You're not mine

      Чимин тихонько потирает нос, перебарывая лёгкую тошноту, вызванную запахом запечённой рыбы. Он легонько возит палочками по тарелке, без аппетита рассматривая приготовленный Сумином ужин. Папа всегда делал не очень вкусную рыбу, а сейчас, когда Чимин наиболее чувствителен ко вкусам и запахам, подобное блюдо, обильно выложенное на тарелке, становится настоящим наказанием. Нестерпимый запах. Он жадно пьёт воду из стакана, стараясь выглядеть так, словно всё хорошо. Периодические поглядывания родителей в его сторону, полные невыраженного подозрения, вызывают панику, усиливающуюся капля за каплей.       Омега тянет, покусывая губу и всё не находя секунды для того, чтобы признаться в своём безрадостном положении. Он понимает, что идеального момента не может существовать — ни родители, ни он не могут быть в полной мере готовы к такому. Но что-то внутри барьером не позволяет ему открыть рот именно сейчас. Родители кажутся уставшими, недовольными, подозревающими. Как и всегда. Словно лишь ищут повод для очередного конфликта или нравоучения. Добровольно толкнуть себя под лезвия их слов у него не хватает духа.       Он опускает голову, подцепляя носки собственных тапочек, сжимая дрожащие пальцы в кулаки. Глаза печёт от стремительно накатывающихся слёз, чувство непокрываемого одиночества больно режет где-то между рёбер. Встаёт Чимин довольно резко, не оправдываясь прерывает ужин и просто убегает к себе, крепко захлопывая дверь. Скатывается по деревянной поверхности спиной и просто обнимает колени, жалко шмыгая носом. Его дерёт изнутри ужасная обида на собственных, казалось бы, самых близких людей. Почему они такие? Безразличные, вечно недовольные им, холодные, нелюбящие. Неужели их единственный сын заслужил подобное отношение? Как теперь набраться смелости сказать о своём положении, зная, что он наверняка не получит и грамма поддержки, даже плешивой снисходительности. Лишь упрёки, крики, и так до бесконечности.       Тихий стук в дверь заставляет вздрогнуть и торопливо подняться, вытирая выступившие капли с лица. Сумин открывает дверь, странно оглядывает замершего сына и делает плавный шаг в его сторону, заметно притесняя поджавшегося омегу. — Чимин, давай присядем и поговорим. — тот слушается, устраиваясь на постели и спрятавшись за собственными коленями, поджатыми к груди. — Почему ты хочешь поговорить со мной? — он чувствует некую неестественность происходящего, ведь папа никогда ранее даже не пытался поговорить «по душам», хотя бы частично поучаствовать в моральных перипетиях жизни сына. От родителя Чимин слышал лишь упрёки, нравоучения, требования и изредка — просьбы, выраженные в форме «Это нужно тебе, а не мне». Сумин мог найти тысячи способов управлять им. — Ты мой сын и я так или иначе несу ответственность за тебя и твои поступки. Тебя что-то тревожит. Я может и не лучший родитель, но уж точно не слепой. Просить рассказывать не буду, однако если это серьёзно, ты понимаешь, что я должен знать. — короткая дрожь проносится по коже, Чимин поджимает губы, едва справляясь с пронзительным взглядом и давящей интонацией. — Это…- он, едва дыша, делает паузу, коротко смачивает резко пересохшие губы языком. — Это не что-то важное… Я расскажу позже. Да, позже… — он мямлит, резко и быстро-быстро моргая, вздрагивая от чувства прокатившихся по щекам слёз. — Что ж, Пак Чимин. Ты уже взрослый и должен отдавать отчёт своим словам и поступкам. Я всегда повторял тебе это. Более того ты омега, а значит должен быть сильным морально и не позволять себе мимолётных слабостей. А этого я в тебе не вижу, что меня разочаровывает. — он выглядит безразличным и чужим, отвращающим. — Я понимаю… — омега отводит взгляд, коротко вытирая раздражённую кожу щёк от влаги. — Очень надеюсь. Помни, что твои слёзы, видимые кому-либо, не более чем провокационный знак для других, который лишь вредит, выставляя тебя беззащитной, раздражающей мишенью. А вряд ли тебе хочется почувствовать пронзающие тело выстрелы от альф и других омег. — Сумин коротко оглаживает его колено через тонкую ткань спальных штанов, медленно встаёт и тихо покидает комнату.       