попутчик.

чу-чух-чу-чух, чу-чух-чу-чух. мерный стук железных колëс о рельсы навевает тоску. причëм тоску такую, что заснуть никак не получается, хотя миша и пытается упрямо пялиться на быстро меняющуюся в окне картинку в надежде, что скука смертная наконец отпустит его в объятия, как сейчас модно говорить, морфея. к несчастью, подобного всë же не случается и, когда смотреть на леса и изредка бьющие по глазам фонари надоедает, он отводит взгляд от пейзажей и вдруг замечает, что всë вокруг отчего-то серо, непонятные тени вырастают из тëмных углов и скользят по полупустому вагону. если отвлечься от темы и говорить честно — ему повезло: из двух попутчиков, занимавших вместе с ним небольшой отдельчик плацкарта, не осталось никого, и теперь можно было делать всë, что вздумается. в пределах разумного, конечно. но стоит признаться, одному весело было только первые день-два, пока на тебя никто пристально не смотрит, никто не заводит нежелательные разговоры, а с другими пассажирами, удивительно, тоже не особо громкими, его всегда разделяет стенка. как удобно. поезд останавливается. миша с неохотой тянется к старенькому телефону на столе и смотрит на время. 03:47. ни звука, кроме лязга открывающихся и чересчур уж долго закрывающихся дверей и шумного выдоха всë ещë останавливающегося вагона, будто тот живой совсем. в голове проскальзывает мысль о том, что они вроде и не должны останавливаться в это время. какая ж тут станция, когда кругом тëмный лес без единого намëка на цивилизацию и разумную жизнь в целом? однако становится не до размышлений, когда в поле зрения попадает вполне отчëтливый силуэт человека, мало того, что не проходящего мимо, дак ещë и целенаправленно укладывающего свои вещи на противоположную раскладушку. — извините, а что это за станция? — вопрос звучит настолько хрипло и тихо, что он даже сомневается, произнëс ли что-то действительно. — станция шестнадцатого августа. не спите? — в чужом, хотя как будто бы знакомом, голосе слышна слабая улыбка, и от неë немного не по себе. что это за станция такая, если дорога давно известна, как и все остановки на ней? а молчать всë-таки неловко. — не спится, — против воли выходит совсем сухо, холодно, но собеседник, похоже, не замечает: поворачивается спиной, старается тихо разложить свою кровать и, поставив вещи, комфортно расположиться. всë это время миша смотрит на него, глаз не отводя, пусть и понимает, что так откровенно пялиться на людей нельзя. что-то было в этом человеке странное, что-то непонятное, как обычно в детстве не понятно бывает, откуда раздаются шаги, если в квартире, кроме тебя самого, никого нет. и это не то чтобы пугало, — наверно, слишком много уже было увидено за не такую уж и короткую жизнь, чтобы незнакомцы в поезде пугали — но сильно настораживало. с приходом этого товарища, как про себя его не очень дружелюбно прозвал девятаев, в вагоне стало будто бы холоднее. это при том-то, что лежит он почти полностью под одеялом. — меня, кстати, колей зовут. ну вот, николай, значит. в ответ миша неприлично долго молчит, разглядывая попутчика, и, почувствовав всë же затянувшуюся паузу, через секунд пять-шесть называет-таки своë имя. внезапно в окно ударяет яркий свет, но вместо того, чтобы зажмуриться, отодвинуться в тень верхней постели, как это и сделал новый сосед, сам он только сейчас замечает, во что, похоже, новый приятель одет. потëртая, едва ли не выцветшая, очевидно старая рыжая куртка, на которой, помимо карманов, виднеются странные серые вставки, разглядеть которые нормально не удаëтся, расстëгнута, а под ней обычный серый свитер. правда настолько обычный, что такие носили последний раз, наверно, только в конце девяностых. видно это то ли по пошиву и крою, то ли по наитию. сумка, заботливо поставленная рядом, прикрыта чем-то не слишком различимым по очертаниям. то ли шапка какая, то ли небольшой пакет такой причудливой формы. девятаев щурится, чтобы безо всякого уже стыда рассмотреть предмет, раз николай не замечает или просто делает вид, но его внимание тут же привлекают обратно. — миша, вы курите? — курю. — пойдëмте в тамбур? — в поездах курить нельзя. — никто и не заметит, не волнуйтесь. и миша почему-то поднимается, берëт пачку сигарет и идëт следом за тем, с кем знаком меньше десяти минут, в конец вагона. курил он на