а затем на улицу, где уже во всю гулял на удивление теплый ветер. Девушка не сразу заметила, что так и ушла без обуви, но возвращаться и слушать вопли матери она точно не собиралась, а погода не предвещала похолоданий или дождя, так что девушкам рьяно зашагала в сторону небольшого, но любимого ею парка, почти беспросветной стеной заросшего каштанами, укрывающими землю пёстрым ковром своей листвы.

Я поднялся обратно наверх и постучался в комнату Станци. Мне никто не ответил, а дверь была даже не заперта. Внутри никого не было. Все лежало на своих местах, даже туфли и те стояли около кровати. Я не понимал, что произошло, куда делась Станци и где ее теперь искать.- Она, наверное, снова ушла в парк, - прозвучал сзади тоненький голосок - в комнату зашла Софи.- И где этот парк? - я взял туфли, а Софи дала мне фиолетовый легкий жакет. Сейчас, конечно, на улице было жарко, но я не собирался возвращать Станци домой раньше вечера. Софи рассказала мне, как найти парк, и я пошел на поиски. Через минут десять, в течение которых я умудрился свернуть не туда и вернуться на правильный путь, я дошел до нужного места.Парк был небольшой, но очень уютный. В окружении каштанов это было похоже на тихую теплую комнату, маленькое убежище, и посреди этой молчаливой светлой красоты сидела Станци, прислонившись спиной к широкому стволу.- Доброе утро.. Что-то случилось? - я сел рядом с ней и мягко привлек к себе.

Услышав знакомую поступь, Констанц подняла на молодого человека светлые глаза и очаровательно, но почему то устало улыбнулась.

– Доброе. Прости, я ушла рано, не предупредила. Нужно было подумать.

Она прильнула к его торсу, ласково обнимая за талию.

– Слишком... Много произошло. Мне нужно было подумать.

Девушка не хотела рассказывать ему о своих переживаниях. Не хотела поэтому, что боялась осуждения, насмешек и отстранения, но и правду скрывать от родного человека не желала и, сделав глубокий вдох и чуть от него отодвинувшись, решалась, но голос едва заметно дрожал, выдавая волнение.

– Бывает, нужно время уединиться, чтобы подумать, Амадей, верно? Понять, все ли ты делаешь правильно и что есть "правильно" в целом. Ссоры с матерью меня уже порядком утомили, ещё и сестры то и дело подставить перед нею норовят, но с ними я смирюсь, это не важно уже.

Станци неловко опустила взгляд на крохотные белые цветы, похожие на капельки жемчуга.

– Видишь? Ландыши так красивы, спокойны, возвышенны. И, когда приходит время, они дают свои плоды, но...

Девушка потянулась своей нежной ручкой и коснулась пленительного бутона, но тут же одернула её, словно обжегшись.

– В мякоти их яд. И я не знаю, Амадей. Я боюсь не отличить губительной ягоды от искусного подарка природы мне. Вчера все случилось так быстро, – не в силах сдержать волнения, девушка заломила руки. – Знаешь, я ведь часто грезила о тебе... О вчерашнем.. и мне...непривычно осознавать, что я уже.. девушка.

Последние слова были произнесены с таким трепетом и детской гордостью, что на лице Моцарта непроизвольно залучилась добрая улыбка, а Станци тем временем продолжала.

– Я люблю тебя, Амадей. Я готова неустанно это повторять, но пообещай мне, что не оставишь одну в этом доме, хотя бы пока...

Она серьезно осеклась, ведь горло ей славили подступающие слёзы.

– Пока я не выйду замуж.

Я слушал Станци, не выпуская из объятий. Красивый голос, полный эмоций и грустного волнения. Если бы я только мог спасти ее, увести из этого дома, избавить навсегда от тревог и волнений и каждую секунду дарить ей все счастье и любовь, которое способно вместить мое сердце. Но пока это невозможно, нам некуда идти, а возвращаться, когда закончатся и так небольшие деньги, обратно проигравшими ужасно. Я не из тех, кто готов строить эфемерные планы, а потом разглядывать их осколки, и уверен, что и Станци не такая. Если делать, то делать твердо и четко. Голос рядом дрогнул. "Пока я не выйду замуж" Я крепко прижал девушку к себе. - Ты уйдешь из этого дома только моей женой. Я никому тебя не отдам, слышишь? - я смотрел в светлые глаза и видел в их глубине сильную любовь и безграничную веру. - Я тоже люблю тебя, - душа полнилась распускающимися цветами, и я хотел почувствовать бархат их лепестков на губах Станци, когда потянулся поцеловать ее. Но она уперлась ладошками мне в грудь и улыбнулась самой озорной в мире улыбкой. Я поначалу растерялся, но решил подыграть: - Ах так, хитрюга, ладно, - я щелкнул ее по носу. - Я вижу, тебе лучше, тогда оденься и я смогу с чистой совестью украсть тебя, раз не могу украсть поцелуй..., - я отдал ей туфли и жакет, - обещаю, домой ты не вернешься до самого вечера, - Станци вложила свою ладошку в мою и улыбнулась так ярко, словно и не было грустных мыслей и срывающегося от слез голоса. Счастье горело внутри, переливаясь золотыми нитями, обвившими наши руки. Не выпуская ладоней друг друга мы дошли до Бургтеатра. На нас смотрели, как на сумасшедших - не принято выражать свои чувства прилюдно, пусть это даже переплетенные пальцы. Но нам было все равно, главное, что нам было хорошо, а все остальное неважно. Бургтеатр встретил нас теплом и светом. Меня уже ждали, и Кавальери начинала хмуриться. Одна-единственная, она была недовольна моим опозданием, зато остальные развлекались: кто-то сражался на реквизитных мечах, кто-то играл в прятки среди многочисленных декораций, расставленных по сцене частями и вразнобой, кто-то отдыхал на мягких подушках, лениво переговариваясь. - Герр Моцарт, наконец-то! - я послал Катарине извиняющуюся улыбку и, оставив Станци в зрительном зале, поднялся на сцену, чуть не упав, зацепившись за высокую ступеньку. - Ладно-ладно, господа и дамы! Я пришел, поэтому мы немного поработаем, - мы начали репетировать первый акт, и когда Адамбергер пел, я ясно понял, что наш Бальмонт похож на меня, или я на него. В любом случае, я, как и он, готов был идти куда угодно и даже на смерть, чтобы спасти Констанц, но каждый свою. Я чувствовал спиной теплый внимательный взгляд и надеялся, что и Станци чувствует то же единение с главной героиней. В конце концов, образ Констанц из оперы, стоящий перед моими глазами был явственно схож с моей Констанц, в противовес черноглазым и темноволосым Кавальери и Алоизии, похожими на красавицу-испанку из либретто.

Терпкий аромат только распустившихся лилий делал воздух густым и вязким, совсем не похожим на ту утреннюю свежесть, что спешила наполнить легкие живительными запахами сочной, румяной от мягких прикосновений зари травы и ласкающего кожу ветерка. Пряные нотки срывались с раскрытых в приветственном жесте лепестков и щекотали ноздри, дразнили и манили.

Все кругом звенело листвой и пением птиц, всюду метались тени и серебрилось тонкое кружево росы, так искусно рассыпанное кем-то по зеленому покрову.

Сальери любил очарование утра. Особенно сейчас, сидя в плетенном кресле, среди придворных музыкантов и композиторов, совершенно не вникая в смысл их пустых речей, но чувствуя солнечные лучи, согревающим теплом зарывшиеся в его черные волосы.

- … Эту оперу непременно ждет успех. Вы не находите?

- Да, да, пожалуй, я с Вами соглашусь.

Приглушенные голоса, в каждом из которых проскальзывала ничем не прикрытая сонная лень, дополняли спокойствие и гармонию. Уже час Антонио сидел, закинув ногу на ногу, и наблюдал за распускающимися лилиями, краем уха улавливая обрывки фраз.

Сейчас весь смысл был заключен в покачивающихся на длинных стеблях бутонах, на золотистой пыльце, так напоминающей золото волос Моцарта…

Моцарт. Куда бы Сальери не уводил поток мыслей, все непременно возвращалось к воспоминаниям о вчерашнем дне, все рисовало цветную дугу эмоций и в какой-то момент замыкалось на крутом песчаном обрыве, на хрустально чистой реке, сверкающей вдали, на крошечном мотыльке, не решающимся расправить крылышки и улететь встречать закат. Теперь, когда душная летняя ночь была позади, поцелуи и слова любви казались неправдой, выдуманным кем-то сном, слишком прекрасным и продуманным до проникающих в душу мелочей, чтобы вдруг оказаться явью.

Стоя у распахнутого окна и впуская в комнату палитру пыльной августовской ночи, Антонио успел прислушаться к кипящей и бегущей по синим венам крови, несколько раз почувствовать себя глупым влюбленным мальчишкой, а потом тут же чересчур счастливым безумцем. Одно состояние сменяло другое так же стремительно, как краски занимающейся зари бледным светом поглощали мрак ночи. Он подолгу рассматривал эту картину, вглядывался в свинцовый купол, напоровшийся на шпили домов и упрямо скрывающий утро, искал последние отблески звезд, но не находил в них ответа - они светили тускло и безразлично. Он касался лба в надежде ощутить жар и немедленно списать все на болезнь. Но жара не было, кожа под подушечками пальцев не горела, а оставалась холодной, почти ледяной, подсказывая, что причина душевного беспокойства и временно помутнения рассудка кроется в другом. Тогда Антонио расстегивал пуговицы на вороте сорочки, клал ладонь на грудь и слушал биение своего сердца. Оно билось скоро и рвано, бежало и спотыкалось, как подгоняемая временем жизнь.

«Какая глупость, право...»

Сальери оторвал взгляд от лилий и, щурясь от солнца, повернулся к активно дискутирующей общественности.

Иосиф, вальяжно раскинувшись в низком кресле, сделанном из молодого орешника, в чем-то убеждал графа Розенберга. Лукавая улыбка и сверкающие озорным блеском глаза выдавали абсурдность и нелепость спора с головой, но Розенберг, понимая, что разговор давно ушел куда-то не туда, защищался, оправдываясь и чуть ли не вскакивая со своего места от желания непременно исправить свое положение.

- Так Вы утверждаете, что все движется к неминуемому провалу? - император поймал его на слове, попал в самый корень и заставил бедного графа в нервном движении сжать набалдашник трости.

- Ваше Величество, я знаю, как Вы относитесь к герру Моцарту… поверьте, я и сам нахожу этого молодого человека весьма и весьма талантливым музыкантом, но… - он замялся, не решаясь произнести вертящиеся на языке слова, поднятая в экспрессивном жесте рука так и застыла на уровне головы. - Но не выйдет ли все из-под контроля? Эта опера… Как ее там? Ах да, точно! - острый конец трости вонзился в мягкую почву. - «Похищение из сераля». Слишком смелый сюжет, самая идея вызывает много вопросов…

Граф умолк и опустил голову, разглядывая загнутые носки собственных туфель.

- А что думаете Вы, Сальери? - Иосиф, не убирая улыбки с лица, чуть повысил голос.

- Простите, Ваше величество, но, боюсь, я давно потерял нить разговора, - Антонио перевел взгляд на императора в попытке сосредоточиться. Но в его темных зрачках продолжали дрожать от ветра тонкие белые лепестки.