Чимин валится на бок, чувствуя себя совершенно лишённым сил, плюшевой игрушкой, из которой небрежно вырвали наполнитель. Папа вновь дал понять, что никем, кроме бесстрастного палача быть для родного сына не может. Как глупо, что омега смел ожидать другого. Он пустое место для родителей, не более чем макет — кусочек мозаики в их идеальном видении семьи.       Он запускает руку под кофту, гладит мягкий живот, находя странное успокоение наедине с собой и своим, ещё совсем крохотным, с фасолинку размером, малышом. Лёгкая, вымученная улыбка трогает губы. Чимин лежит ещё несколько минут, чувствуя, как буквально восстанавливает себя по кусочкам. Он так потерян и напуган, так беззащитен и одинок. Ему просто странно и дико осознавать это, ведь у него есть родители, Юнги, даже была любовь. Но почему ничто из этого не приносит и толики наполненности? Лишь наоборот — забирает последнее. Почему его жизнь всё ещё остаётся какой-то кривой пародией на нормальное?       Сейчас он просто не знает, когда сможет сказать. Возможно стоит просто сделать аборт, не говоря никому? Возможно ли это? В голове, одна за другой, всплывают самые дикие, отвратительные мысли. Они пугают и давят, сворачивая всё внутри в тугой узел. Хочется просто опереться на кого-то, услышать, что о нём и его малыше позаботятся. Что он просто нужен кому-то здесь, живой и здоровый. Омега ворочается минута за минутой, не замечая, как засыпает, спрятав влажное от слёз лицо в мягкой подушке.

***

      Омега легко улыбается, поправляя выбившуюся из укладки прядь, коротко одёргивает воротник белоснежной блузы. Большое зеркало как никогда точно передаёт всю его очаровательность, сияющие счастьем глаза с затаившимся на дне зрачков волнением. Он встаёт, слыша голос отца, подходит, коротко красуясь перед родителем в свадебном наряде. Монкут выглядит гордым, полным счастья, видимого в каждой морщинки на его лице. — Ты уже такой взрослый, Чимин-и, поверить не могу, что этот день настал так скоро. — омега лишь коротко смаргивает влагу в уголках глаз, цепляется за локоть родителя, молча соглашаясь.       Зал кажется огромным, наполненным, просто невероятным. От торжественной музыки, множества знакомых и едва узнаваемых лиц кружится голова. Чимин улыбается всем этим лицам сквозь медленно проступающую в глубине души тревогу. Он поднимает глаза, наконец видя Чонгука. Внутри всё щемит от щекотливо-приятной боли, с головой захлёстывающего восторга. Альфа выглядит таким прекрасным, словно подёрнутым маревом совершенства и недосягаемости. Словно вырванным из другой реальности. Красивый костюм сидит просто прекрасно, строгая укладка идеально подходит чертам лица мужчины, чёрным, проницательным глазам, направленным прямо на будущего мужа. В глазах омеги чуть плывёт и он, слегка опуская голову, с жадностью цепляет подставленную ему родную, крепкую ладонь. Вишнёвый запах лишь на долю секунды щекочет обоняние и почему-то в глазах скапливаются слёзы. Он чувствует такую тоску… Разве они не провели с Чонгуком целый день вместе ещё вчера?       Чимин не слышит слов церемонии и чуть теряется во времени, его по странному скребёт что-то изнутри, словно не покидающее чувство волнения, когда упускаешь нечто важное. Возможно он поддался всей это свадебной суматохе? Ведь в такой день нервничать и тревожиться совершенно естественно. Омега старается не думать об этом, просто отбросив мешающую сейчас тревогу, желая полностью отдаться моменту. Уникальному и бесконечно желанному. Чонгук улыбается так прекрасно, так любяще гладят его пальцы хрупкую омежью ладонь. Что может быть важнее этого? Чимин так долго ждал этого дня. Но почему он не может вспомнить, как готовился к нему?       