Запах раздора

      Когда ветер веет с севера — он несёт раздор. Так его учили в Снежной. Спрячься, или погибнешь под белизной колкого снега. Тарталье начало казаться, что эта странница как снежная нимфа, явилась с севера, неся за спиной беду. Маленькая бледная фея, в белых одеяниях, казалась такой хилой, тронь её пальцем, и она разобьётся как дорогой хрусталь. Но её сражения — это зрелище, которое не просто нужно видеть, а нужно чувствовать всем телом и душой.       Каждый раз, когда одиннадцатый предвестник думал о ней, в груди разливался жар, а по телу проходили электрические разряды, словно электрослаймы прыгали и жгли своей стихией. Воспоминания сжигают изнутри, раскатываются яркими пятнами, отдавая приятной болью. Они то вспыхивают огненными искрами, обдавая жёстким воздухом, что дышать трудно, то гаснут, оставляя мягкое тепло.       Собственный разум выдаёт лишь один вопрос: "С чего всё началось?"       Он помнит. Помнит всё. Аякс хранит своё сокровище бережно: прикосновения, слова и взгляды и даже сухоцвет в книжке "Одинокий клинок в пустошах" он успел припрятать. Всё это тщательно покоится в его разуме, часто выливаясь в кривоватые строчки писем, что он отсылает своей сестре.       Тарталья мог бы соврать, что потерял голову лишь увидев путницу. Но сначала грозный воин из Снежной не видел в ней никого, кроме противника. Биться против Люмин — одно удовольствие, но сражаться в паре, спина к спине — это истинное благословение. Он чувствовал её как никто другой, мог предвидеть шаг, скооперироваться и помочь. Тарталья не просто достиг того уровня взаимодействия со своим партнёром, когда не страшно подставить плечо, он полностью окунулся в этот омут и воздвиг доверие в абсолют. Такой связи у него в жизни никогда не было, и он бы смог встать на колено перед Люмин, но отдан уже во служение другой, поэтому оставил лишь сердце, думая, что это тоже достойная плата.       Сейчас он расхаживал по банку, периодически останавливаясь и раздавая приказы тем или иным Фатуи. Как никогда взвинченный Тарталья старался держать планку, но с каждым странно брошенным взглядом, с каждым сказанным в его сторону словом, он чувствовал, что что-то не так, активно не понимая, к чему пытаются привлечь внимание его коллеги. Он запомнил лишь одного. Тот был новичок одного из отрядов, которому он только-только собирался дать задание.       — Эм… Сэр… простите за нескромный вопрос. Но что у вас на голове? — Чайльд сначала не понял. Задумался, что даже не обратил внимания, что обращаются к нему.       — Что? — отстранённо уточняет предвестник.       — Ну… В ваших волосах… там цветок, — наконец поясняет фатуус.       — Я его украл, — пожимает плечами Тарталья и отмахивается от фатууса, как от назойливого жучка. Но как только Чайльд отворачивается, то расплывается в тёплой улыбке, погружаясь в воспоминания вчерашнего дня.

***

      Очередной совершенно скучный день, когда в Северном банке было необычайно пусто. Большинство Фатуи на службе, предвестники тоже куда-то подевались, и остались только он да Екатерина. Может, кто ещё и был, но Тарталья не придавал этому значения. Воин лишь мерно расхаживал по собственному кабинету, чувствуя в себе небывалую силу. Екатерина заходит с твёрдым стуком и стопкой документов в руках. Взгляд Тартальи вмиг тяжелеет. Аякс явно не ожидал такой подлости. Он бы и сам свалил всё на Ла Сеньору, была бы она здесь, конечно. Предвестник смотрит на Екатерину молящим взглядом, на что та лишь поджимает губы. Это его работа, в конце концов.       Попытки действительно разобраться в этих отвратных бумажках для Аякса успехом не увенчались. Он то и дело поглядывал на часы, что так раздражающе тикали, смотрел на дверь в ожидании своего спасения и переводил взгляд на документы, что никак не заканчивались. Эта работа его убивала, так что хитрый план созрел быстро. Так же быстро, как и желание поскорее его свершить.       Дождавшись обеда, он вышел из кабинета ровно по часам и направился к Екатерине, дабы просить принести обед в его кабинет. Казалось бы, план Тартальи идеален, она уйдёт в одну сторону, он в другую… Но она так пронзительно смотрела даже сквозь свою маску, чувствовалось всё её недовольство, но отступать было некуда. Предвестник ещё никогда не был так близок к провалу. Спроводив Екатерину, он плюнул на всю эту рутину и посочувствовал клеркам, что делали это каждый день.       Что было дальше — он помнит смутно. Помнит, как лёгкая дымка обволакивала его взгляд. Как клокотал внутри азарт, отчего чесались руки. Он помнит гарь чужой кожи и плоти, а, может, и своей. Предвестник был настолько одурманен своей свободой, что позабыл о защите. Только атаки, только лязг мечей и свист стрел.       