- Достопочтенный директор Бургтеатра утверждает, что новую оперу Моцарта ожидает провал, - сама изменившаяся интонация голоса Иосифа напугала того самого директора Бургтеатра, доселе ментально искавшего спасения и моральной поддержки у дремлющих соседей по лужайке.

- Каково Ваше мнение на этот счет, Сальери?

В груди композитора что-то вспыхнуло, но тут же погасло, остуженное собственным натянуто-безразличным тоном, зазвучавшем как будто бы со стороны:

- Не сочтите за грубость, но не мне судить - я не видел и не слышал оперы.

- Что ж, - в серых, похожих на дождливое небо глазах искрой пронеслась мысль. - Если я не ошибаюсь, то сегодня в Вашем театре, - граф Розенберг вновь подскочил на месте, в этот раз так и не сев обратно в кресло, - полным ходом идут репетиции «Похищения из сераля», - он выдержал паузу, после чего продолжил. - Я поручаю Вам собственнолично оценить работу герра Моцарта. Вас, Сальери, это тоже касается.

Последняя фраза, так легко и непринужденно слетевшая с уст императора, попала Антонио в самое сердце. Он вдруг с притворным удивлением ощутил в себе силы немедленно встать и уйти прочь из этого сада.

Лилии, в одночасье лишившиеся своего главного зрителя, уже совсем распустились, когда Сальери вошел в здание Бургтеатра и, желая остаться незамеченным, сел на дальний ряд. Все его внимание было приковано к сцене, по которой венецианским карнавалом мельтешил Моцарт, ловко лавируя между актерами и певцами. Громкий и светящийся от счастья, яркий и заполняющий своей энергией все пространство.

Сальери понял, как скучал.

Тревожные мысли все же гложили её душу, несмотря на заверения Амадея. И сама себя ругала она, не в силах полностью отдаться тем живым чувствам и позволить теплой волне радости захлестнуть себя и унести на ласкающем гребне своем.

Волнение, тревога, сомнения – все роилось в маленькой грудке, не давая целебного покоя, но хоть сейчас Констанц и было сложно, все же отличалось состояние теперешнее от былого, ведь рядом с ней был тот, кому она могла вверить всю себя, без остатка. Поведать сокровенные тайны, рассказать о мечтах, разделить горе и счастье под лунным небом ещё не раз – всем этим в миг забвения стал для неё Моцарт.

Согревая её хрупкое, утонченное, ещё кое где юное тело и ранимую душу, он обнял её так трепетно и чутко, как обнимал всегда, и в этих объятиях готова она была забыться навеки, но вот такие желанные, сочные губы манят её к себе, соблазняя, шепча то, чего не слышала Станци из-за взволнованного биения сердца своего. Такой пленительный, искушающий, но все таки она сумела противостоять чарам его и, уперевшись ладонями ему в грудь, чуть отстранилась, пряча свои заветные губы.

" Ах так, хитрюга, ладно... Я вижу, тебе лучше, тогда оденься и я смогу с чистой совестью украсть тебя, раз не могу украсть поцелуй..."

Получив щелчок, она чуть недовольно сморщила носик и в мгновение ока смягчилась, позволяя лукавой улыбке разогнать мрачные тени на лице своем.

– Вор с чистой совестью?.. Фантазер.. но даю тебе слово – при похищении я не буду кричать... Если только ты сам меня не заставишь.

Одарив его хитрым взглядом, девушка тут же отвернулась и, быстро одев туфли и жакет, заботливо взятые молодым человеком, тронула руку, сплетаясь своими пальчиками с его. Влюбленные вместе двинулись к Бургтеатру, не замечая недовольные взгляды прохожих.

***

Вена всегда очаровывала Констанц своей красотой и изяществом – архитектуры, людей, даже воздух, казалось, пропитан был свежестью и брызгами света, дружелюбия и...любви, но сегодня этот город околдовал её как никогда прежде. Ноги сами несли девушку по ровным улицам, совсем не петляющим, как виделось ей раньше, а наоборот, указывающим ей верный путь, сворачивать с которого бы значило бросить вызов судьбе.

***

И вот они уже стояли у порога величественного здания оперы, возвышающегося над их маленькими фигурками. Ничтожными, по сравнению с ней и теми мастерами, которые воздвигли её.

Завороженная, Станци поднялась по высоким ступеням и вскоре оказалась в знакомой, но по прежнему ослепительно красивой зале театра.

Восторженно наблюдая за артистами и предвкушая волшебство предстоящей репетиции, девушка нехотя выпустила из своей ладошки руку Амадея, прошла в зрительный зал, приветственно склоняя голову перед всеми, с кем встречался её немного блуждающий взгляд, и села подле прохода к сцене, но подальше, желая видеть всю магию, творящуюся на сцене.

Но вот сбоку мелькнул знакомый силуэт. Констанц резко обернулась, внимательно отыскивая глазами среди всего народа того, чью фигуру она так же превосходно узнала бы из тысячи, как и фигуру Моцарта.

Улыбка засияла на её личике ещё ярче. Увидев Антонио, девушка уж собиралась подойти к нему, но, поняв, что сейчас вряд ли подходящий момент для любезностей, осталась на своем месте, пытливо и восхищенно глядя на возлюбленного и изредка посылая ему воздушные поцелуи, как только взгляды их встречались дольше, чем несколько секунд.

Счастье взрывалось внутри салютом. Терцет, завершающий первое действие, звучал сегодня настолько воодущевляюще, что я готов был взлететь вместе с последними нотами. Как только затихли звуки скрипки, я объявил перерыв и спрыгнул со сцены. Станци сидела неподалеку, и в ее глазах я видел ночное небо над дворцом паши. А может, это было и наше вчерашнее небо.... Я опустился на колени рядом с креслом. - Что же, лиса? Теперь я заслужил поцелуй? - поднял голову, надеясь на сладкую награду, но девушка только сделала вид, что тянется навстречу. Через мгновение она вскочила, выскользнув в проход, и побежала к сцене. Пару секунд спустя мой мозг сообразил, что произошло, и я сорвался с места следом за ней. Если Бальмонт со своей Констанц вошли во дворец спокойно, держась за руки и смело оттолкнув Осмина, то мы со Станци входить, да еще и спокойно, явно не собирались. Как она умудряется обгонять меня на каблуках?! Она звонко смеялась и бежала вперед, мне оставалось лишь бежать следом; в какой-то момент я ухватил ее за край юбки, и Станци побежала еще быстрее, утаскивая меня за собой и петляя как заяц. Я ткань не отпускал, правда, пару раз, едва не проскользил носом по полу, когда меня заносило на поворотах. Под руку, точнее в юбку, попался Стефани, который с испуганным видом ворвался на сцену и запутался в широкой ткани. Пока он пытался освободиться, на свободу вырвалась Станци и спряталась за моим наблюдательным постом - иногда хотелось взглянуть на действие под другим углом, или скорее, с другого угла, - высоким креслом. Стефани попытался преградить мне дорогу, заикаясь и размахивая руками. Я поднырнул под правую и слегка толкнул его. - Констанц! Я же заслужил, - она стояла в метре от меня, слегка растрепанная и раскрасневшаяся, сверкающая счастливой улыбкой, и я залюбовался. - Подаришь мне поцелуй?

Девушка следила внимательно за подлетающим к потоку Бургтеатра Моцартом, неустанно восхищаясь лёгкостью его, жизнью, играющей на струнах волнительной души, словно магическая сила управляла ей. Залюбовавшись грациозными, но порывистыми движениями, она и не заметила, как волшебное создание,несмотря на массу народа, ожидающего кульминацию реакции и пытливо за ними наблюдающую, спустилось к ней с величественного пьедестала сцены и заглянуло ей в глаза.

"Теперь то я заслужил поцелуй?"

– Ты заслужил намного большего, мой волшебник..

Очаровательно улыбнувшись, Станци чуть сощурила глаза, подаваясь корпусом вперёд, но тут же подлетела с бархата кресла и понеслась через весь зал.

– Но губы мои сейчас для тебя – запретный плод, не побоишься ли ты вкусить его?..

Ей почему то ещё более захотелось раззадорить его, настолько заразительна была радость эта, что прощаться с ней девушке точно не хотелось, и она побежала.

Не слыша недовольно вопрошающих возгласов массовки, она бежала, лавировала меж декораций, проносящихся мимо нее, словно карусель всех уголков света кружилась, унося шлейфом буйствующих красок девичье воображение в эти загадочные дали востока.

Она бы с наслаждением затерялась в них, но Амадей не отставал.

Неожиданно грудь переполнила беспричинная радость и, не в силах сдержаться, Станци засмеялась. Так звонко и чисто, как не звучала уже давно, и смех этот разнесся по зале, рикошетом отскакивая от объемных стен, возвращаясь обратно.

Остановившись только после того, как что-то угодило в пышную юбку, она умолкла, лукаво глядя на порядком запыхавшегося молодого человека.

"Подарить?.. или не подарить? Раз он так просит..."

Снова склонившись к его лицу, Констанц, дразня, чуть лизнула свои губы и тут же отпрянула, посылая изящный и очень медленный воздушный поцелуй.

Я схватил призрачный поцелуй, не сильно зажав в кулаке, будто пойманную бабочку. - Руки коснулся грешною рукой, - на искупленье право мне даруй. Вот губы - пилигримы: грех такой сейчас готов смыть нежный поцелуй, - я не очень люблю Шекспира, порой он слишком патетичен, но сейчас слова сами всплыли в памяти, и я не до конца осознал, что произнес их. Мы не отрывали друг от друга взглядов, и я прижал раскрытую ладонь к груди, выпуская невидимую бабочку на распустившиеся внутри цветы. Мгновения разбились парой хрупких капель. Как бы романтика не увлекала, радость, шкодливая и озорная, переполняла и выплескивалась фонтаном смеха. Через секунду Станци была в моих руках. И на этот раз мне удалось урвать короткий поцелуй, хотя она отчаянно уворачивалась от моих губ, не скрывая, впрочем, хулиганистой улыбки. Вокруг стоял безумный шум, разговоры, крики, смех и... нет, я точно сошел с ума, в этом калейдоскопе звуков, мне показалось, что белой лентой в царившем гаме проскользнул голос Антонио. Он тут же стих, потонул, и я уверился в том, что мне просто показалось - часто бывает такое, что в шуме слышишь знакомые голоса. Зато Кавальери я услышал четко. - Герр Моцарт, - немного растягиваемое "е" было ее изюминкой. - Мы готовы начинать и ждем только Вас, - укоризненный тон и маска суровости на красивом лице. - Ой! Неужели Вам снова приходиться меня ждать? - короткие смешки музыканты спрятали в кулаках. В качестве извинений я поцеловал Катарину в нарумяненную щечку, разбив напускную суровость. Меня ждало мое кресло, и я практически взлетел туда, прорвавшись сквозь длинные, как прутья какой-нибудь ивовой клетки, руки Стефани, мельтешащие передо мной вместе со своим напуганным хозяином. Но сейчас до его причитаний мне не было никакого дела, Вдохновение подарило мне свои крылья, и я вспомнил кое-что. Вчера днем, там, в лесу, мы с Антонио слышали музыку Природы, и сейчас в арии любви, игравшей в моей голове, я уловил излишек. Дисгармония, пусть и приятная, как четырехлистный цветок сирени, но все же несовершенная. - Господа, тишина! Вы хотели работать, так за работу! Возьмем десятую арию, я обнаружил там совершенно ненужный нам такт! - теперь музыканты глядели на меня снизу в немом ожидании. Я вскинул руки.

