где-то догорает домик

Среди черной земли, усыпанной обломками домов с застывшей навеки безликой памятью, телами демонов с еще теплой живой кровью, он видит только смерть в ее самом мерзком обличье: гниющую и пугающую, забирающую все прекрасное на земле и превращающее его руками в это безжизненное, темное, остывающее окончательно уже к закату, а солнце в его глазах мелькает в зенитной точке. Оно печет его голову, нагревает останки тел, и запахи разложения проходят даже сквозь маску. Руки трясутся, когда он стягивает ее, когтями, что еще заострены до опасных лезвий, слабостью, что съедает медленно, но верно все его тело. Среди черной земли и чужой остывающей крови Сяо знает, что не увидит ничего и никого, ни человеческого, ни божественного, даже Селестия, верная своей чистоте, скрылась от земного взора, пока в мире умирают архонты и люди. Сяо не смотрит на небо, когда хромает в сторону лагеря своего бога, не смотрит под ноги, где хрустят чьи-то кости. Но глядит вперед, и в затуманенном его взоре что-то мелькает ярко солнечным, бликом от темных осколков. Теплым и таким живым, что невольно тянет его вперед. Он слышит мелодию раньше, чем встречает весь образ, разбирает слова странной песни быстрее, чем ушей достигает удивленный вздох, человеческий, совсем тихий, словно шорох листвы. Солнечный свет мелькает в пропадающих лезвиях, верном копье, которое он убирает последним, решив каким-то странным не поддающимся логике чувством, что незнакомец впереди — не враг. Среди черного и такого же греховного, как сам Сяо, он — светлый и чистый — кажется глотком свежего воздуха среди пропахшего гнилью мира. Сяо замечает цветы в чужих руках, едва сорванные, с капельками росы на тонких стеблях и прозрачных лепестках. Замечает юное удивленное лицо, обращенное на него в ожидании, золотую косу на левом плече. И солнечный свет, который исходит из глаз, простых человеческих, но удивительно живых. Единственно живых среди всей смерти вокруг. Последнее, что Сяо помнит, это твердую землю, встречающую его как родного. И чей-то тихий шепот рядом, мягкий и почему-то такой родной, хоть голоса он точно не знает. Голос шепчет ему в темноте: «Еще слишком рано». И Сяо наконец засыпает. … Он узнает его имя первым. «Итэр» слетает с губ тихим вздохом, оседает на языке приятным отзвуком. Сяо сказал бы ему, какое красивое имя выбрал смертный, сделал бы комплимент, как принято у людей, но правда в том, что он не может и не умеет. Голос его демонический, скорее пугающий обычных людей, и Итэр с каждым вздрагиванием от его слов лишь подтверждает данное правило. Он лечит его раны — «эти травы могут помочь» говорит тихо, не глядя в кошачьи глаза, а потом прижимает пропитанные чем-то листья к его коже, — он приводит его к себе домой, неся полуживого на плече, Сяо честно пытается запомнить путь ради своей безопасности, вырваться в начале — ради безопасности странного человека, собирающего цветы среди смерти. Сяо пытается быть разумнее и убежать, но тонкие руки оказываются на удивление сильными. Они способны мягко держать стебли цветов, чтобы не разлетелись те в пыль, и одновременно удерживать одного из сильнейших адептов на кровати, не давая подняться ни на миллиметр, потому что «раны могут открыться вновь, ты можешь умереть» шепчет юный, почти детский голос. «Итэр» кажется ему именем странным. Никого в этих краях так не зовут, никто не называет детей небесами, но Сяо готов признать: незнакомцу другое бы не подошло. Возможно, он даже дал бы ему второе, всплывшее в подсознании совсем неожиданно, когда он бредил и шел к нему, приняв светлые одежды за солнечный свет, услышав тихую обычную мелодию людей, а принял ее за зов ангелов смерти, которых давно ждал. Сяо хочет звать его Солнцем. Надеждой, которой мелькали теплые блики глаз впереди. Спасением, что пришло к нему с цветами, запах их мягкий и тонкий, почти эфирный, как и сам странный человек. Может, с рассветом он исчезнет? Но руки его теплые, а дыхание рядом живое, громкое. Сяо прислушивается к стуку сердца за тонкой кожей и ребрами, что его руки могут проломить на раз. Смотрит на светлые волосы, украшающие маленькую голову, череп, который он мог бы раздавить, всего лишь наступив. Мягкие губы, которые могли бы кричать… Кричат его голоса. Сотни душ вырываются темными мыслями, и Сяо сжимает непослушными руками голову, пытается раздавить череп уже себе, но все напрасно, напрасно. Он крепок и силен, он бессмертен и является идеальным оружием своего бога. Только воин, что носит его, может сломить пополам древко. Только воин