самом деле не часто, потерпеть никогда не было проблемой, да и сейчас, по правде говоря, совсем не это им двигало. скорее интерес, ужасное, совершенно не присущее ему любопытство. странно, что коля ничего на этот счëт не говорит, хотя отмечает, посматривает через плечо, по-доброму насмешливо улыбаясь. они встают в промежуток между двумя дверьми и, обменявшись взглядами, достают пачки. — хотите угощу, миша? девятаев, было вытащив уже свою, вдруг смотрит на чужую совсем незнакомую упаковку. какая-то дряхлая совсем, да и сами сигареты — не сигареты, а точно самодельные папиросы, свëрнуты так по-старому, что ли, помятые слегка. — отчего ж нет, — и берëт одну, прямо такую, перекрученную всю, без всяких вопросов, закуривает молча, кивая в благодарность, когда попутчик сам подносит зажигалку — к слову, такую же древнюю, судя по виду, — к краю бумаги, поджигая еë. при первой же затяжке миша закашливается, выпуская много дыма, на что николай негромко смеëтся. и вроде искренне, но смех его всë равно хрипловатый, раскатистый, едва не злобный. хочется с обиды спросить: «что смешного?», но слова точно застывают в горле, всë ещë неприятно першащем. — горькие у вас папиросы, коля, — с ловкостью перенимает чужую привычку обращаться на вы, но упоминать уменьшительно-ласкательную форму имени, засевшего на губах. коля-коля-коля. откуда ж ты такой взялся? — другие не курю, — в ответ пожимают плечами, не сводя пристального взгляда серых глаз, в свете редко пролетающих мимо фонарей неприветливо отливающих сталью. кажется, теперь самому придëтся потерпеть, пока изучают так же, как он сам недавно изучал, под невидимым микроскопом. минут пять они стоят в тишине, переглядываясь и поочерëдно выпуская дым изо рта. в тамбуре холодно, — мурашки по спине бегут — но в то же время отчего-то тепло — ладони противно вспотели. забавно подумать, что это дым, едва-едва рассеивающийся в тесном пространстве, так греет и одновременно морозит. а может присутствие нового знакомого так неоднозначно влияет? — ну что, пойдëмте обратно, миша? — последний раз затягиваясь, николай тушит сигарету о подошву массивных сапог за неимением лучшего варианта и приоткрывает дверь в вагон, пропуская приятеля вперëд, когда и тот заканчивает курить. в этом жесте «джентльмена», в этой почти дружелюбной, но скорее снисходительной улыбке есть что-то по совершенно нелепой причине подозрительное, отталкивающее. как будто за всем этим кроется невообразимо страшная тайна и обман. миша вздрагивает, ëжится, передëргивая плечами, и проходит к своему месту. пристало думать плохое о человеке, которого совсем не знаешь. — что за станция такая, шестнадцатого августа? столько ездил уже — ни разу не слышал про неë, — усаживается за стол, говоря тихо, но вполне разборчиво. желание поспать как рукой сняло, а он и не заметил, увлëкся слишком непонятным полуночным гостем. — да как это? сколько себя помню, станция стоит. она ж из-за посëлка так названа, я оттуда родом как раз. а вы из тамбова, не так ли? девятаев вскидывает брови, смотрит удивлëнно, думает: «неужели на лице написано, что из тамбова?». — так я угадал! — коля снова смеëтся, но в этот раз как-то легче, непринуждëннее, хочется даже улыбнуться в ответ на по-детски восторженное восклицание, потому губы и расползаются сами по себе в весëлую улыбку. так беззаботно, словно и не было опасений минутой-другой назад. они сидят так ещë долго, внезапно разговорившись, потеряв ту неловкость и недоверие друг к другу. мишу больше не смущают ни внешний вид попутчика, ни его малая родина, да и в целом больше ничего в нëм не смущает. а примерно в половине пятого оба отправляются за чаем, чувствуя себя никем иным, как совсем ещë детьми, когда, пытаясь пробраться к бойлеру горячей воды как можно тише, всë равно не сдерживают смешков и подколов. неожиданно становится просто хорошо и всë, без всякой весомой причины на это. правда, после тëплого, как оказалось, немецкого, «artee» начинает ощутимо сильно клонить в сон. он даже пошутить успевает, не подсыпал ли его новый товарищ — теперь в значении гораздо более дружелюбном — в напиток чего-нибудь лишнего, пока ещë клюëт носом и не заваливается окончательно спать, только коснувшись подушки головой. коля на всë это только усмехается. — спи, мишенька, спи. и я спать буду. в земле.