Сливаясь с вечно погруженными в полумрак последними рядами зрительного зала, я, затаив дыхание и неосознанно замедлив скорые удары своего сердца, следил за истинным волшебством, магическим ритуалом, единой гармонией. Звуки витиеватыми хвостиками нот отталкивались от десятков инструментов и в полете превращались в Музыку, прекрасную, ни с чем не сравнимую Музыку. Застыв в немом восторге, я ловил эти звуки, пропускал через душу и придавал им форму, образ, свой неповторимый шлейф печальных, но нежных мелодий востока.

Одна ария сменяла другую так же быстро, как и смычок скользил по натянутым струнам чувственной скрипки. Так же быстро, как и пальцы Моцарта рассекали густой от карнавала ароматов воздух. Длинные, тонкие, будто выточенные из белого мрамора, в это мгновение они являлись путеводной звездой для сосредоточившихся на своих инструментах музыкантов. Они грациозно направляли потоки звуков, соединяя их в широкую и быстротечную реку единой симфонии.

Здесь, в тени, я играл роль зрителя, того самого, что в конце каждого действия готов рукоплескать вплоть до момента, пока не опустят тяжелые завесы и не приглушат свет.

А Моцарт… он был королем. И для того, чтобы им быть, ему совсем не нужна была корона. Его приказы беспрекословно выполняли музыканты, актеры… мое замершее в пламенном восхищении сердце и подрагивающие, будто от чьего-то дыхания, огоньки тысячи свечей.

Но вот музыка стихла, раздались тихие аплодисменты, каблуки застучали о дубовую сцену, против воли возвращая меня на землю.

Стоило мне отвести взгляд, как Моцарт, проворно соскочив со сцены, понесся в одному ему известном направлении за стройной фигуркой молодой белокурой девушки.

Это была Констанция.

Хрусталь голубых глаз, смех, слетающий с алых губ и вторящий звону колокольчиков, нежная улыбка, светящаяся для короля, ее короля, единственного и неповторимого.

Воспользовавшись суматохой, воцарившейся на сцене, я встал со своего места и подошел чуть ближе.

- Ах, Сальери, вот Вы где, - Розенберг, которого я естественно был безумно рад видеть, пребольно схватил меня за рукав и силком потащил к первым рядам. - Я Вас обыскался, Сальери. Уже давно пора было прекратить весь этот вычурный маскарад! - он гулко стукнул тростью бортик сцены.

- Прошу! - на этих словах граф, отпустив наконец мой рукав, толкнул меня к крутым ступенькам. - Покажите свой авторитет... и сделайте с этим что-нибудь.

Больше всего мне хотелось прыснуть от смеха, но я, подавив тронувшую кончики моих губ улыбку, уверенно подошел к оркестру:

- И который из них Моцарт? - я окинул взглядом сцену, всем сердцем надеясь, что Вольфганг не слышал этого вопроса.

Так оно и получилось. Мои слова, не найдя ответа, растворились в какофонии звуков. Лишь Стефани, заметивший мое присутствие, кивнул головой.

Внезапно на сцену, шелестя платьем и громко заливисто смеясь, влетела Констанц, а за ней и виновник торжества, с взъерошенными волосами и помятой полой камзола. Звонко поцеловав девушку в щечку, Моцарт в мгновение ока взобрался на свой «трон». Он небрежным движением откинул вьющуюся прядь со лба и вскинул руки, готовясь начать второй акт.

- Герр Моцарт! - я сделал шаг вперед. - Господин Розенберг и я здесь по требованию Императора, чтобы судить о Вашей работе. И теперья понимаю, почему он сильно обеспокоен результатом.

Мои глаза, скользнув по недоуменным выражениям лиц музыкантов, заблестели почти озорным блеском и остановились на сверкающих медовых глазах, в которых в свою очередь уже успело отразиться робкое удивление.

"Герр Моцарт" Мне послышалось. Мне послышалось. Медленно опустив руки, я в замешательстве повернул голову, и... Сальери стоял внизу. На сцене воцарилась тишина от одного только звука его голоса. Тихого, бархатного и ... властного. Все внутри затрепетало в нервном волнении. Пока я спускался, не отрывал взгляда от моего друга, надеясь отыскать причины столь холодного и официального обращения, и нашел. К своему удивлению, самые презабавные. Эти искорки смеха в теплых глазах и спрятавшуюся в уголке губ почти незаметную улыбку мне ни с чем не спутать. Я облизнул губы и спрыгнул с последней ступеньки. Нет, точно не ошибся, чем ближе я подходил к Антонио, тем отчетливей плясало озорство в его глазах. Что ж, Вы хотите поиграть... а я люблю театр. - Как же Вы можете судить о моей работе, не услышав даже первой ноты? - я изо всех сил сдерживал смех. Это невероятно - видеть моего друга, затеявшим безумную авантюру, и азарт, наполнявший его душу, делал его еще привлекательнее. Антонио одними глазами указал мне на своего спутника. - Ноты, ноты, ноты, их здесь слишком много, чтобы придавать значение хоть одной из них! Слишком много нот! Так вот, для кого вся эта комедия. Хотя Розенберг сам сплошная комедия с его вычурным нарядом, париком и комично гордым видом. Я повернулся к Сальери и, получив окончательное подтверждение, подошел к Розенбергу. - Ваша партитура сложна и абсолютно невозможна, Ваша музыка просто невообразимо тяжела! Никогда еще мне не приходилось встречаться с подобным экспонатом, еще и обладающим таким невероятно неприятным фальцетом. - Слишком много нот? - я едва удержался от хмыканья.

«Как же Вы можете судить о моей работе, не услышав даже первой ноты?»

Смятение и безмолвное удивление мигом покинули его лицо, уступив место привычному безрассудному озорству. Не смеющая тронуть губы улыбка засверкала шаловливыми искорками в глубине янтарных глаз, делая их еще прекраснее и выразительнее.

Третий звонок прозвучал, зрительный зал затих, из темноты кулис вышли главные герои. Наш спектакль начался.

Я метнул взгляд на Розенберга, все это время стоявшего в самой деловой позе, что только нашлась в его арсенале.

«Слишком много нот!»

Кажется, на этих словах, чересчур громких для одного Бургтеатра, дубовый пол под ногами содрогнулся.

Поймав мой сигнал, Моцарт быстро сориентировался и тут же отмерил два шага по направлению к графу:

- Слишком много нот? - он, стараясь не выдавать вертящуюся на языке усмешку, чуть вздернул подбородок.

- Именно это я и имел в виду, - Розенберг еще раз оглушительно ударил концом трости сцену.

Боже, как же комично. Розенберг, очевидно, вообразил себя чуть ли не знатоком и преисполненный серьезности и негодования отчитывал меня. Все вокруг затихли, все взгляды обратились на нас. Я на пару секунд обернулся к музыкантам, потому что задержи я взгляд еще немного на пыщущем важностью директоре, я бы откровенно рассмеялся ему в лицо. - Но что же заставляет Вас говорить такие глупости, если не Ваше явное предубеждение ко мне?! - начал я легко, даже со снисходительной улыбкой, но к концу фразы все это испарилось. Было бы чем стукнуть, я бы стукнул. Хорошо бы Розенберга и его же тростью, набалдашник которой, сжатый короткими неуклюжими пальцами отлично подошел бы. Розенберг издал очень возмущенный звук. - Это оскорбление, и я не собираюсь этого больше выносить. До свидания. Станци взяла мои руки в свои и с беспокойством заглянула в глаза, Стефани положил на плечо руку, и я мгновенно успокоился. Что для меня мнение какого-то высокомерного франта, заказал мне оперу император и отчитываться я буду перед ним. Розенберг стремительно двигался в сторону выхода. О, нет, так быстро и безнаказанно от меня еще никто не уходил.

Последние слова Моцарта остро заточенной стрелой пронеслись над сценой и вонзились ровно в прямую спину Розенберга. Граф открыл было рот, но мощная волна негодования, захлестнувшая его с головой, заставила схватить губами воздух и тут же замолчать.

Я перевел взгляд на своего друга. Его волосы, казалось, растрепались еще больше, на острых скулах заиграли желваки, а кулаки совсем незаметно сжались, как если бы он готовился к поединку.

От прежнего наигранного безразличия не осталось и следа. В дрогнувшем от возмущения голосе промелькнули нотки ничем не скрываемого раздражения. Моцарт передернул плечами и тут же вспыхнул готовым метать языки пламени пожаром.

Страсти накалялись.

- Это оскорбление, и я не собираюсь этого больше выносить. До свидания. Розенберг развернулся, скрипя каблуками, зубами и тростью, и решительно двинулся к выходу. - Сальери, Вы идете? - не оборачиваясь, словно вопрос предназначался вовсе не мне, он дошел до края сцены.

Но Моцарт не был готов его так просто отпустить.

Чувствуя, что еще минута и я не смогу сдерживать смех, я прижал ладонь к губам и отвел взгляд, сосредотачиваясь на пряжках собственных туфель.

Ясно, что досточтимый директор очень гордится собой. Что ж, музыкой Вас точно не пронять, так что я поиграю на ниточках вашего непомерного эго. Я незамедлительно последовал за Розенбергом, подражая обиженно-вздернутому подбородку, росту и трости, которую граф выкидывал вперед, словно полководец шпагу, и она делала его еще меньше, особенно, как сейчас, когда он стремительно уносился в сторону выхода со сцены. Я резко затормозил и выпрямился, надеясь, что сповернувший голову в сторону граф не заметит. Заметил. И вот сейчас я старательно и довольно болезненно кусал щеку изнутри, пытаясь сдержать смех. Но стоило увидеть выражение шока и оскорбленной невинности на напудренном лице, как смешок вырвался наружу. - Вы меня копировали? - от удивления Розенберг, видимо, потерял голос, так как вопрос был задан шёпотом. Шоковым шепотом. Теперь я даже не старался спрятать улыбку. - Вы меня копировали. - Нет, это он, - оправдание не помогло бы, но растормошить застывшего рядом в ужасе Стефани было необходимо, хотя бы просто ради разрядки обстановки. - Ах, он! - кажется от ярости Розенберг чуть ли не прыгнул выше трости. - Подойдите поближе, Моцарт, - граф больно вцепился в локоть. - При всей нашей дружбе я вас ненавижу, - он шептал громко прямо в ухо. - Ненавижу, ненавижу, ненавижу, Вам ясно?! Надеюсь, это останется между нами. - Конечно, - я выдавил улыбку. - Я могу идти? - Да пожалуйста! - Благодарю!

Последующие события развивались стремительно. Моцарт, пригнувшись и выставив перед собой правую руку, как если бы в нее была вложена неуклюже длинная трость, сорвался с места и практически на корточках последовал за семенящим прочь директором Бургтеатра.

«Вы меня копировали?»