может позволить покрыться ему ржавчиной. Его жизнь давно не принадлежит самому Алатусу, только богам. ⁃ Тише, — шепчет Итэр, и на пальцах его болтается мешочек с чем-то, пахнущим лавандой, пахнущим далекими полями, еще живыми, с запахом пыли и человеческих трудов, пахнет теплым домом и дымом, поднимающимся над трубой. Запахи успокаивают его разум, а мешочек на пальцах покачивается вслед ветру, и Итэр улыбается, когда все это действует. Сяо засыпает, впервые рядом с незнакомцем. Второй раз за всю свою жизнь. Сяо засыпает, и снится ему смерть. Белая и юная, с золотыми крыльями за спиной и теплым голосом у ушка. «Еще рано», — говорит Смерть. И Сяо ей верит. Сяо знает, что контракт еще не окончен. … Утром цветы все еще свежие, пахнут едва-едва, а стебли стали чуть грубее, но Итэр все равно берет их аккуратно, боясь разбить напополам, собирает несколько маленьких букетов, а потом просит его подождать, совсем немного, пока солнце еще не за тучами, продвигающимися с востока, пока длится его маленькое путешествие, и на вопрос куда он молчит, опуская голову, а коса вьется по худой груди непослушным кончиком. Сяо просит о сопровождении. Предлагает свою помощь нести букеты из полевых цветов, кои легкие, но их так много, что тонкие руки едва ли охватят все. Он знает, что где-то еще бушует война архонтов, где-то бьются его братья и сестры якши, но здесь и сейчас… время словно остановилось. За окнами ни звука, ни голосов, тишина вокруг мертвая, и только солнце, бледная копия настоящего, проходит свой медленный путь по небу, отмеряя день. Сяо все еще кажется, что все это ему снится. И раз так, он может позволить себе день рядом с этим странным человеком, вплестись в его жизнь на время и после так же гармонично выйти. Отнести с ним цветы куда-то кому-то, охранять тонкую фигуру от ветра и слушать тихий голос, что звучит как ручей, а пахнет сонными травами. Итэр соглашается молча, откладывая ему половину цветов. Среди них Сяо удивленно замечает знакомые, тонкие колокольчики, что растут лишь в горах. Такие же когда-то любил его друг. К своему стыду, Сяо напрасно пытается вспомнить его имя и его жизнь. В памяти осталась только скорая смерть. Он был самым юным, самым светлым из них с едва ли заметной кармой, хвостом вьющимся за каждым. Сяо смотрит на свои руки, почерневшие пальцы словно от сажи. Рядом с Итэром они выглядят вдвойне грязнее, пугающе темные в его солнечном отблеске, с немного запекшейся кровью под ногтями. Сяо натягивает перчатки и подхватывает цветы. Колокольчики теперь пахнут иначе — металл портит их запах. И земля за пределами оазиса, каким мысленно назвал домик Итэра Сяо, оказывается все такой же черной и мертвой. Звуки накрывают их куполом: далекая дрожь земли, камни падают где-то на востоке — Итэр замирает на мгновение и смотрит слишком долго в ту сторону, смотрит и губы его дрожат, а пальцы сжимаются в бессильные кулаки, — чей-то тихий крик впереди, но сколько бы адепт не вглядывался, впереди — только смерть. «Скоро взойдет солнце», — говорит Итэр и прибавляет шагу. Сяо бежит за ним, едва ли не спотыкаясь об острые камни, удивляется, как легок шаг человека, как белоснежны его одежды даже после соприкосновения с грязью. Золото волос вьется по ветру, запахи свежей травы и цветов долетают до Сяо, и это заглушает все мерзостное вокруг, чем пропиталась, кажется, даже его кожа. Они останавливаются у нескольких холмиков. Семь, восемь, Сяо насчитывает ровно десять, в два ряда, неровно накиданные, и одни чуть больше других. Земля свежая у ближних пяти, подмечает он, а на одном, самом большом и дальнем, лежат поломанные бусы. Белые бусинки блестят на солнце, часть из них треснуты, накрыты обгоревшими остатками кисти, и колени у Сяо дрожат и подгибаются, пока Итэр подходит к нему и шепчет что-то быстро и тихо, старается успокоить, вот только Алатус почти ничего не слышит. «Воробей» — вспоминает он. Его называли так, но имя, конечно, не настоящее. Они давали прозвища друг другу, потому что так легче было сохранить память. Моракс говорил, это важно. Записывать имена в историю, высекать на камнях и нести потомкам, нести людям, которые останутся — «если останутся, если они еще остались». Сяо не понимал этих ритуалов, Сяо говорил, что его может забыть хоть весь мир, но… «Тише», — шепчет ему Итэр, и это первое, что он слышит, когда просыпается. Руки сжимают стебли до такой силы, что они почти ломаются. Итэр освобождает их из напряженных пальцев, колокольчик за колокольчиком. Свои он уже куда-то положил, и Сяо слишком долго смотрит в одну