где-то догорает домик

Солнце сжигает его мягкие волосы, превращая в солому, жар похищает прохладу нежной кожи, уродуя ее красными отметинами. Чем больше мир убивает тело, тем слаще становятся улыбки. Гнилые яблоки пахнут сладко. Эфирное небо над головой давит сотнями глаз, что падают божественными признаниями, наблюдая за ним, следя за каждым шагом суженными зрачками, улыбчивыми лицами прохожих. Глаза переливаются радужной пылью, оседая на одеждах, привязывая к этому гнилому, мертвому миру. Столь подходящему теперь одинокой звезде, связанной с погасшим разлагающимся трупом. Он гаснет тоже, становясь ничем, ощущая каждой клеточкой тела и души, как мертвое и чужое похищает все живое в нем. Разорвать бы эту связь, но нечем, силы угасают так быстро. Люмин тянет его за собой, а Итэр сопротивляться не хочет. Темнота была бы приветливее. В ней нет запахов, нет сладости гнили, нет ничего, ни холода, ни тепла. И только черные грани, что сужают свет до точки, накрывая чьей-то огромной старческой рукой веки, закрывая их на долгие годы. До конца этого времени, до начала нового отрезка вынужденного существования. Ибо в любом из миров есть только право на жизнь и ни единого права на покой. Пламя его свечи пляшет отблесками на пыльном чердаке, выделяя из черни памяти забытые картинки, детские воспоминания, смешанные со взрослыми страданиями. Долгие длинные дороги, переплетенные поблекшей истертой красной лентой, что теперь тянется от сердца к могиле, мокрой от дождя земле, ничем не отличной от иной другой, кроме маленького камня на ней с выцарапанным номером. В конце концов, даже в этом глупом недоделанном мире все они только цифры, сбитые иногда даже с порядка, теряющиеся в бесконечном ряду нецельных. Ему хочется заснуть поскорее, очутиться в земле или огне, не так важно, вознестись в темноту, где его никто не ждет, и голоса не шепчут, отталкиваясь эхом от черепной коробки, возвращаясь десятикратным надломленным криком. Криком и смехом сестренки. Ноги бредут, несут на утес, но ветра никогда не дадут упасть и разбиться. Пьеса не закончена, бог не даст ему достичь конца, потому что еще не наигрался. Даже сломанные игрушки иногда не обретают покой под пылью затемненных стеллажей, вынужденные крошиться на все более мелкие обломки, терпеть чужие касания рук к собственному поврежденному телу, мертвому почти, но еще умирающему. Рукам нужно осквернять его кожу снова и снова, оставлять следы и пятна, как это солнце, что сжигает до истертых коленок, на которые он падает, уставая. Уставая исполнять вечный танец с радужными тенями, что крошатся, как и его кости и сознание. Сны от реальности совсем не отличны, они столь же громки и цветны, столь же бесполезны. И что-то извечно наблюдает за ним даже там, в его собственном мирке иллюзий, появляясь огромным любопытным глазом в проломленных дырах сознания маленького человечка. Изломанная музыка не перестает играть, сколько бы он ни стаскивал иглу с пластинки, сколько бы ни разматывал кассеты. Сколько бы ни нажимал на паузу, ломая кнопки и пальцы. Мелодия стоит на вечном повторе, погружая в сумасшествие, заставляя кричать долгим пронзительным воплем, чтобы заглушить лишние звуки. Но ноты безжалостны. Они оседают на его костях, впитываются в плоть, разрывая ее на части, достигая внутренностей и пропитывая их сладостью гнили. Итэр умирает изнутри, все его нутро черно, изъедено червями, что прогрызают дыры в тканях, но наружу вылезать не хотят. Его тошнит из утра в ночь, а в глазах красные вены, что отчего-то движутся. Черви пробрались и сюда? Надо держаться за что-то, что-то светлое, хорошее, доброе, старое, не забытое. Что-то, что поможет не сорваться, не сойти с ума окончательно. Не потерять себя в этой пыли и приторной сладости. Как же хочется выблевать все гнилое, что осело в желудке и проросло свежей травой, которую изгрызают мошки. И даже столь противная, пахнущая до отвращения приторно жизнь все еще существует в его мертвом теле. Итэр — Бог, что порождает существ из пустоты, из пыли, из праха и собственной плоти. День за днем его тошнит от нескончаемой смерти, но он только улыбается. Слаще и слаще, скрипя зубами, разгрызая ими же ткань собственных губ, пытаясь смириться с болью внутри, перекрывая ее наружной. Итэр хочет уснуть и не просыпаться, оставшись в темном-темном моменте между реальностью и снами. Граница между мерзостью и мерзостью и есть то прекрасное мгновение, когда жизнь отделена от гниения секундой смерти. Вечный сон без сновидений. Что может еще желать затушенный огонь? … Когти и клыки разрывают ткани его тела, прорывают слой за слоем, плоть за плотью, доходя до костей, обнимая их и целуя. Черви застревают на губах, создавая приятный контраст с алой кровью, что течет реками и сбивается водопадами, падая, падая, падая. Стекая освобождением. Черви умирают на его зубах, мошки разлетаются, оставляя цветы, что давно выцвели и осели засохшими лепестками в его желудке, в его почках, в его легких. — Убей их всех. Ему не больно, сознание делится на мелкие части, а он перетекает в ту, где боли нет, где лишь наблюдение за собственным телом, что мертвее уже не станет. Клыки прогрызают грудь, ломая ребра. Он убегает в новую клеточку, где мозг еще не заполнился ощущениями. Происходящее так прекрасно. Когда когти демона разрывают его легкие, он наконец-то вдыхает чистый воздух. Связки разрываются, перемешиваясь с костями. Маленькие белые тельца в спешке покидают его организм, но не успевают унести ни кусочка чужой плоти. Сяо вгрызается снова и снова, убивая каждого нарушителя. И пыль покидает его горло, давая доступ еще большему воздуху, что вырывается кровью и криком. Итэр оживает, иронично умирая телом. Чернота образуется вокруг поля зрения, она сужается, но не успевает ничего поглотить первой. Рука, в крови, в гнили, в остатках паразитов накрывает его золотые ресницы, закрывая собой весь свет, сохраняя остатки его пламени под собой. — Засыпай. Кошмары, воспоминания и сны срываются с каждой клеточки его мозга, переходя от глазниц к ресницам, от них же к чужим пальцам, что зарываются глубже. Если потерять способность видеть, будут ли сниться цельные образы? Или только их цветные тени? Если дать ему съесть золотые зрачки в обрамлении белого тельца? Бабочки мертвым грузом лежат в животе, покрытые кровью и жижей странного желтого оттенка. Как же противны живые тела, как много в них блевотного, отвратного. Он просто хочет очиститься. И темнота забирает все иллюзии вокруг, разрывает извечную связь, оставляя звезду одну умирать, превращаясь в нечто тяжелое, черное, засасывающее все живое вокруг. Ибо кто создал жизнь, тот и заберет ее. … Пальцы зарываются в его волосы, чистые, золотистые, волнами по кровати стелящиеся. Нет в них жесткости солнечной, нет ни пыли, ни следов крови. И тело, целое тело лежит на белых шелковых простынях, укрытое одной лишь тенью, что гладит бледную кожу, бледные веки, золотые ресницы. Итэру ничего больше не снится. Тепло покидает тело, оставляя за собой холод и судорожно сведенные мышцы. Словно камень, словно глыба, что постепенно остывает. И стоит пройти часу или двум, тело расслабляется, обмякает в объятиях демона, чьи веки прикрыты от усталости, измождения из-за воссозданного прекрасного мгновения, общего на два чужих мира, коллапсом сведенных в целое. Сон поглотил их тепло, их жизни. И их общее гниение. Сладость исчезает из воздуха, заменяясь на странное смешение свежескошенной травы и чего-то морского. И Итэр такой мягкий в его руках, словно стоит поднять любую конечность, и она оторвется, открывая мышцы и сухожилия, портя момент истинной красоты. Вечная спящая красавица в его объятиях никогда не проснется, ее не разбудить ни поцелуем, ни колдовством. И остается только охранять покой, не давая никому прикоснуться к изваянию идеальной свежести в гнилом мертвом мире семи богов. Нить обрывается вместе с сознанием, погружая второго в идеальный сон, где нет ничего, кроме маленькой светлой звездочки. Что была поглощена демоном.