Тонкая душевная организация графа, в данный момент чуть ли не клокочущая от гнева и злости, была глубоко уязвлена. А напыщенная гордость и доселе властный фальцет вдруг превратились в тупое недоумение и приглушенный шепот

«Нет, это он»

Моцарт, из последних сил сдерживавший рвущийся наружу смех, попробовал перевести стрелки на стоявшего рядом Стефани. Лицо либреттиста, явно желавшего, чтобы вся эта сцена как можно скорее и желательно как можно благополучнее завершилась, исказила гримаса неподдельного ужаса.

«Ах, он!»

Розенберг, выйдя наконец из транса, схватил Вольфганга за локоть и принялся что-то ядовито шептать.

Я стоял достаточно близко, чтобы уловить главное слово.

«Я Вас ненавижу… ненавижу…»

Скажи эти слова не Розенберг, я бы вмиг забыл об отведенной мне роли и вмешался. Но это был Розенберг, всего лишь он, жалкий и ничего из себя не представляющий персонаж, возомнивший себя чуть ли не самим Императором.

Конца разговора я не слышал, но Моцарт, все это время сохранявший поразительно невозмутимый вид, лишь небрежно тряхнул головой, как бы подписываясь под каждым словом, и вприпрыжку направился к своей композиторской вышке.

- Браво, мой юный друг, браво, - я, не выходя из роли, хлопнул в ладони.

- Вы остроумны! - с каждым шагом расстояние между мной и Моцартом становилось все меньше. - Хочется надеяться, что Ваша музыка так же высока, как и Ваша непомерная дерзость.

Мазнув испытующим взглядом по поджатой полоске его губ, я поклонился и развернулся, намереваясь уйти.

Или, во всяком случае, сделать вид.

Розенберг избавил нас от своего присутствия, и сразу стало легче дышать, словно грозовая туча ушла с неба, выпустив на волю солнце и сдернув с меня маску комедианта. Я рассмеялся и уселся на подмостки, приглашающе постучав по месту рядом с собой. "Браво, мой юный друг" Кажется, я даже успел пару раз непонимающе моргнуть. Холод из бархатного голоса не исчез, да и смотрел мой друг так, что хотелось провалиться сквозь землю. Видимо, я слишком рано позволил маске слететь. "Ваша музыка так же высока, как и Ваша непомерная дерзость" Теперь уже мне хотелось выкрикнуть "Браво". Антонио развернулся, собираясь уйти. План созрел стремительно. - Подождите! Сальери! - я понизил голос и вложил побольше издевки. О, извините, маэстро Сальери, - и это сработало - мои слова разбились о его прямую спину. Я облизнул губы и стер с лица улыбку. Антонио повернулся.

«Подождите! Сальери!»

Я тихо улыбнулся. Моя задумка удалась.

«Маэстро Сальери»

Я все еще медленно, считая собственные шаги, двигался к ступенькам, ведущим со сцены, как вдруг слово, одно единственное слово, заставило меня резко обернуться и даже чуть не обронить маску.

Это был явный шах.

Шах, по пока что не мат.

- Да, герр Моцарт? - я, поспешно возвращая прежнее беспристрастное выражение, сложил руки на груди и вопросительно посмотрел на Моцарта.

На его губах осторожной крадущейся тенью скользила лукавая улыбка, а в глазах плясали черти, будто подстегивая и вызывая меня на заранее несостоявшуюся словесную дуэль.

Я вглядывался в застывшее на лице Антонио абсолютное безразличие без тени эмоций. Снежный король, честное слово. Появилось желание уколоть побольней. Конечно, не со зла, лишь, чтобы подогреть повисшее в воздухе ледяное напряжение. Я состроил на лице выражение легкомысленной задумчивости. - Вы, кажется, великий музыкант? - шаг ближе, очень уж хочется разглядеть все оттенки мелькающих в глазах мыслей.

- Кажется, - не сводя глаз с увеличившихся зрачков моего собеседника, я добавил в однотонность неприступности и отдаленности нотку поддельной растерянности, пожимая при этом плечами.

Теперь, когда Моцарт стоял так мучительно близко, я еле сдерживался, чтобы в один шаг не сократить оставшееся между нами расстояние и не прикончить этого острого на выражения молодого человека мгновенным поцелуем.

Глаза напротив потемнели, и я был почти уверен, что являлось причиной. Но чтобы кульминация веселья была поэффектней, надо хорошенько раздразнить. - О, раз та-ак, - уровень моего веселья достиг того состояния, когда я начинал откровенно кривляться. - Возьмите, - я протянул Антонио партитуру "Похищения". Сейчас я Вам такой спектакль устрою... Ноты резким движением перешли из моих рук в длинные пальцы Сальери. - Мне она не нужна! - и.. завершающий аккорд. Повернувшись к пустому залу спиной, я поклонился, откинув полы камзола.

Признаюсь, предугадать следующий ход Моцарта было сложной задачей, я будто играл с завязанными глазами. Но протянутая мне партитура окончательно сбила с толку.

«Мне она не нужна!»

И, уничтожающе соблазнительно сверкнув глазами, этот совершенно очаровательный в своем злодеянии негодяй встал на место дирижера, наклонился так, что полы камзола расступились, обнажая шикарно сидящие на узких бедрах кюлоты, и взмахнул руками, призывая оркестр приготовиться.

Я отошел на край сцены и взглянул на стопку листов, сверху донизу испещренных чернильными знаками. Они смотрели на меня и незаметно смеялись, подрагивая закрученными хвостиками.

Несомненно, он вышел победителем. В таком случае, я - проигравший. Но проигравший лишь оттого, что при всем желании не смог бы изловчиться и сходу выдумать такое количество безумных выходок. В этом мне никогда не превзойти Моцарта. Впрочем, как и в кое-чем другом.

Я перевел взгляд на новоиспеченного дирижера, который самозабвенно выписывал расслабленными кистями невозможные пируэты. И в который раз я с сердечным трепетом ощущал восторг, который так же плавно и изящно, как и сама Музыка, очаровывал меня, вынуждая поддаться ближе и, не упуская ни единой ноты, упиваться творением и самим его творцом.

Мелодия стихла, а я все никак не мог вернуться в реальность. Ноты, одна другой прекрасней, вихрем ворвались в мою душу и теперь отказывались ее покидать.

Впервые в жизни я отвлекался, практически не обращал внимания на певицу и музыкантов. Дирижировал на автомате, руки помнили движение, а ноты ясно отпечатались в памяти. Ария была не длинной, но сейчас она казалось вечной. Где-то к ее середине я перестал считать, сколько раз косился на Сальери. О да, я видел восхищение, я видел восторг, я видел музыкальный экстаз, разбивший всю игру, тщательно выстроенную моим другом. Ликование поднималось внутри, и я еле смог заставить себя вернуться к музыке, но взгляд, упершийся в меня, пылал и его огненные языки спалили мои крылья вместе с последними аккордами. Антонио стремительно вернул на лицо свою маску, но я успел увидеть все, что происходило, тем более, что искорки эмоций еще плясали в его глазах и опаливали мягким огнем пересохшие губы. Я подошел к нему. - Ну что, маэстро? - мы стояли чуть ли не вплотную, и следующие слова я практически выдохнул, заставив их осесть на губах Антонио. - Не слишком много нот?

«Не слишком много нот?»

Какой же наглец, право.

Редкостный, можно сказать, единственный в своем роде наглец.

Теперь прерывистое дыхание Моцарта, в эту минуту казавшееся как никогда обжигающим, касалось моих губ августовским ветерком, пропитанным согревающим теплом солнечных лучей. Мне снова потребовались немалые усилия, чтобы вовремя взять себя в руки и не утонуть в этих тягучих словах, произнесенных с пленительной дерзостью.

- Прислушайтесь к моему совету, герр Моцарт, - мой голос предательски дрогнул. - Оставайтесь на своем месте, и между нами все будет хорошо.

Сделав акцент на последней фразе, я, следуя указаниям еще не совсем затуманенного близостью композитора рассудка, сделал шаг назад и, чуть прищурившись, стал ждать произведенного эффекта.

"Оставайтесь на своем месте, и между нами все будет хорошо" - А если нет? - я глубоко дышал, пытаясь удерживать выбранное амплуа, но через секунду не выдержал. Лицо Антонио было неподражаемым, казалось, еще секунда, и он поцелует меня на глазах у всех, щеки покраснели, а глаза блестели в лихорадочном жаре, и тем не менее, он старательно удерживал рассыпающуюся маску. Я засмеялся. От избыточного кислорода повело голову, и я схватился за Сальери, уткнулся в плечо, чувствуя выступившие от смеха слезы. - Боже мой, Вы - гений! Это было потрясающе! - я поднял голову и увидел, как Антонио тоже улыбается, широко и солнечно... теперь и я еле смог удержаться от желания поцеловать. Вместо этого, после секундного замешательства, я вновь объявил перерыв. Стер манжетами слезы, замечая, что артисты разбредались с плохо скрываемыми улыбкам, даже Кавальери тихо смеялась, скрывая улыбку под тонкими пальцами. - Антонио, что на Вас нашло сегодня? - я приблизился к нему, не переставая улыбаться, но остановился на безопасном, приличном для друзей расстоянии.

«А если нет?»

Моцарт держался из последних сил.

Его плотно сжатые губы заметно подрагивали, а глаза не могли больше скрывать просящегося наружу озорного блеска. Наконец он не выдержал и, громко выдохнув, оперся лбом о мое плечо.

«Это было потрясающе!»

Теперь он мелко трясся, ежесекундно всхлипывая от смеха. Я улыбнулся, так широко, как только позволяли сведенные от долгого напряжения судорогой скулы.

Мой друг, стерев украдкой проступившие слезы, распустил музыкантов, дав им положенный отдых, и затем снова подошел ко мне, на этот раз выдерживая вынужденную дистанцию.

Но все же это было достаточно близко, чтобы я смог уловить терпкие нотки лаванды.

Право, Вы играете с огнем, Вольфганг. Будьте осторожнее.

«Антонио, что на Вас нашло сегодня?»

- Вероятно, тому виной перепады атмосферного давления, - я пожал плечами. - А если честно, то мне просто нравится называть Вас герром Моцартом, а потом видеть замешательство на Вашем мгновенно краснеющем лице.

Внутри было столько солнца,

что я вновь широко улыбнулся.

- Но вопрос в другом, - я начал медленно спускаться со сцены. - Что нашло на Вас? Я, конечно, всегда знал, что Вы еще тот ребенок, но, признаюсь, финальная сцена с графом Розенбергом была верхом неожиданности. Вы превзошли самого себя, Вольфганг.

"..мне просто нравится называть Вас герром Моцартом, а потом видеть замешательство на Вашем мгновенно краснеющем лице" Я на секунду смутился, опустил взгляд, чувствуя, как теплеют щеки. - Мне тоже понравилось называть Вас маэстро Сальери, но я все же предпочту Антонио, - я приблизился и заговорил тише, особенно сделав акцент на имени. "Вы тот еще ребенок" - Значит, Вы считаете меня ребенком? Что ж, - я направился прямиком за кулисы, по полутемному коридору, периодически оглядываясь, проверяя, идет ли Антонио за мной. Налево, направо. "Вы превзошли самого себя, Вольфганг" Я пожал плечами. - Он сам напросился, говорил чушь, получил чушь в ответ. Тем более, - я снова широко улыбнулся, - Вы видели его, маленький, гордый, смешной! Ниже даже меня на целую голову, а гонора столько, будто выше на три. И эта его трость..., - я не мог говорить дальше, смех рвался изнутри. Немного успокоившись, я наконец, смог повернуть ключ в замке. - Прошу, - следом за Сальери я вошел в свою комнату, небольшую бывшую гримерную, выделенную мне на время подготовки оперы. Шаги затихли, и последним четким звуком прозвучал поворот ключа.