точку, чтобы заметить — другие холмики преобразились. Он не знает, когда именно подошел ближе, видит только, что кончики сапог упираются в насыпанную землю. «Только холмики, безликие и едва ли различимые». Он не уверен, знает ли Итэр, какой и кому принадлежит. — Здесь похоронили семью, — говорит он шепотом, и вокруг все звуки вдруг смолкают. Далекие раскаты грома — «электро архонт в гневе страшен», — завывания ветра — «дракон рассекает небо, но осталось ли что-то от земли», — падение метеоритов. — Две девочки и их мать, — его голос течет среди темноты, позволяет хвататься как за соломинку. — А там? — Сяо слышит свой голос словно в отдалении, пальцы сжимают нервно длинный рукав, потому что цветов его давно лишили. — Это же якша, да? На вопрос ему не отвечают. Колокольчики в светлых пальцах вдруг встают полукругом, Сяо не сразу замечает магию, но стебли вдруг оказываются переплетены, лепестки касаются друг дружку в стройном ритме. Венок вкладывается ему в руки, и взгляд двух солнц безмолвно просит об услуге. Он считает это честью. Венок падает на старую землю, уже высохшую, притопленную по краям. Бусины последний раз мелькают на солнце, прежде чем скрыться цветами. На черном полотне они выглядит светлыми до неприличия, горящими как свечи с огнями надежды. «Прости», — шепчет Сяо, но якша его уже давно не слышит. Рядом с ним уснули еще девять, но Алатус даже не знает их имен. Он хочет спросить у Итэра, хочет узнать, откуда тот узнал о колокольчиках, откуда вообще узнал об этом месте, о захороненном друге и их связи, но… За спиной давно никого нет. Цветы остаются последним прощанием. … Жизнь возвращается слишком медленно, быстрее она утекала из этих земель кровавой рекой, и Сяо не уверен, что вернется она полностью. Люди удивляют его своей верой. Там, где он видит только опустошение, они — строят планы, а планы превращают в дома. Они возводят высокие стены, говорят о восстановлении и… молятся новому богу. Моракс уходит на заслуженный покой, как и все остальные шестеро архонтов. Сяо думает лишь мгновение, прежде чем оставляет контракт с незаполненной датой. Он не хочет уходить от своего бога, но если быть честным до конца — ему просто некуда уйти. Цветы на холмах не вянут, не исчезают. Земли остаются нетронутыми, и он посещает могилу старого друга еще сотню раз не только для прощаний. Он надеется увидеть. Смотрит вдаль не прекращая, приходит ночью и ранним утром, в пекло дня и прохладу вечеру. Иногда он ночует у маленьких холмиков, пока люди не подобрались и к ним, не сравняли память с землей. Не выкинули цветы и не уничтожили кости. Итэр не появляется так долго, что он начинает забывать его имя. Его светлые одежды — они были длинными или короткими, были ли они вообще белыми, а может ему кажется, может он забыл их истинный цвет. Его золотые волосы были заплетены, но он не помнил, как именно. Сяо бродит среди утихающего мира, где и архонты, и люди просто… устали. И не находит себе ни покоя, ни дома. В одной деревне убегает ребенок. Он слышит об этом, когда патрулирует лес, защищая людей от демонов, не придает сначала особого значения — человеческие проблемы для людей, а не адептов, — а потом находит его тело. Демона — над ним. Сяо не помнит, как давно сражался с такой же ненавистью. На следующий день жители находят ребенка сами. Он слышит надрывный женский плач, прячется за деревьями, прекрасно зная, что уже ничем не поможет. Это его вина — не уберег, не смог. Не поймал демона вовремя, не выследил по следам, не убил. Сяо сжимает до хруста древко копья, жмурится изо всех сил, стараясь прогнать голоса в голове, но внезапно под веками мелькает что-то слишком яркое, светлое. Всего на секунду образ виден, когда он распахивает глаза. Золотая коса, светлые одежды — все же они совсем белые, как у ангела или у смерти. Сяо делает шаг навстречу. Пустота делает к нему второй. Сяо приходит на могилы ранним-ранним утром и наконец не ошибается. Венки, один — сплетенный, второй — плетется в тонких пальцах, на этот раз из идентичных белых цветов. Сяо и сам такие любил, они росли высоко-высоко, в далеких горах, что адепты все чаще думали закрыть лишь для себя. Смертным в них было скорее опасно, они падали, и хрупкие тела их разбивались, а их осталось столь мало после всего. Цветы собрать было сложно, почти нереально, если не было крыльев. В руках Итэра — целая дюжина. Он не удивляется, когда слышит шаги, не вздрагивает, руки его — точными движениями продолжают плетение. — Они хотели их увидеть, — говорит он, когда Сяо останавливается прямо за спиной. Золотые