***

утро начинается приблизительно в половине двенадцатого. миша сонно хлопает глазами, пока веки неохотно разлепляются, и медленно прокручивает в голове события прошедшего вечера, плавно перетëкшего в ночь. повезëт же, если им обоим до конца самого нужно ехать. может, дружбой крепкой будут повязаны тогда. — доброго ут... он уже бодрее, с улыбкой поворачивает, не отрываясь от жëсткой подушки, голову в сторону, туда, где должен сидеть николай, но никого там не обнаруживает. и вещей тоже нет, и стакана второго на столе, и кровать стоит, будто не тронута никем. неужто сошëл? с внезапно появившимися силами и пропавшей сонливостью девятаев скидывает одеяло в сторону, спешно обувается, ещë раз со своего места осматривает в плацкарте всë, что кажется знакомым. в один момент в конце вагона, как раз перед тамбуром, даже мерещится чужая широкая спина в зачем-то неснимаемой рыжей куртке, но и та мгновенно пропадает, стоит глупо протереть глаза. наверно, похож сейчас на растерянного котëнка, потерявшего маму-кошку. собственная же параллель из подсознания больно бьëт под дых. «не смешно» — мелькает в мыслях. — простите, девушка! девушка! — неаккуратно хватает проводницу за локоть, взволнованно окликнув еë, и сразу извиняется за это снова. — простите. вы скажите только, станция какая-то недавно была? высадка, что ли? останавливались? — наверняка выглядит сумасшедшим, если уж и другие пассажиры косятся неодобрительно. — нет, станция будет только через час, а остановок не было ещë с двух часов ночи, как рощу проезжали. разве что, кажется, кого-то пропускали, как машинист сказал, но это две минутки всего и было. — а... а станция шестнадцатого августа? в честь посëлка вроде, почти в четыре остановка была. — шестнадцатого августа? — девушка задумывается, смотрит странно-вопросительно, затем как-то совсем невесело. — я, может, не знаю, но такое только кладбище есть... а неподалëку раскопки ведутся. как раз в этом часу и проезжали место это, и остановка была, но не на станции, а из-за другого поезда, что ли, говорю же. что-то не так? миша меняется в мгновение: смотрит стеклянными глазами, взгляд кое-как сводит с проводницы и уходит наконец восвояси. а в голове пусто. нет ни единой мысли, ни одного предположения, что же тогда произошло ночью, раз не то что станции, посëлка такого нет — одно кладбище; кто же тогда этот коля ларин, раз не мог ни сесть на поезд, ни сойти с него. как будто привидилось, сон дурной приснился и не более того. но если сон, отчего в стакане, оставшемся на столе, пакетик с ярлычком «artee» стоит? отчего на пальцах ещë чувствуется табак из самокруток-папирос, а в горле слегка першит? отчего, в конце концов, тоска опять берëт?