Моцарт юркнул за кулису, на мгновение исчезнув из моего поля зрения, после чего, предварительно оглянувшись, повел меня по погруженным во мрак коридорам.

Тот маленький темный мир, что кроется за красочной обложкой декораций, напоминал лабиринт, состоящий из бесконечных тупиков, поворотов и неприметных дверей, что тянулись вдоль стен.

Я неотступно следовал за Вольфгангом, который, дав волю эмоциям, во всех свойственных его натуре красках высмеивал директора Бургтеатра.

«Он сам напросился, говорил чушь, получил чушь в ответ»

В голове промелькнула нехорошая мысль. Несомненно, Розенберг не самый приятный элемент, но столь откровенное пренебрежение однажды могло сыграть с Вольфгангом злую шутку.

Я хотел было озвучить это предостережение вслух, но тут мой спутник остановился и, изъяв тяжелый медный ключ из внутреннего кармана камзола, вставил его в замочную скважину.

«Прошу»

Деревянная дверь со скрипом отворилась, и я вошел внутрь.

Да, именно в этих комнатках с низкими потолками крылось настоящее веселье. Пропитанный эйфорией от удавшейся премьеры воздух, терпкий и волнующий воображение аромат чьих-то тяжелых духов. Эти обшарпанные стены видели и впитали в себя все: все радости и горести, победы и поражения. Они бережно хранили сотни чужих секретов, случайно или намеренно нашептанных в алкогольном дурмане на чуткое ушко прелестной актрисы.

За спиной раздался поворот ключа.

Моцарт запер дверь.

Теперь мы оказались одни, одни в комнате, где нет посторонних любопытных глаз и ушей, где никто не мог подслушать и распустись грязные сплетни.

- Это Ваша гримерная? - я в задумчивости провел пальцем по пыльному, испещренному глубокими царапинами, столу.

- Мм, что-то вроде кабинета. Мой личный маленький уголок..., - я медленно подходил к Антонио, с любопытством наблюдающему за мной. - Все, как у взрослых.., скучных взрослых, - покрутил в пальцах поблескивающую глянцем пуговицу на черном камзоле. - Быть ребенком гораздо веселее, но дети так много болтают, раздражают взрослых, и их очень хочется заткнуть..., и я готов поклясться, что Вам минут пять назад очень хотелось заставить меня замолчать..., - я взялся за шейный платок Антонио и отступил на шаг. В полумраке глаза напротив чернели, и в их загадочной глубине я пытался рассмотреть то же желание, что заставляло меня глубоко дышать и говорить всякие глупости. - Но я хочу по-взрослому..

Внезапную перемену нельзя было не заметить.

Глаза Моцарта, при скудном освещении гримерной ставшие цвета дорогого выдержанного портвейна, зажглись лихим огнем. Он медленно, но верно приближался, с каждым шагом сокращая расстояние.

«Все, как у взрослых,… скучных взрослых…»

Он легонько дотронулся до пуговицы на моем камзоле, нежно, совершенно сводяще с ума кончиком пальца погладил ее сверкающую черным агатом поверхность.

«… и я готов поклясться, что Вам минут пять назад очень хотелось заставить меня замолчать…»

Его бледных остро заточенных скул коснулся румянец. Вспыхнул, словно заря, окрасившая затянутое тучами небо.

- Вы даже не представляете, насколько хотелось, - я перешел на шепот.

Подойдя вплотную, Моцарт схватился за шейный платок, плотно прилегающий к моей шее, и тут же сделал шаг назад.

В последний раз я видел его таким в ту памятную летнюю ночь, когда город давно уснул, а мы, опьяненные счастьем, безнаказанностью и вседозволенностью ночи, признавались друг другу в чувствах в темной комнате с пляшущими на стенах отблесками одной единственной свечи.

«Но я хочу по-взрослому»

Его грудь тяжело вздымалась, а стук встревоженного сердца отдавался в моей голове победоносным маршем.

- Желаниям свойственно исполняться, Амадеус.

Правой рукой я обхватил его затылок, зарываясь пальцами в золотистые волосы, а левой - обнял за пояс. Еще секунда, и я впился в полуоткрытые губы, словно убивая свою жертву и вжимая ее в стену.

Я задохнулся, стоило только Антонио прикоснуться ко мне. Одной рукой прижимал к себе, и если бы не эти объятья, я бы упал. Власть чувствовалась в каждом движении губ, в каждом движении пальцев, сжимающих мои волосы, и я подчинялся, сдавался на милость в шаткой надежде, что он меня никогда не отпустит. Кровь стучала в ушах, руки дрожали, я потерялся в пространстве, растворился в полумраке и в Антонио. Наугад вслепую я обнял его за шею, запустив пальцы в аккуратную прическу. Мы не могли оторваться друг от друга, казалось, что жизнь оборвется в тот же момент, как наши губы расстанутся. Легкие горели, и когда Антонио отстранился, я ощутил пустоту и холод. Но лишь на секунду. Через мгновение я снова притянул его к себе.

Он мгновенно обвил мою шею, припав грудью, в которой невольной птицей билось трепещущее сердце, к моей груди. Исходящий от него жар, шелковые пряди взъерошенных волос под моими пальцами и пульсирующая боль давно забытым сладостным чувством пронизывающая все тело. Все это затуманивало рассудок, соблазняло закрыть глаза и раствориться, целиком и полностью отдавшись моменту блаженства.

Моцарт жадно отвечал на каждое движение моих губ, словно боялся, что я вдруг исчезну, растворюсь, превращусь в сон. Но я был так же реален, как и он. И все что происходило, кажется, - тоже.

Наконец я отстранился, чтобы перевести дух. От недостатка кислорода нещадно кружилась голова, а легкие лихорадочно сжимались, требуя воздуха.

Но стоило мне сделать глубокий вдох, как Вольфганг, переняв главенствующую роль, прижал меня к стене. Соприкосновение с прохладной шершавой поверхностью чуть отрезвило, и я вновь прервал поцелуй.

- Вольфганг, - мои волосы были растрепаны, лента валялась у наших ног, а на щеках, кажется, что впервые в жизни полыхнул бледный румянец. - Ваша возлюбленная… Констанц, она… она должно быть Вас ищет, - моя речь была сбивчивой, а голос дрожал от переизбытка эмоций.

Жар нарастал, захватывал разум, плавя его, как свечу, стремительно, плавно, превращая тело в пылающий костер. Я почти не мог сдерживать себя, хотелось пойти дальше, дать волю рукам, губам, выпустить на свободу застрявшие в паутине сдержанности стоны. И тут снова, почти сразу же, наши губы расстались. "Констанц.." - Почему Вы всегда думаете о других? Даже когда мы настолько близко.., - огонь затих, сьежился, теперь едва теплился в груди. Я коснулся скул Антонио, аккуратно обводил пальцами четкие линии. - Не Вам о ней думать... а мне.

«Почему Вы всегда думаете о других?»

Моцарт дотронулся до моих щек и плавно, словно сгоняя выступившую краску, провел подушечками пальцев по контуру скул. По коже пробежали мурашки, и я поддался вперед, безоговорочно повинуясь малейшему его движению.

Нас разделяли несколько сантиметров, и я поднял взгляд, всматриваясь в глубину янтарных глаз.

В этот момент он был открытой книгой. Впервые за все время нашего знакомства я без лишних смутных догадок смог уловить малейшее дуновение его мысли. В нем билось желание, чувство незавершенности и греза о большем, так и оставшаяся грезой. Его глаза, отражающие скромное, почти убогое убранство комнаты, сияли необыкновенным блеском, в котором я безошибочно угадывал и свои мечты тоже.

«Не Вам о ней думать… а мне»

Эта пауза, может быть, сделанная ненамеренно, обнажила одну из его самых больных ран.

Огонь, бушевавший в груди, погас, оставив после себя догорающую искру, а тепло, согревающее каждую клеточку, медленной тягучей волной разлилось по всему телу. Я неловко нагнулся и, подняв перламутровую ленту, собрал волосы в хвост.

- Вам, разумеется Вам, - я коснулся его лба, заправляя за уши непослушные пряди. - Я лишь напомнил.

Мне несомненно хотелось сказать большее, но я вовремя остановился и, приказав себе запереть все чуть не сорвавшиеся с языка слова, еще раз поцеловал его в мягкие губы.

"Я лишь напомнил" Напомнили. Напомнили о том, как я разрываюсь, как люблю вас обоих и как мучаюсь от совести. Пальцы коснулись моих волос, заправили за уши, коснувшись кожи, и я слабо задрожал. Антонио снова коснулся моих губ своими, пуская волны слабости по всему телу. - Боже, Антонио, не отпускайте меня, - я обнял его, прижавшись как можно ближе. - Я не хочу уходить, не хочу прекращать целовать Вас.., - я поднял взгляд на него и уловил слабую нежную улыбку совсем близко. Переплел наши пальцы, согревая прохладную ладонь, и левой рукой повернул ключ в замке. Пока мы шли обратно одни в темноте, я не выпускал руку Антонио.

Констанц, сначала издалека наблюдавшая за разговором, несомненно, двух гениев, вскоре отошла к группе танцовщиц, поправляющих свои наряды и, незаметно сама для себя, увлеклась беседой с молоденькими девочками.

Они, словно мотыльки над ярко пылающим костром сцены, в своих юбочках молочного цвета, как будто это были их хрупкие крылышки, кружились и увлекали в танце любого, кто глянет на искусные языки пламени жизни театра.

Девушка и не заметила, как прошло все это время, пока она была вдали от Амадея. Что же, к этому чувству она привыкла давно, но теперь, когда они стали так близки, она не хотела отдаляться от молодого волшебника, расписавшего её чистый пергамент души нотами, ариями, преисполненными мгновениями восторга и любви.

Вскоре Станци простилась с изящными мотыльками и двинулась в сторону зрительного зала, ища взором знакомые лица. Но ни вдумчивое, красивое лицо Антонио, ни изящные, озорные черты Моцарта не показались в гуще театральных лесов.

И где могут быть они - тоже загадка. Ушли? Но зачем?.. оперу можно было обсудить и при всех...

Странные мысли закрались в эмоциональное сознание, и девушка в нетерпении села на бархатное кресло, взволнованно ожидая появления двух господ, даже не имея представления, куда они удалились.

«... Антонио, не отпускайте меня»

В следующую секунду он приник ко мне всем телом, кладя голову мне на грудь. Еле заметная мелкая дрожь пронизывала его с ног до головы, создавая впечатление, будто мы стоим под дождем, обдуваемые холодными северными ветрами, и пытаемся во что бы то ни стало сохранить тепло друг друга.

«Я не хочу уходить...»

- О, Вольфганг, - я тихо улыбнулся одними уголками губ. - Если бы Вы знали, как я не хочу отпускать Вас... но приходится.

Моцарт обхватил мою ладонь и, отперев дверь все тем же тяжелым медным ключом, шагнул во мрак лабиринта коридоров.