волосы пахнут теми же травами, что и тогда. Немного усыпляет, словно Сяо среди поля дурман-травы, словно он задремал на поляне и солнце греет его через кроны нежно и трепетно. — Она рассказывала ему сказки о волшебном цветке в горах, где живут адепты, а он мечтал собрать их для нее и сплести венок. — Они? — спрашивает Сяо, помня, что ребенок был только один. Одна из могил кажется слишком большой для его тела. Его до дрожи пугает и количество венков. — Матери редко переживают детей, — говорит Итэр спокойно и больше не отвлекается. Сяо хочет его потрясти. Схватить за плечи и поднять над землей, трясти так долго, пока голос не перестанет быть столь спокойным, уставшим словно. Скучающим. Сяо хочет сказать: «Они умерли! Умерли из-за меня, а ты плетешь тут чертовы венки, чертовы цветы для тех, кто мог жить, но умер из-за меня!» Они умерли, и сколько умрет еще. Сяо боится считать, сколько оставил позади. Он всегда направлял копье только против демонов, не трогал людей, защищал не каждого, но всех разом. Он не хочет считать, сколько на самом деле погибло по его вине, пусть и косвенно. А Итэр точно знает. Его венки плетутся и плетутся, цветы украшают все новые могилы, и от этого хочется убежать. Сяо отшатывается в страхе, видит на мгновение за золотой косой на спине острую косу смерти, и ему кажется, что на этот раз все не иллюзия. Итэр предвестник, падальщик, что слетается на смерть. Кружит и кружит вокруг людей, которых Сяо спасти уже не в силах. Солнечные глаза встречаются с его, и жестокие миражи исчезают. Итэр — улыбается надтреснуто одним уголком, смотрит на него понимающе и склоняет голову к правому плечу. — Если хочешь убежать — убегай. Бояться меня… нормально. Сяо остается. Его ноги врастают в землю, руки опускаются вдоль тела безвольно, но душа хочет вырваться и спрятаться от двух солнц, что прожигают в нем дыру. Если прислушаться, можно услышать сердце. Сяо насчитывает тридцать ударов, слушает дальше, но ничего необычного не происходит. Сердце напротив — человеческое. Дыхание двигает грудь и плечи, ветер треплет спутанные локоны. Руки немного дрожат на холоде, а на мизинцах осталась зеленая краска от листьев. — Я хочу остаться, — говорит он немного неуверенно, но этого достаточно. Руки протягиваются к нему за помощью, и Сяо помогает подняться человеку, слушая, как тот проклинает мягко хрустящие коленки. Солнце выглядывает из-за туч, люди где-то рядом разговаривают о горе, о погоде, о продолжающейся жизни. Сяо бросает последний взгляд на два венка и почти на грани сознания слышит тихий-тихий шепот. «Еще не время». Часы продолжают отсчитывать дни пульсами человеческого сердца. … Итэр живет в отдалении от всех. Здесь нет ни ближайших деревень, ни нормальных дорог, ни даже повсюду встречающихся путешественников. Сяо приходится идти с ним через грубые корни деревьев, выходящих из земли, раздвигать руками царапающие ветви и пытаться не отпустить холодную маленькую ладошку. — Почему бы не выбрать место поближе? — спрашивает он в пустоту. Рядом слышится уставший смешок, а в лицо бьет незамеченная ветка. Где-то наверху проскакивает белка, роняя ему на волосы пыль. Сяо никогда не чувствовал жизнь в более ярких красках. Дом Итэра остается почти таким же нетронутым, как он его помнит. Кровать словно сохранила его тепло, вмятину от его умирающего когда-то тела, запах трав, въевшийся в подушки — он все еще усыпляет его, зовет мягко в теплые сны, где нет ни контрактов, ни демонов, есть только шепот Итэра, отчего-то он точно уверен, что есть, царство сна — грезы этого смертного. Дом совсем маленький, он сравнивает его невольно с дворцом, что возвышался когда-то в долине Гуйли, дом совсем тихий — а гавань была такой шумной и все места, где селились теперь люди, никогда не были такими спокойными, как эта светлая комната. Дом встречает его как старого друга — в чайник падают засохшие листья и цветы, и Итэр напевает что-то, когда заваривает теплый напиток, — как человека, живого, дышащего, нуждающегося в чем-то таком, маленьком уголке для отдыха, где никто его не потревожит — «хочешь, я остановлю пока время?» — шутит человек, и Сяо улыбается, качая головой, лишь удивляясь немного, почему вопрос звучал без улыбки. Дом ему нравится. Сяо знает, что это спокойствие его лишь отравляет. Ветер не достигает этих мест, скалы не видны за пыльными стеклами, молнии не врезаются в старые деревья, и странная мысль мелькает на задворках бессмертного сознания — знают ли боги вообще об этом месте. Вокруг них только лес. Тяжелые стекла дрожат, когда Итэр