Ощущение оторванности и чужеродности не проходит, а всё происходящее вызывает ассоциации с излишне затянутым фильмом, в который он попал по чистой случайности. Чимин чуть хмурится, растерянно отрывая взгляд от собственной обуви, коротко оглядывая сидящих гостей. Их лица одинаково счастливые, словно улыбки приклеены на безликие манекены. Омега ловит себя на мысли, что просто не узнаёт всех этих людей. Почему несколько секунд назад он помнил имена многих из них? Тревога и страх накатывают удушающей волной. Он чувствует усилившуюся хватку на своей ладони, резко переводит взгляд на когда-то нежно держащую, а теперь просто стискивающую руку супруга.       Всё тот же белый костюм, длинные, красивые пальцы, но… Где браслет? Омега осматривает обе руки Чонгука, но украшения не находит. Символ их любви, купленный в Пусане, украшает лишь его запястье. Но ведь он так много значит для них…        Это не его Чонгук. Это не его свадьба. Чонгук бросил его… Как он мог забыть? Омега отшатывается, чувствуя подкативший к горлу ком тошноты, в панике поднимает глаза к лицу того, кто стоял напротив всё это время, с маской любимого на лице. Отвратительный оскал искажает лицо Хосока, он, жадно распахивая руки, движется к нему. Знакомые черты искажаются, словно дёргаясь. Его рваные движения напоминают марионетку и омега едва не падает, торопливо отступая. — Что такое, любимый? Тебе стало нехорошо? — его голова неестественно дёргается, Чимину слышится короткий хруст шейных позвонков. — Не подходи… Что происходит? — он в панике оглядывается, задыхается, ловя взгляды вставших и медленно бредущих к нему гостей.       Все эти люди сжимают в руках камни, их лица почти разрезает уродливая улыбка, полная насмешки и отвращения. Огромное количество серых, небольших, идеально круглых камней сыпется на пол с оглушающим грохотом, медленно засыпая ноги омеги, лишая возможности идти. Он в ловушке. Чимин разгребает их руками, ушибая пальцы и сдирая нежную кожу, но колени, казалось, стиснуты намертво. Боль, удушая, ползёт по всему телу, когда он чувствует первый удар в плечо. Камень приземляется, отскочив, чуть впереди. Перед глазами плывёт и он глотает собственные стекающие слёзы, сквозь истерику молит остановиться, но его крики тонут в окутывающем граде сыплющихся ударами камней, в издевательских, отвратительных выкриках гостей. Они обступили его, казалось, не прекращая кричать, метя ударами прямо в уязвимый живот. Чимин рыдает, обхватывая себя руками, всеми силами стараясь защитить своего ребёнка. — Грязная потаскуха! — Думал залетишь и будешь кому-то нужен?! — Даже твои родители считают тебя грязным и использованным! Ты слишком жалкий, чтобы иметь шанс на счастье! — Твой ребёнок такая же ошибка, как и ты сам! Неужели тебе хватало совести думать иначе?!       Всё это смешивается в голове, звенящий гул почти оглушает. Тело, секунда за секунду пронзаемое болью, уже ощущается чужим. Боль становится привычной, но оттого лишь более мучительной, словно уничтожающий, нестерпимый зуд. Чимин продолжает шептать мольбы, сплёвывая кровь разбитыми губами, едва успевая дышать сквозь спазмы и собственные рыдания. Резкая трель сверлом пронзает висок, зарываясь в мысли, словно останавливая адский хоровод вокруг. Чимин жмурится, почти воя о том, чтобы это закончилось. Через мгновение он ощущает падение и резкий холод ужаса в груди. Его глаза распахиваются.       Омегу слепит из-за бьющих прямо в лицо солнечных лучей. Он резко садится на постели, пошатываясь из-за невыносимой тошноты и головной боли. Телефон продолжает разрываться от звонка и Чимин отвечает, поднося устройство к уху. Внутри рта всё ещё чувствуется тошнотворный, хоть и не такой сильный вкус крови, щёки чешутся от подсохших слёз, влажные ресницы слипаются. — Юнги?..