Все время пока тусклый свет зрительного зала мелькал вдалеке размытым пятном, хранящие тепло пальцы согревали мою холодную руку, не смея ослабить хватку и отпустить.

Еще вчера мы так же держались за руки, выходя из уснувшего чутким сном Венского леса. И так же где-то впереди мелькали огни, шумела и кипела жизнь. Та, которая никогда не поймет и не примет, та, от которой приходится расцеплять пальцы, усмирять рвущиеся наружу чувства, надевать маску полнейшего безразличия и запускать механизм искусственного счастья.

Уже подходя к ступеням, ведущим на сцену, я отпустил руку Моцарта, перед этим проведя большим пальцем по тыльной стороне его ладони.

- Вольфганг, пообещайте мне одну вещь, - я остановился и сосредоточенно всмотрелся в его лицо. - Вы постараетесь не вступать в конфликт с ручными псами Императора. Пусть они только лают, а не кусают, но лай их достаточно громкий, чтобы принести Вам неприятности. Пообещайте.

Я, не моргая, смотрел прямо в его глаза.

- Хорошо, - я опустил голову перед серьезным взглядом темных глаз. - Я сделаю, как Вы просите, - я снова посмотрел на Антонио и улыбнулся. - Обещаю. Мы вернулись на сцену, под яркие огни, в свет и шум. Они обрушились волной, слегка оглушив, но странным образом успокоив. - А сейчас Вам, наверное, пора. Возвращайтесь к императору и расскажите ему все-все-все, - я рассмеялся, - хотя, не думаю, что он поверил Розенбергу, - последние три слова никак не хотели прозвучать, и воцарилась маленькая пауза. - До свидания, Антонио.

«Я сделаю, как Вы просите.»

Моцарт улыбнулся одной из своих самых обворожительных улыбок, невольно заставив меня поверить ему. Да и как я мог не поверить. Он будет аккуратен, а даже если и не будет, то я сделаю все, чтобы на его голову не обрушились неприятности.

Уже через несколько минут мы, вынырнув из полумрака кулис, оказались на сцене. Свет, ярким лучом ударивший прямо в глаза, на мгновение ослепил.

«А сейчас Вам, наверное, пора.»

В голове пронеслись все те дела, что еще предстоит успеть сделать. С Моцартом я совершенно потерялся во времени и пространстве, напрочь забыв, что Император, наверняка обескураженный гневными рассказами Розенберга, уже давно меня ждет.

«Возвращайтесь к Императору и расскажите ему все-все-все.»

- Непременно, мой друг. Расскажу о Вашем скверном поведении во всех мучительных подробностях, - я улыбнулся в ответ.

Сейчас, когда Моцарт, еще разгоряченный, с сияющими глазами и все такими же растрепанными в творческом беспорядке волосами, стоял напротив меня, мне меньше всего хотелось прощаться.

Повисло молчание, прерываемое лишь громкими разговорами актеров и музыкантов, доносившимися из зала.

«До свидания, Антонио.»

Я видел, как тяжело дались ему эти слова.

- Не грустите, Вольфганг. Что-то мне подсказывает, что в скором времени нам предстоит снова встретиться. Вы же знаете, как это обычно бывает. Неслучайная воля случая, - я незаметно коснулся его запястья. - До свидания, мой друг.

Улыбнувшись одними глазами, он повернулся ко мне спиной и скрылся за тяжелой портьерой.

Уже направляясь к выходу, на дальнем ряду я заметил Констанц. Она сидела, сложив руки на груди, о чем-то глубоко задумавшись, и ждала Моцарта. При виде ее прекрасного, но такого печального личика, я почувствовал укор совести. Всего лишь на мгновение. Но этого было достаточно, чтобы поспешно отвести взгляд и поскорее покинуть здание Бургтеатра.

С усилием я заставил себя повернуться и отыскать взглядом Стефани. Он ходил взад-вперед по сцене, нервно заламывая пальцы. - Стефани, соберите всех, пожалуйста. Перерыв окончен, надо работать, - либреттист кивнул и отправился разыскивать недостающих, большая часть певцов и танцоров все же находились на сцене и в зале. Пока все собирались, я заметил в зале Станци. Она сидела в кресле, и я подошел к ней, снова окунаясь в лучи ее теплой улыбки. - Не скучала?

Констанц выжидающе сидела в красном бархатном кресле, пристально вглядываясь в толпу снующих в разные стороны и, казалось,в сотни разнообразных дверей рабочих театра. Они в суетились, метались от декораций к декорациям и у каждого на губах застыло лишь одно имя.

"Моцарт"

Куда мог пропасть композитор? Так ещё и два! На репетицию обещал прийти сам герр Сальери, и где же он?? Ведь надо же работать!

Весь рой этих беспорядочных мыслей будто передался Станци и заставил её забеспокоиться о молодом человек с новой силой.

Прождав ещё около получаса, девушка наконец заметила две до боли знакомые фигуры, направляющиеся, как ни странно, в разные друг от друга стороны.

Антонио шел уверенно и быстро, даже не взглянув на неё. Станци на секунду как будто бы кольнула досада, но, чуть подумав, она решила, что так и должно быть. С чего бы столь уважаемому и занятому человеку тратить на неё своё драгоценное время.

Но вот к ней приблизился, как всегда воодушевленный, казалось, сияющий изнутри, Моцарт. Он был буквально до неприличия счастлив, и Констанц всем сердцем радовалась за него, но искренне недоумевала причину столь бурных, но тихих восторгов, сокрытых от неё.

"Что же ты скрываешь, Вольфганг?.. И скрываешь ли вообще? Разумеется, да, и я это знаю и не прошу раскрыть своих тайн... Но утешь меня, успокой. Я не знаю, что сейчас и подумать.."

" Не скучала?"

Девушка скептически сложила руки на груди, закинув ногу на ногу, не скрывая досаду. Впервые за долгое время она вновь преобразилась. Это была уже не наивная девочка, до беспамятства влюбленная в молодого гения, это была девушка, мудрая, хитрая и чуткая.

– Нет. Соскучишься тут, когда не знаешь, что и думать, когда ты пропал? Неужели так сложно предупредить, Амадей? – вдруг она смутилась своим смелым и даже, как ей показалось, грубым речам, и в следующую секунду чуть смягчилась. – Я понимаю. Я не твоя жена, не невеста, я тебе никто, но прошу тебя. Лишь несколько слов могут меня успокоить, а тебя избавить от подобных нравоучений.

Станци приняла укоризненно-осуждающую позу, на секунду мне стало страшно, но она смягчилась, и стало видно, что она не злится, но расстроена моей беспечностью и легкомыслием. Я присел на корточки рядом с креслом. - Прости меня, я совсем забылся сегодня. С этим Розенбергом и внезапными визитами, - я тряхнул головой, сгоняя поселившийся в мозгу хаотичный калейдоскоп сегодняшних стремительных событий, мелькающий остаточными яркими пятнами. - Обещаю, теперь буду всегда предупреждать, - я улыбнулся. - Тревога никому не к лицу, а тебе особенно, - все собрались, музыканты уже рассаживались по местам. - Мы отрепетируем сейчас еще пару арий и пойдем домой, - я взял тоненькие пальчики и поцеловал, задержав губы несколько дольше, чем следовало по этикету. И, провожаемый светлым взглядом, поднялся на сцену. - Продолжаем дальше, - я дирижировал без партитуры, она так и осталась лежать где-то на декорации, там, куда ее положил Антонио. Музыка снова захватила меня, сейчас, кажется, даже сильнее. Декорации обрели четкую архитектуру и убранство дворца, будто мы находились именно там, а не в далеком временем и географическим положением Бургтеатре. Певцы сменялись передо мной, а я смотрел будто сквозь них, четко представляя на их месте героев нашей оперы. Они живые, такие настоящие.. влюбленные, разочарованные, отчаявшиеся, злые, несчастные, храбрые, счастливые.. Да, если моя музыка способна рисовать образы и если из-за нее сердце стучит все быстрее и быстрее, в надежде уловить всю красоту и перенять ритм каждой арии, то опера действительно прекрасна. И никакие Розенберги не испортят ее красоты.

Девушка слушала его, не перебивая, и, когда он окончил, посмотрела на него с обиженным очарованием из-под чуть опущенных пышных ресниц, казалось, желая заворожить молодого человека, то и дело наровящего улизнуть от неё, дабы он больше не желал сбегать от этих больших глаз, цвета свежего пепла; от изящных ручек, настолько маленьких, будто озерные кувшинки, стыдясь, ещё не распустили своих хрупких лепестков, осторожно собирая в свои ладошки слёзы утренней зари; от маленьких созвездий родинок на мягкой, почти детской коже, которые Амадей часто, с озорством рассматривал и исследовал, щекотливо обводя их по нафантазированному контуру, когда влюбленные оставались одни. Ах!.. Как смеялась она, ощущая его ловкие пальчики, кочевавшие, казалось, по всему телу, нежа его в ласковой щекотке.

Станци помнила каждое прикосновение его теплых ладоней, кроткое слово, свой стыдливый и его беззаботный взгляд, и видя перед собой блеск медовых очей его, она растаяла. Да и Констанц никогда не могла на него долго сетовать.

Персиковые губы её тронула светлая улыбка.

– Спасибо.. Но тревога, Амадей... Я живу в ней так долго и неотвратимо, что уж без неё, кажется, и жизни мне нет. Но ты прав, - девушка чуть подалась корпусом вперёд, не сводя своих очей с его. – Незачем предаваться унынию, когда есть и другие...грехи..

И ласково проводив его взором на сцену, она ждала его с удовольствием, видя, как воспарили музыканты и артисты, как ринулись они под грохот габона и трели скрипки ввысь, под своды оперы и в небытие. Туда, где нет ни боли, ни страданий, а есть лишь сила музыки, ее всепоглощающий глас, и его Станци была готова слушать вечно.

На последних нотах, отвоеванных мной в этой арии, я очнулся. Кавальери тянула, и очень красиво, будто упругая водная струя фонтана била в небо, отбрасывая маленькие кристаллики, осыпающиеся мурашками восхищения. Там она и затихла. В вышине, в безграничном светлом небе Востока... - Благодарю! Всем спасибо, это было замечательно, на сегодня мы закончили, - я попрощался почти со всеми, только Кавальери задержалась и, взяв под руку, отвела в сторону. - Что-то случилось? - Я хотела Вас предупредить, герр Моцарт, - я кивнул, а она взяла паузу, жеманно поведя оголенными плечами. Наклонилась ко мне и прошептала: - Будьте осторожны, герр Моцарт. Розенберг - сильный противник, но герр Сальери гораздо сильнее и опаснее. Берегитесь, - девушка тут же выпустила мою руку, чуть склонила голову, и, немного помедлив, спустилась вниз. Знала бы она, что уже добровольно сдался ему... - Спасибо, буду иметь ввиду, - она только улыбнулась в ответ и покинула зал. Теперь мы остались здесь со Станци вдвоем. Я сел на край сцены, тихонько отбивая каблуками ритм по деревянным доскам. - Теперь подаришь мне поцелуй? Я не слезу отсюда, пока не получу его, - я улыбался.

Констанц ощущала, как каждый новый мистраль симфоний плавно вился, лавируя меж бархатистых, позолоченных кресел, а затем кружился сказочным вихрем по громадной зале, с любым порывистым движением композитора кружась все яростней и будоража девичий восторг.