мелькает по комнате и дергает старые рамы, впуская в комнаты запахи хвои и свежести. Половицы скрипят под двумя парами ног, но вся эта затхлость, древность возможно и немного упадок действуют лишь успокаивающе. Сяо расслабляется окончательно то ли от заваренного чая — «он успокаивает, и я положил твои любимые цинсинь», — то ли от мягкого голоса, что рассказывает ему о всех, кто когда-то встречался ему на пути, о старых королях и юных детях, о странствующих купцах и обычных стариках. Сяо слушает, не перебивая, засыпает под тихий голос, под истории о старом и новом. Он не уверен, скольких людей успел увидеть Итэр. Скольким он успел сплести венки. Когда сон находит его, Сяо думает лишь на краткое мгновение, задается вопросом, какие цветы выбрал бы Итэр для него. Он засыпает с улыбкой. … Но время не замирает этой ночью и следующей. Проходит утро за утром, их разговоры не заканчиваются, но часы для его отдыха давно иссякли. Он уходит однажды, решив не прощаться, идет на зов других якш, которые все еще сражаются, и кому как ни Сяо знать, что битва их — бесконечна. Демоны просыпаются снова и снова, не дают убить себя окончательно, и только жизни оставшихся пятерых якш стоят между ними и хрупким человеческим миром. … Сяо сражается. Бонанас сетует на его безрассудство, ругает за каждую полученную рану, но исправно лечит их все. Ее стихия приятно холодит раны, вода омывает их все и становится розовой-розовой, иногда — немного грязной, но пока еще не черной от темнеющей кармы. Огонь Индариас перестал быть ярко алым год назад. Сяо за них боится. За каждого их пяти. За добрую Бонанас, что лечит любые их раны, а о себе и думать не хочет — «это только царапины, я справлюсь». За спокойного, покрытого шрамами, которые прячет от друзей — Сяо слишком внимательный, впрочем, как и все они, решившие молчать, не обижая друга — Меногиаса. Он успокаивает их после ссор, сковывает в шутку гео стихией, порой получает за это острые вихри и угрожающе мелькающие огоньки перед самым лицом. За слишком уверенного в себе Босациуса — «карма не сможет сломить меня, Сяо, так легко уж точно нет». Алатус слышит, как иногда, очень редко раньше, но чаще в последние месяцы, он разговаривает с кем-то, кого слышит лишь он. С кем-то в своей голове. Сяо тоже слышит эти голоса, демонические, отравленные. Сводящие с ума. Индариас признает все единственная. Над своим огнем она смеялась в начале, плакала в одиночестве после — все равно ее нашла Бонанас, кричала после и плакала вместе. Черное-черное пламя, кармические хвосты вокруг ее рук. Трещащая по швам маска. Сяо боится с каждым новым боем. Сяо знает, что в отличие от всех них ему пока еще везет. Карма влияет на него отчего-то меньше, разрастается медленно, и, возможно, он хочет это отрицать, но не может — все потому, что что-то его защищает. Иногда он чувствует солнечное тепло на ладонях. Тех, что чернеют, словно от сажи, что не отмыть в самой чистой воде горного источника, что обагрились кровью, которая больше не въедается в кожу полностью и запах ее не преследуют его в кошмарах. Иногда во время боя он смотрит с опаской вдаль, ищет глазами белые одежды и золотые волосы, но находит только солнце. Такое тусклое по сравнению с Итэром. Такое обманчиво живое и оттого спокойно привычное. Он боится увидеть однажды его. Улыбающегося вдалеке. Тянущего к его друзьям руки. С букетами полевых цветов. Их дороги пересекаются все равно. Сяо ходит рядом со смертью, Сяо становится ее причиной слишком часто, и потому не удивляется, когда видит ее главного вестника среди очередной горстки мертвых тел — на этот раз странных монстров, боги не дали еще им названия. Боги говорят, они пришли из подземной страны. Боги что-то скрывают. Они все в масках, непохожих на его вовсе, но так пугающе смотреть на кого-то, умирающего без лица. Сяо дрожащими руками стаскивает собственное демоническое, боится вдруг, что может умереть также — с маской, с кровью, что соединит ее с его кожей, и больше никто и никогда не увидит его настоящих глаз. Лишь тех, горящих потусторонним, чужим зеленым. — Обещай, что снимешь ее с меня, — говорит он вместо приветствия. Знает, что его поймут, и вовсе не удивляется, когда встречает кивок. Белые тонкие руки уже раскладывают цветы, на этот раз совсем незнакомые. Белоснежные, твердые, почти каменные на ощупь лепестки. «Подземные», — думает он и сам не знает, откуда в этом так уверен. — Какие цветы ты бы сорвал для меня? — спрашивает Сяо и впервые за долгие годы их странного знакомства видит, как дрожат чужие плечи, как в глазах цвета солнца на долгую минуту мелькает животный, панический страх. Из пальцев выпадают цветы. Из собранных волос — золотые пряди, что заслоняют от него испуганное лицо. — Ты не умрешь, — слышит он шепот. Такой близкий вдруг и живой. Теплые руки на его собственных кажутся почти неправильными. Маленькая ладошка мелькает позабытой памятью в его грязных перчатках. Он снимает их быстро, под ними — черные руки, но Итэр словно не замечает неправильности. Он поднимает ладони бережно, подносит к горящим щекам. Сяо чувствует их жар, их тепло дрожащими, замерзшими вдруг пальцами. — Ты не умрешь, — повторяет Итэр. — Обещаю. Шепот Смерти на время смолкает совсем. Ему больше не снится она в облике этого человека. Но он сам становится частью его темной реальности. … Сяо решает знакомить их постепенно, по старшинству или может быть по степени спокойствия характера, но Бонанас все равно рушит все его планы. Просто однажды он просыпается под смех всех пятерых. Чуть сдержанный Меногиаса, яркий Индариас. И есть какой-то еще, незнакомый и одновременно кажущийся таким странно родным. Голос, звонкий как ручей, запах сонных трав, собранных в далеких солнечных землях. — Сяо о тебе не рассказывал, — слышит он и встает уже окончательно, чтобы увидеть странную, до боли счастливую картину. Итэр среди них кажется совсем своим. На его запястьях красуются браслеты с характерными огненными бусинами, что так любила создавать Индариас, его волосы заплетены иначе — он знает этот стиль, Меногиас заплетал так двоих девушек, но кроме якш никто и никогда не удостаивался подобной чести. Босациус выглядит чуть настороженным, более спокойным, чем остальные, но даже он сидит в общем кругу, разговаривает с Итэром на равных, и Сяо с удивлением замечает, что карма, стелящаяся вокруг них постоянными, уже привычными хвостами, лишь огибает хрупкое тело, не нарушая его слепящей чистоты. Итэр может общаться с ними. Может сидеть совсем рядом, быть вместе с ними как обычный бессмертный, не являясь им по сути. Может рассказывать истории и смеяться, шутить и переплетать руки с проклятыми якшами. Сяо почти заворожен этим зрелищем. Его выдает то ли удивленный вздох, то ли острый чужой слух, что слышит даже малейшие шорохи. Солнечные глаза стремятся к нему, он ловит две звезды в следующее мгновение и улыбается помимо воли, слабо поднимая уголки губ. Никто и никогда уже сотни лет не видел его улыбки. — Идем к нам, Сяо, — говорит Бонанас и тянет к нему хрупкие руки в темных разводах. — Не хочешь нас официально познакомить? — спрашивает Меногиас. Маска его с тонкой трещиной немного сдвигается на боку. — Наконец-то ты проснулся, — Босациус встает, уступая ему место возле центра тепла, но далеко все равно не отходит. Он что-то шепчет в сторону, Сяо ловит его взгляд, направленный в пустоту. Что-то болезненно горько сжимается внутри, и лучше бы все оказалось сном, но он поднимается со своего места, трет сонные глаза. Садится рядом возможно в последний раз. И представляет Итэра всем. Как давнего друга. Как жизнь, самую яркую, самую теплую. Он знает, что вскоре они вдвоем пойдут собирать четыре разных венка. … Бессмертие не делает его готовым к горю. Бесчисленные бои не заставляют сердце спокойнее биться при виде крови друзей. Двое умирают слишком рано, слишком быстро. Но хотя бы вместе. Отчего-то Сяо уверен в глубине души — он будет умирать совсем один. Маски падают на землю с тихим шорохом, одна — разбита на сотни частей, но Сяо все равно собирает их все. Складывает словно пазл. Замечает краем глаз, как за ним наблюдает Босациус. Он убегает куда-то, а Алатус слишком слаб, чтобы остановить его. Больше никто его не видит, и даже Моракс не может помочь с его безуспешными поисками. Они остаются с Индариас последними. Они — звучит слишком громко, потому что Алатус знает, ей осталось недолго. Он пытается ее уберечь. В каждом бое бросается вперед, ранит себя в два раза больше, и спасительная прохлада больше не омывает его раны. Не дает черному огню сжечь свою обладательницу, принимает на себя весь ее кармический долг, но тот все равно растет слишком быстро, захватывает тело подруги, и колени подгибаются слишком часто, грозясь больше не выдержать. Однажды он видит вдалеке Итэра. Видит цветы в его руках, глазурные лилии, что уже сплетены в венок. Он их терпеть не может, никогда не понимал смысла в цветах, что открываются лишь ночью, когда никто их уже не увидит. Зато их очень любила Индариас, любила собирать для подруги, приносить ей букеты в обитель, осыпать ими все вокруг. Петь для них свои