" Вольфганг поистине волшебник", – с теплой улыбкой глядя на молодого человека, девушка любовалась им, его недосягаемой гениальностью мысли, чувства радости, которому она даже немного завидовала, но лишь потому, что не имела такового и ей было оно интересно

***

Словно подхваченная финальными, оглушительными аккордами, Станци медленно поднялась с кресла и, будто бы крадясь, направилась к Моцарту.

Чуть растрепанный, взволнованный, словно наигравшийся котенок, он сидел на краю высокой сцены, и глаза его... Эти лучезарные, глубинные глаза, будто бы искусный ювелир, увлекшись до ночи своей работой, задремал и ненароком рассыпал сотни крохотных, кристально–чистых фианитов на золотое колечко, и осколком южной звезды оно засияло в свете догорающей свечи.

Также сиял и взор Моцарта. Девушка почти приближалась к нему, ни на мгновение не отрывая ласкового взгляда от мягких черт лица, но вдруг она закружилась, так легко, радостно и... возбужденно?.. Подняв изящные ручки вверх,вытягиваясь стрункой, она повернулась, прижимаясь спиной к его груди, следом чуть развернулась к нему корпусом, отклоняя назад голову, и стала плавно опускать одну руку, очерчивая пальчиками линию его скулы, затем спускаясь на шею, и в миг привлекла к себе, даря губам долгий нежный поцелуй, второй рукой опираясь на его колено, слегка нажимая на чашечку, тем самым затрагивая чувствительные точки и с наслаждением слушая тихий смех.

- Ты похожа на бриз.. свежая, нежная, мягкая, - я сцепил руки вокруг тонкой талии. - Только бриз нельзя украсть и носить рядом с сердцем, позволяя ему играть легкими порывами..., - я спрыгнул на пол, - а тебя можно, ведь если не слушать музыку ветра и не красть таких девушек, жизнь пройдет зря. Мы вышли на улицу. Вечер только начал спускаться на узорчатую Вену, солнце заходило, высвечивая золотом светлые стены под темнеющими шпилями и крышами. Сегодня закат был не апельсиновый, а розовый с фиолетовыми завитками облаков, и небо казалось кисейным пологом, под который приходит сама любовь. Мы пошли через парк, цветущий и теплый, защищенный от прохладного городского ветра, несущего запах пыли, смешанный с сотней других, тяжелый и пригибающий к земле. Здесь же, под гибкими ветвями, рядом с шелестящими маленькими листиками кустами, над закрывающимися с самым многообещающим видом вернуться завтра еще более красивыми яркими цветами царил тот уют и тихое счастье, которое бывает только рядом с любимым человеком, когда знаешь, что ничто и никто вам не помешает и что впереди вас ждет спокойная настоящая жизнь вместе. Солнце почти зашло, освещая небо последними лучами, поглаживая верхушки деревьев мягкими руками, но мое солнце и не собиралось заходить, только шло рядом со мной и светило, безмолвно обещая, что так будет всегда. - Станци, какое твое самое заветное желание? - я взглянул на нее. Прекрасная в светящейся радости, с порозовевшими щеками, с длинными пушистыми ресницами, не скрывающими внутренних искр в голубизне больших глаз, с приоткрытыми мягкими губами... сама, словно красивейший из всех цветов, единственная в своем роде и только моя. - Чего ты хочешь больше всего на свете?

Проведя носиком по его щеке, Констанц развернулась лицом к молодому человеку, обвивая хрупкими руками шею.

– Не нужно красть меня, Амадей – я отдаюсь тебе добровольно.

Она осторожно взяла Моцарта под руку, слегка опираясь на его локоть и сплетаясь своими изящными пальчиками с его. Покидая обитель Бургтеатра, Констанц чуть слышно вздохнула, с досадой оглядывая великолепную залу, пьедестал сцены, на который восходил Моцарт, и едко кольнула девушку тоска, как будто она больше не сможет услышать звуки волшебной музыки. Музыки, изменившей её жизнь. Музыки, которой жила душа, а душою её был Моцарт.

Но вот они уже идут, ясным, горящим взором рассекая темное полотно, накинутое на город, словно на клетку с певчими птичками, мешающими хозяевам спать. Но недолго будут томиться сладкоголосые создания в темноте и молчании, ведь свою самую красивую песню они могут спеть друг другу всегда. Название этой песни "Любовь". И не нужен для неё дневной свет, ведь самые искренние, чистые мелодии она поет по ночам.

***

Они миновали пыльные улицы и двинулись в парк, безлюдный и тихий, защищённый колоннадой могучих лип и каштанов.

"Какое твое самое заветное желание? Чего ты хочешь больше всего?"

Станци остановилась у скамьи, затерявшейся в пышной зелени кустов, и повернулась к молодому человеку. Сладкой пыткой было глядеть на него, такого искреннего, пылкого, касаться и, не удержавшись, она положила маленькую ладошку на его щеку, глядя в золотые колечки глаз.

– Мне больше нечего желать, Амадей. Судьба подарила мне то, чего я так жаждала, но не могла получить. Но теперь... Ты со мной здесь, говоришь, не опасаясь того, что моя мать нас заметит. Я ничего более не хочу сейчас, кроме как видеть тебя.

Констанц отстранилась и, глянув на скамью, села на нее, расправляя светлые волны юбки.

– Но нет, стой, – задумчиво произнесла девушка. – Ещё более не хочу возвращаться домой, потому...

Она перевела взгляд на него, затем на свои колени, затем снова на него, будто бы приглашая, и мечтательно посмотрела на небо, в свете заходящего солнца похожее на палитру сумасшедшего художника.

– Хочешь ли ты летать, Амадей? Хочешь ли улететь отсюда?

"Я ничего более не хочу, кроме как видеть тебя" Сердце маленькой птичкой вспорхнуло в небо. Забилось быстро-быстро, что едва уследишь за ударами. - Неужели это все? Только лишь я.., - я ожидал подобного ответа, но только он прозвучал, как от его красоты, простоты и искренности заплакала душа. - Почти все от меня всегда что-то хотели, и лишь трем людям на свете нужен лишь я...наверное, это лучший дар Создателя - иметь таких людей, - я сел рядом, мягко обнимая Станци за плечи. "Хочешь ли улететь отсюда?" - Все мы когда-нибудь улетим, правда? - я поднял взгляд в небо, на которое кто-то неосторожный разлил чернила, и теперь они растекались, плавно, полупрозрачно покрывая высоту над нами. - Я хотел бы летать, но улететь отсюда... нет. Здесь моя музыка будет жить, здесь я нужен.., но и в гордячке Вене для нас найдется место, - я повернулся к девушке, подарив нежную улыбку и получив такую же в ответ. Наклонился ближе и прошептал: - Такое, куда я увезу тебя, и где мы будем счастливы, - я коснулся ее губ своими в таком же легком, как и все вокруг, поцелуе.

" Но улететь отсюда – нет..."

– Я боюсь за тебя, Амадей, – сказала девушка и прижалась к груди молодого человека, обнимая руками за пояс. – Здесь живут жестокие, чёрствые люди, одних ты знаешь, другие умело скрываются под масками фальши, но Вена растит в колыбели своей злых людей... Бездушных. Ты таких не встречал, ты не рос среди них, зная теперь все уловки и капканы, выставленные на твоём пути, а они есть, Амадей. И я боюсь за тебя, за твою музыку, ведь в ней и моя жизнь. Да, я эгоистична. Я боюсь потерять то единственное, что ещё радует меня, что заставляет жить...

Констанц не успела более ничего сказать – губы её обдало горячее дыхание, и девушка почувствовала, как растворяется в объятиях молодого человека. Задумавшись, она чуть отстранилась от него, и, наконец, сказала.

– Я не заслуживаю тебя. Этот мир не заслуживает такое чистое сердце, гениальный разум...

В душе её в дикой пляске кружились эмоции, печальные и радостные, тревожные и умиротворенные, и она поддалась им. Взволнованная собственными же словами, она, не удержавшись, заключила лицо Моцарта в крошечные ладони свои и, зацеловывает его, приговаривала изредка:

– Бескрайний полет фантазии.. силу радости твоей ...смех, звонче лязга хрустальных бокалов на пиру.. Господи... Как я люблю тебя!..

- Ты думаешь, я не знаю этих людей? Я все детство провел среди них. С семи лет я ручная обезьянка для знати. Они улыбались, обещали всемирную славу и помощь, а потом откупались часами и табакерками, - презрение к ним, жалость к этим людям, ничего не понимающим поднимались рекой, медленно, но верно затапливая. - Им хочется играть в богов, быть ими, чувствовать свою власть, а для этих целей и существуют слуги и музыканты, - негодование лавой поднималось из груди, но это было давно, и сама сила этого разрушительного чувства угасла. Покипела, распузырилась, но, не найдя поддержки в свежих воспоминаниях, уползла обратно. Какая-то серость, как густой грязный туман, апатия нашла на меня, обняла, грея плечи обманчиво теплой шалью. - Я слишком рано повзрослел и слишком рано познакомился с этим миром, этими ловушками, и бездушными людьми, - я помолчал, все равно ощущая напряжение. - Нам обоим было больно от них, но главная способность - это не ожесточиться от их укусов и смеха гиен, а остаться такими же, какими были, а может, стать даже сильнее. "Я не заслуживаю тебя" - Только ты и заслуживаешь, - и снова меня обдало свежим ветром, теплым дыханием, кружа голову и возвращая к жизни. "Господи... Как я люблю тебя!.." Немного теряя дыхание, с размыленным миром перед глазами.. - Совсем скоро Он это услышит... Обещаю.. Вечером время всегда меняет свою материю, сменяя легкую, быстро подхватываемую ветром и стремительно уносимую вперед вуаль на тяжелый, густой мед, который течет, медленно переливаясь золотыми искрами и, кажется, что день будет длиться вечно. И мы совсем потерялись, не поняли, сколько и когда, забыли. Только когда небо совсем потемнело и повсюду загорелись фонари, мы очнулись, будто вынырнули из другого мира. Надо было возвращаться, и чем ближе мы были к дому, тем сильнее нас тянуло назад. Мы шли, совсем медленно, я пытался вспомнить, а что же мы делали, и, в конце концов, сдался, потому что на облаках, куда каждый раз уносила меня Станци, невозможно было думать хоть о чем-нибудь, кроме захлестывающих тебя чувств. Уже около дома, мы остановились за углом, чтобы не привлечь внимания нашего Цербера, я взял руки Станци в свои. Больше всего на свете мне не хотелось отпускать ее, возвращаться в дом, притворяясь, и я не мог заставить себя перестать смотреть в глаза и отпустить теплые пальцы. Рискованное здесь и сейчас желание, опасное, но почти непреодолимое. А зачем его преодолевать, прятать глубоко, если есть желание и возможность? И я снова поцеловал девушку. Последний свободный на сегодня поцелуй растекся горячим шоколадом. Я обнял ее, прижал к себе, надеясь оставить себе частичку ее тепла и нежности. И тут прозвучал крик. Резкий, противный и сейчас там отчетливо прозвучали нотки злорадного торжества.

– Мне очень жаль, Амадей. Мнимым королям ещё воздастся за их заслуги, но а пока не будем о них. Слишком много чести.