колыбельные, и под голос ее открывались бутоны и засыпали измученные якши. Сяо бросается не на демона, а на эту обманчивую надежду, мелькающую безмятежно вдалеке. Сяо хочет метнуть в него копье, убить собственными руками, оттолкнуть, закрыть глаза. Не дать увидеть Индариас, спасти ее от бездушной смерти. Улыбки Итэра были настоящими, думает он. И скорбь его, и горе, и радость, и биение сердце. Итэр никогда не был Смертью. Сяо сбивает его с ног, пачкает золотые волосы в черной грязи, выбивает из рук венок и отбрасывает его так далеко, как может своей стихией. Итэр отворачивается от него вслед цветам, дрожит под тяжелой хваткой рук, что сдавливают хрупкие плечи. Всхлипывает, и от всего, что хотел сказать ему Алатус, остается только звенящая пустота. Рука без перчатки поворачивает бледное лицо, холодное и мокрое от слез, смотрит в глаза, что когда-то сверкали, но теперь отражают только боль. Тяжелую и мрачную, столь глубокую, что Сяо кажется, он может в ней утонуть. Боль теряющего не одну жизнь, не десять и не сотню. Он видит человека, что терял целый мир, каждого человека, живущего в нем, целые народы и страны, людей и бессмертных, якш и монстров, пришедших из-под земли и бывших когда-то людьми. Он любил их всех. Он ценил каждую жизнь, помнил о каждой. Видел, как умирал однажды каждый, кто был ему дорог, и хранил о них память в бессмертных цветах. — Почему? — спрашивает Сяо и знает, что ответа на его вопрос нет. Это никогда не было выбором Итэра — хоронить их, быть посланником Смерти. Он рассказывал ему о жизнях, о великих и простых людях, тех, кто прожил свою жизнь так просто и так… ценно в его словах. В его памяти было место каждому. Где-то позади умирала Индариас. Итэр повернул в ее сторону заплаканное лицо — она была его подругой, подумал Сяо, он знал ее тоже, смеялся с ней и обнимал, слушал ее тонкий голос, знал, как красиво она поет. В глазах отражались последние лучи солнца, последний шрам на треснутой маске. Крик, что он будет слышать еще долгие годы в своих кошмарах. Пальцы потянулись сами закрыть чужие веки, спрятать от смерти и боли, от потери, что постигала его слишком часто. Под ладонями дрожали ресницы, слезы пропитали его кожу, солью наполнили раны, но Сяо держал упорно руки, не давая увидеть хотя бы одну смерть из бесконечной череды потерь. Когда все закончилось, тело под ним перестало дрожать. Ладони сами опустились, открывая лицо. И в потускневших глазах он отчетливо увидел немую благодарность. И теплые губы коснулись его ладоней, темных и все еще покрытых грязью кармического долга. Итэр, казалось, даже не замечал этого. … Он не остается один в буквальном смысле, но дни становятся слишком длинными, а слова копятся в его голове, пока перестают быть реальными звуками. Остаются только голоса — возможно, благодаря им он не сходит с ума окончательно. Еще — остается Итэр. Они встречаются на закатах, на самых высоких точках земель бессмертных, где таковых остается все меньше. Часть из них закрылись навсегда в своих обителях, и Сяо искренне задается вопросом, не сделать ли ему так же. Он приглашал однажды Итэра — «ничего не получится» шептал тот тем печальным тоном отчаявшегося человека, который испробовал уже сотни способов, но не нашел ни одного решения. Он показывал ему свои владения, свою нехватку и сил, и фантазии на что-то больше пустых земель, где росло лишь одно единственное дерево с золотой кроной, солнца, затерявшегося в ветвях. Белоснежных цветов у корней. Итэр только улыбнулся, и Сяо готов был поклясться, что в золотых его волосах лучи солнца прячутся так же, как в высоких тонких ветвях могучего древа. Они выбирают тихое место, которое меняют каждый век, и столетия протекают для них в беседах, в сражениях для Сяо, которых становится все меньше, потому что люди учатся справляться со злом сами, а зло засыпает безмятежным сном уже навсегда, слишком устав от нового изменившегося мира. Они выходят порой вместе, и Сяо узнает людей вместе с ним, держась немного в отдалении, но после всегда помогая — «лепесток к лепестку, стебли должны быть длинными, но не слишком прочными, иначе переплести будет трудно». Пальцы Сяо учатся держать что-то хрупкое, и оказывается, что легче ему проломить демонический череп, нежели не поранить бедные лепестки. Хранить жизнь и память о ней дается ему сложнее, чем нести смерть. Он узнает ритуал от начала и почти до конца. Вплоть до таинственного шепота готовому венку, который Итэр кладет не всегда на могилы, но точно на место, что считают ею. Одинокую скамейку однажды для девушки из далекого Мондштата, что ждала возлюбленного, так и не увидев ни его любви, ни его предательства. Спускает венок на воду для мальчика, что вырос, ожидая отца, но возвращались к нему лишь верные птицы, коих он кормил на этом озере в последний раз. Однажды они плетут венок из всех цветов, что есть в Ли Юэ, и так Сяо понимает, что близится конец эпохи. Перестав быть вечным его покидает и бог, забирая с собой их бессмертный контракт. Сяо чувствует, как растет в душе одиночество с каждым исчезающим звеном, что составляло его жизнь. Закаты становятся длиннее, а цветы почти естественным продолжением его пальцев. Они отвлекают. Тонкие стебли, по которым струится память, глаза-солнца напротив, которые понимают его без слов. Или это Алатус тот, кто научился понимать его лучше. Одиночество поглощает их обоих, боль сжигает души, но так они становятся ближе, и понимание, тайна, длящаяся не одно столетие, объединяет их общей памятью и жизнью. Однажды стебли прорастают через его руки, и чернота с них наконец отмывается. Но с каждой зашедшей луной сердце Итэра бьется медленнее. Двадцать ударов против тридцати, насчитанных когда-то. Дыхание, что становится хриплым. Он умирает так медленно, что Сяо перестает думать об этом как о смерти, пока эпохи вокруг сменяются, а память внутри них копится, и человеческое сердце с трудом выдерживает ее груз. Он замечает это не сразу. Белую дымку, обрамляющую два солнца. Чуть потухший блеск за ресницами. В их общем теперь доме все не меняется веками, и Итэр в нем ведет себя уверенно, заваривает все тот же ароматный чай, все также открывает старинные рамы. Сяо замечает это случайно, когда они отправляются в Инадзуму, где вспыхивает восстание и смертей становится слишком много. Итэр спотыкается, чуть не врезаясь в дерево. Итэр делает шаги неуверенно, хватается беспомощно руками за все вокруг, словно… перестает видеть так же хорошо, как раньше. Сяо хватает его руку за секунду до катастрофы, переплетает их пальцы и смотрит обеспокоенно, подмечая все детали разом. Дрожащая виноватая улыбка, глаза, что отчаянно стараются смотреть на него, но почти не видят. — Как давно? — спрашивает он. И в ответ ему раздается тихий смех. Уже не ручей, не колокольчики. Тихий смех старого-старого человека, который слишком устал. В конце концов, сердце напротив бьется в человеческой груди, под человеческой тонкой кожей в смертном-смертном теле. В конце концов, это рано или поздно случилось бы, думает Сяо. Бьется в клетке безутешных мыслей, когда находит себя на холме среди алых цветов, похожих на ветер и солнце одновременно. Собирает их в охапку и с ужасом оглядывает собственные руки. Ветряные астры плетутся в его пальцах послушным венком, и лишь одного цветка не хватает для завершения круга. Он топчет их под холод ночи, сбегает позорно с поля и долго-долго плачет в одинокой пещере. Одинокой, как его бессмертное будущее, и было ли спасением остаться единственным якшей, не поддавшимся карме? Было ли это его наказанием? … Ладони трогают его лицо, находят теплую улыбку, лицо напротив отражает ее полностью, прежде чем целует. Один уголок, второй, немного промазывается, но это не страшно. Сяо научился игнорировать это, научился наклоняться ниже, подставляя лицо, давать считывать эмоции — научился проявлять их ярче, чтобы Итэр почувствовал их, не в силах увидеть. Он научился улыбаться — мягко, с нежностью, которую когда-то дарил ему человек. Губы тонкие дрожат от боли, и Сяо наклоняется ниже-ниже, убирает осторожно золотую тонкую прядку и шепчет ему мягко. «Тише», — просит Сяо, дрожащими руками надевая венок. «Тише и засыпай», — просит он, оглядывая золотую лодку. Остров, на который просил привести его Итэр, туманный и затерянный. Наверное, когда-то здесь были люди, а теперь — лишь призраки. Золото ему подходит. Золотые волосы, золотые глаза — теперь уже белые, и волосы давно поседели прядями, но он обманывает сам себя, видя в них отражение солнца. «Тише», — просит Сяо, доплетая последний венок. Лодочник ждет их слишком долго, но терпение его велико. Сяо благодарен ему за минуты, краткие мгновения по сравнению с вечностью, что они провели, но эти мгновения самые ценные для всей его жизни. Цинсинь в его волосах выглядят так правильно. Он переступает борт лодки без единого желания остаться. Переплетает их пальцы и целует закрытые веки с навек потухшими под ними глазами. Слишком много смертей они видели. Слишком многое успели потерять. Позади остается туманный остров. Два выпавших цветка на темной земле. Память о человечестве умирает вместе с ними.