Констанц поцеловала молодого человека в лоб, поднялась, снова беря его под руку, и они двинулись к дому четы Вебер.

***

Констанц, стоя в объятиях Моцарта, не опасалась уже быть уличенной в бесчестии – ей было все равно на мнение матери, сестер и соседей. В конце концов, Вена же не небольшая деревня, а величественный, огромный город, в его каменных джунглях явно затеряется слух о связи Моцарта и какой-то почти безродной девушке.

Замереть так, как влюблённые с Помпей, и стоять так целую жизнь – вдвоем, будто запретный плод вкушая его губы, но робкую идиллию внезапно прервал скрипучий крик, следом за которым раздались и торопливые шаги, неуклюжее преследование, и в следующую минуту госпожа Вебер больно схватила девушку за запястье, буквально вырывая её из ласковых объятий Моцарта, словно старающегося защитить её.

– Чертовка! Вот куда ты все ночи подряд сбегала! – завопила женщина и грубо тряхнула дочь, которая, словно тряпичная куколка, безжизненно повисла на подрезанный нитях неумелого кукловода.

– Дрянь неблагодарная! Я вам обоим покажу!

Фрау яростно воззрилась на Моцарта и, снова вгрызаясь железными пальцами в руку Констанц, прошипела.

– В дом. Немедленно.

- Мадам! Мадам, прекратите! Отпустите ее! - я быстро шел, практически бежал за летящей в своем гневе фрау Вебер. Дверь с громким стуком и чуть ли не треском захлопнулась за нами. - Нам нужно поговорить и объясниться, - Станци вся побелела и безвольно шла за матерью. Я старался говорить спокойно, но старая ведьма, кажется, даже не слышала меня. Когда мы оказались в гостиной, я не выдержал. С какой-то нечеловеческой силой оторвал руку Сесилии от Станци, разжав толстые короткие пальцы. Я прижал девушку к себе, стараясь загородить. - Прекратите! - я никогда не кричал так громко. За долю секунду фрау развернулась, в сузившихся от злости зрачках явственно мелькнули молнии. Она замахнулась, и щеку обожгло хлестким ударом. - Я знала, что не стоит Вам доверять. Вы снова разрушили нашу жизнь. Явились сюда, состроили из себя благородного и раскаявшегося, а сами.., - казалось, еще чуть-чуть, и из ее рта выползет раздвоенный язык. Сесилия отвернулась, вперила взгляд в распятие и запричитала, сменив ярость на неискреннее покаяние, будто это могло помочь в объяснении ее поступков. Я прижал ладонь к пылающей щеке, кожа саднила и по лицу еще шли остаточные волны боли. - Я думаю, нам лучше уйти, - взял Станци за руку, но не успел сделать и пары шагов к двери, как в проеме возникла толстая фигура отчима Констанц. Презрительная улыбка расплылась на обрюзгшем лице. - Хотели сбежать, молодой человек? - Нет, что вы, ни в коем случае, - я криво улыбнулся и покачал головой, и по ней тут же прилетел удар сложенными бумагами. Не сильно больно, но неприятно. - А мне показалось, хотели, - Торварт чеканил слова, совмещая ударения с ударами. Попало снова и по щеке, резанув острым краем, в голове начали стучать молотки от садисткой монотонности. Я отходил, пытаясь увернуться от резких ударов, но тот наступал, усиливая напор. - Куда Вы? Теперь от ответственности Вам не убежать, Вы ответите за все. Герр Моцарт, - фрау хитро заулыбалась за его спиной. - Вы! Обесчестили эту девушку, нагло воспользовавшись добротой ее матери, любезно предоставившей Вам место здесь. И отплатили, покрыв позором эту невинную семью! - высокопарные слова резали уши, и я почти не слушал их. - Учтите, - он подошел ко мне, зажал в кулаке кружева, притягивая меня ближе. - Если Вы попытаетесь сбежать, мы позовем полицию, а они не станут церемониться с Вашей тонкой душевной организацией.

Оказавшись в доме, Станци совсем поникла головой – старые стены, пропитанные горечью и ядом тирании родной семьи, словно наступали, сдавливали её не хуже материнской хватки, все ещё не ослабевшей. Дверь с устрашающим треском захлопнулась. Им некуда было бежать.

Отчаяние холодным лезвием вонзалась в душу, дробя её на осколки, и вина за то, что она была причиной этой чудовищной ссоры, окутывала девушку, словно облако едкого пара, от которого становилось дурно и щипало глаза.

Вырванная из капкана цепких пальцев, она ощутила тепло, мягкость уже знакомой ладони и, словно новорожденный щенок, брошенный на произвол судьбы, хотела укрыться от постороннего мира, спрятаться от пронзительных криков.

Став за спину Моцарта, она робко положила свои руки ему на плечи, будто бы закрываясь от испепеляющего взгляда матери, но тут раздался звонкий удар. Девушка, едва ли незадетая тяжёлой рукой фрау Вебер, вскрикнула и бросилась к молодому человеку, обдувая раскрасневшуюся щеку, на которой ярко виднелся отпечаток ладони.

Девушка была рассержена.

– Что вы делаете, мама?! Совсем лишились разума или разгневались на непокорную дочь? В первом случае, я вас не буду укорять, а если вы предпочтете второе. Что же, тогда бейте меня, ведь я же вас ослушалась.

Констанц шагнула вперёд, глядя матери в глаза. Голос её звучал твердо, решительно. Сесилия ненадолго сама опешила, но потом, казалось, ещё более рассвирепела, ведь пришло подкрепление.

Опекун Констанц и её сестер самодовольно воззрился на Моцарта, а затем перешёл в наступление, осыпая молодого человека чередой ударов, пока девушка изо всех сил преграждала путь матери, старающейся прорвать к Торварту.

– Что вы собираетесь сделать? – испуганно спросила она, выслушав высокомерную тираду.

Тут только взгляд её упал на кипу бумаг, которую сжимал мужчина в своих масляных, жирных руках.

Девушка внутренне взвыла. Опять банальная манипуляция её матери, гнусный шантаж...

Об одном молила она теперь небеса – чтобы не попался Моцарт в искусно положенный, медвежий капкан.

- Что Вы предлагаете? - сейчас я был не в лучшем положении для сопротивления, да и Станци могла пострадать от моих импульсивных действий. - Подпишите это, - Торварт развернул свое недавнее оружие и протянул мне. - Брачный договор. Составленный, несомненно, со всей тщательностью, - он самодовольно ухмыльнулся. В груди похолодело. - Б..брачный договор? - Он самый, - гадкая ухмылка продолжала впиваться в толстые щеки. - Но мой отец откажет, - слабая попытка спастись, вырваться из готовых сомкнуться на моей шее зубов. - Вы должны жениться на фроляйн Констанц Вебер, или заплатить триста флоринов! - Триста пятьдесят, - жадность фрау не имела границ. Неподьемная сумма - она знала, что я вряд ли смогу отдать даже треть, и явно наслаждалась моим ставшим безвыходным положением. - Все ли Вам понятно? - с ледяным отчаянием, накрывшим меня, я понял - у меня нет выхода. Ловушка захлопнулась. И я подчинился. - Что ж, хорошо. Вы отлично все спланировали, - я скрывал свою ярость, затаптывал, прятал, но она все равно вырвалась в пусть бесполезных, но приносящих болезненное удовлетворение язвительных словах. - Мадам, я восхищен. Руки дрожали, буквы плыли перед глазами, и я едва узнал собственную подпись, поставленную слабыми пальцами. Как хочется, чтобы все это обернулось ночным кошмаром, страшным сном, но реальность оглушила, встряхнула, заставляя смотреть на дело моих рук. Я задыхался, меня тошнило от всего, от этого дома, от этих людей, от того, что мой светлый ангел, сейчас бледная и шокированная не хуже меня, замешана здесь и что вся любовь и эта сцена может оказаться тщательно разыгрываемым спектаклем. Я покинул комнату, почти выбежал, путаясь в нервно-неровных шагах, намеренно задел плечом Торварта, но он только торжествующе ухмыльнулся.

Констанц застыла, словно пораженная молнией. Она хотела кинуться к Торварту, разорвать его и вместе с ним этот поганый контракт, но не могла.

– Нет! – только и успела выкрикнуть она, но было поздно.

Роспись уже извивалась на желтоватой бумаге, как будто приготовленной заранее для них обоих.

Девушка закрыла лицо руками и лишь слышала, как жалобно скрипнула дверь и поспешные, отчаянные шаги направились прочь из гадкого дома. Внезапно на её плечо легла грубая ладонь.

Я вышел на улицу, с усилием вдохнул, но свежий вечерний ветер не помог, на горле по-прежнему чувствовались тиски, меня гнуло к земле, и я почти готов был сломаться.

– Глупая, это для твоего же блага, – раздался над ухом скрипучий голос фрау. – Тебе стоит быть благодарной. Твой дражайший Моцарт станет, наконец, твоим мужем, разве ты не этого хотела?

Девушка злобно воззрилась на мать и в бешенстве сбросила её руку, прошипев.

– Для моего блага? Нет, вы сделали это для себя. Как обычно, все для вас. Как можно?.. Вы жизнь ему рушите!

– Хочешь сказать, что ты будешь для него плохой женой? Я же думаю иначе.

Иссохшие губы Сесилии растянулись в мерзкой, злорадной улыбке. Она отвернулась от Констанц, наслаждаясь бессилием дочери, и, взяв под руку Торварта, с такой же омерзительно-довольной физиономией, двинулась с ним в гостиную, веля Софи подать вечерний чай.

Станци ушла к себе в комнату. У неё не было больше сил, не было эмоций, ощущений. Она не чувствовала ничего, кроме жгучей ненависти, ненависти к собственной матери и её прихвостню.

Дождавшись ночи, подстрекаемая злобой, она безликой тенью выскользнула из спальни.

***

В доме было тихо. Слишком тихо. Голоса сестер, обычно допоздна щебечущих всякую чушь, теперь молчали. Матери же и Торварта вообще не было слышно, но Констанц знала, где они. Они были внизу, в гостиной.

Девушка на цыпочках подкралась к спальне матери – внутри никого не было.

Станци знала, где фрау Вебер хранит все ценные бумаги – либо в декольте своего платья, либо за пресловутой половицей, единственной скрипучей во всей комнате и которую женщина отказывалась менять.

Крупная дрожь била девушку, она оборачивалась на малейший шорох, испуганно глотая душный воздух в комнате.

Бесшумно отворив дверь, она проскользнула внутрь и, не закрывая её, встала на колени, лихорадочно отыскивая ту половицу. Сердце стучало в горле, девушка едва могла дышать. Половица никак себя не проявляла, и Станци, уже почти не дыша, царапала ногтями доски, пальцами ища нужную. Все руки её мгновенно покрылись занозами. Порезы, нанесенные торчащими кое где гвоздями, испещрили нежные руки.

Но вот наконец послышался заветный скрип. Станци, не помня себя от радости, отодрала половицу и извлекла из под неё смятый договор.

Девушка хотела разорвать его на месте, назло матери, назло всему миру, но...

Но Моцарт, мысли о нем вернулись в затуманенный ненавистью разум.

Она вскочила на ноги, пряча пергамент за пазуху, уложила половицу на место, и так же тихо, как вошла, она удалилась из комнаты.