Из очередного лагеря кочевников он вышел весь израненный, но наполненный энергией. Лишь одна шальная стрела попала в плечо, а ссадины, порезы, гематомы и болезненные ожоги стали его спутниками в этой неравной битве. Тарталья окрылён. Готовый на новые подвиги и свершения, он побрёл куда-то вперёд, лишь бы подальше от Гавани Ли Юэ.       Чайльд нашёл путешественницу случайно, сталкиваясь с ней нос к носу в очередной раз. Её взгляд быстро метался по лицу Чайльда, проходился по окровавленному телу и рваной одежде. Тот неловко улыбался, пока Люмин со всем беспокойством взяла его за руку, отводя под песчаное дерево. Руки её были необычайно холодны.       Ровно Чайльду не сиделось. Великий воин то и дело шипел, дёргался и рычал, как дикий зверь, когда Люмин вытаскивала стрелу и залечивала его раны. Давно о нём так никто не заботился. Даже лекари Тейвата так нежно не обрабатывали все его ранки. Она делала всё без слов, только взволнованный взгляд не мог оторваться от его тела. Люмин обставила себя мазями и бинтами, пока Консерва витала рядом, дразня "Мистер богатый мешок". Говорила, что он по гроб жизни обязан Люмин. А он верил, как мальчишка. Обязан.       Люмин закончила его исцеление уже под вечер, уж очень много мелких синяков и ожогов он получил. Она грозно называла его безответственным, а в мыслях думала, как бы облегчить его боль. А Тарталья был рад вступить на поле боя снова, только бы странница вновь так решительно касалась его кожи, обдувая холодным ветерком. Аякс будто вновь возвращался в детство, когда горы казались по колено, а ссадины и ушибы смертельной опасностью, которую без маминого поцелуя не вылечить.       Маленькая Паймон уже уснула, вальяжно паря в воздухе возле устроенного костра с котелком. Предвестник облокотился о дерево, рассматривая Люмин, что медитативно помешивала угли.       Тарталья знает, что странница не была любителем разглагольствовать попусту. Это не приносило ей никакого удовольствия, она умела слушать, внимала каждую сказанную фразу, как неимоверно важную. Но, кто бы что не говорил, каждая история, рассказанная устами Люмин, становилась необыкновенной сказкой. Сказкой не всегда со счастливым концом.       Обстановка позволяла дать волю своим чувствам, абстрагироваться от целого мира, погружаясь с головой в прошлые шрамы.       — Ты безответственный, — начинает Люмин. На что Чайльд морщится, только нотаций ему не хватало.       — Тебе же лучше. Меньше забот, меньше хлопот. Одни плюсы, — он ухмыляется, но в груди отчего-то неспокойно.       — Я видела, как сгорают мириады звёзд, как умирают тысячи планет, моля о пощаде. Из-за моей безответственности. Ты никогда не знаешь, куда занесёт тебя жизнь из-за твоих оплошностей, — путешественница уставилась пустым взглядом на летящие искры. В глазах не было ни горечи, ни сожаления.       — Всему рано или поздно приходит конец, — Чайльд внимательно рассматривал её напряжённое лицо, улавливая малейшие изменения.       — Я видела конец, — Люмин вытягивается по струнке, закрывая глаза, — видела, как рушился мой дом. Как миллионы детей кричат о помощи. Я помню их голоса так отчётливо, что некоторые до сих пор снятся в кошмарах. Я ничего не могла сделать. Страх сковывал. Помню, Итер взял меня за руку, так крепко схватил, что ладонь болела ещё долго. Он притянул меня ближе, пытался понять. "Нам надо бежать", — сказал он. Три слова, а у меня сердце будто камень было, рухнуло тяжестью куда-то в пятки. Не давая опомниться, мы украли кое-что, что позволило нам сбежать, пока планету пожирало пламя.       — Это был проигрышный бой. Ты ничего не могла сделать, — он приподнялся на локтях. Пока они были одни здесь, не было ни Чайльда, ни Почётного рыцаря. Просто люди, люди сломленные и потерянные.       — Я могла бы остаться с ними, — она смотрит непроницаемо, будто вещает всерьёз.       — И погибнуть? — он недоумевает, к чему такая самоотверженность?       Каждая ночь была для Люмин мучением, воспоминания о том, сколько людей погибло из-за их решения отдавались гулким стуком в груди. Сколько жизней они унесли? Больше, чем кто-либо мог представить. Близнецы шли, оставляя кровавый след за собой. Как только Итер взял её за руку, она поняла — это конец, вечные скитания от своего прошлого. Без дома, без друзей, без родных.       — Погибнуть, — словно эхо отзывается. Люмин выглядит словно кукла, тряпичная, пыльная и давно безрадостная.       — Когда я был мальчишкой, я упал в Бездну. Мне казалось, что я там умру. Это был словно кошмар наяву, длившийся бесконечно долго. Там было столько монстров, от которых то и дело приходилось прятаться, — Тарталья смотрел хмуро, уверенно сжимая кулаки с разбитыми в кровь костяшками, — я встретил там своего учителя, что дала мне стимул к выживанию. Я искал выход так долго, что надежда покидала меня с каждым днём, проведённым там. Бездна многому меня научила. И когда я выжил и выбрался, оказавшись в лесу, где и потерялся, мать и отец не могли поверить в это чудо. Прошло чуть больше двух суток с моего отсутствия. Но Бездна другая, она не прощает ошибок, не дарит надежд. Там время течёт иначе, и если там прошло в разы больше, то снаружи в Тейвате всего ничего. Я мог бы умереть с самого начала, но мысли о семье… я держался за них и не мог подвести.       — Ты всё же сломался, — нарочито тихо говорит Люмин, — из Бездны никто не возвращается прежним. Особенно будучи маленьким ребёнком.       — Ты права, — кивает он, оставляя эту тему. Обнажать душу было тяжело, ещё тяжелее, чем говорить ложь, — нам стоит поспать. Иначе будем ходить как зомби.       Тарталья нервно смеётся, опускаясь на мелкую траву и отворачиваясь. Лишь бы путешественница не заметила его дрожь.       — С твоей силой ты мог бы делать что-то большее, чем служить Царице, — её полушёпот нарушает их устоявшуюся тишину.       — Тогда кому? Тебе? — вопрос сам собой слетает с уст.       — Я не отдаю приказов, — лица её было не видно, но Тарталье было приятно мечтать о её улыбке, — но я готова принять тебя в наш отряд.       — Это огромная честь для меня, — Тарталья приподнимается, тянется к ней и смотрит мучительно долго в эти грустные глаза, ясные, схожие с жидким кор ляписом, если такой существует, — но какой я рыцарь, если предам свою Царицу?       Его руки обтянуты тонкими кожаными перчатками, и от каждого движения пальцами они неприятно скрипели. "Перчатки давно стоит поменять" , — думает он, смотря на испещрённые мелкими царапинами да потёртостями пальцы. В полутьме он касается руки Люмин, что отзывается как-то уставши, но по своему мягко. Момент кажется гораздо интимнее, чем какое-либо проявление похоти. Чайльд касается её ладони, но это что-то другое. Ему хочется ещё. На секунду он думает снять преграду и ощутить столь желанное тепло полностью. Но головой он понимает, что это никогда не будет возможно и дело даже не в перчатках.       "Держи друга близко, а врага ещё ближе", — пробегает мысль в его дурной голове.       Он становится рядом, смотрит в этот тихий омут и не может прерваться. Люмин изучает лицо, мажет взглядом по царапине на скуле, подбирается вплотную, а потом целует так трепетно, так нежно, что самому становится от этого хорошо плохо, целует в щеки, где ушибы, в нос, где шрамы, доходит до губ. Останавливается. Чайльд готов скулить, умолять, но держится стойко. В её взгляде нет той отрешённости, что обычно, лишь заинтересованность.       Путешественница отпускает его ладони, проводит пальцами по жилистым рукам, доходит до раны на плече и бесхитростно проходится вокруг бинтов, что ещё пару часов назад сама накладывала. Он шипит, извивается. Раненый зверь в ловушке у путницы, принесённой северными ветрами. Он одурманен. Он влюблён.       Люмин проводит холодными ладонями по шее, от чего мурашки выступают мгновенно. Он ждёт. Касаясь щеки с фиолетовым синяком, Люмин замирает. Что-то в ней будто меняется. На мгновение взгляд становится тяжелее, она было опускает руки, начиная отдаляться.       — Почему "нет"? — шёпот вновь заставляет её дёрнуться. Тарталья аккуратно придерживает её руку, тощую и бледную. В Снежной женщины другие. Все они крепкие и стойкие, с виду могут казаться даже сильнее северных мужиков. А она куколка из фарфора с виду. Нежная леди из грёз.       — Есть много причин, — опускает взгляд, не хочет смотреть. Снова она сражается с ним, изменилось лишь поле боя и причина. Здесь поражение не простит никто, — не хочу сделать нам обоим больно. В битве нет возможности выбирать, и пока ты будешь на той стороне, я буду напротив. Мы не сможем отыскать компромисс в наших сражениях. Пока ты с Царицей, я не могу…       — Нет, ты не права, — качает головой он, — это не так.       Словно маленький ребёнок он готов дуться, кричать и плакаться ей в юбку. Он хочет её. Хочет видеть, трогать, чувствовать всю. Целиком. Эгоистичное дитя, не получившее свою куклу в лавке.       — Один раз, — просит Чайльд, — это не будет ничего значит. Прошу...       Срывается он. Ещё никогда она, путешественница, не казалась ему так близко и так далеко.       "Мальчишка, её маленький мальчик" , — думает Люмин с тёплой улыбкой и не может отказать. Придвигается ближе, с тяжестью в груди берёт его лицо в свои руки. Сначала та мажет губами по чужим, от удивления и перемены её мнений так быстро, он приоткрывает рот. Люмин не стоит дразнить, она любит вестись. Чайльд научил её этому азарту сам, пусть также сам и расплачивается. Из чего-то наивного это недоразумение пламенеет, разжигая что-то новое, неизведанное. Им хочется больше, поэтому Тарталья сначала скромно укладывает руку на талию, а затем ведёт вниз, совершенно не стыдясь своего напора. Он мог бы продолжить. Пусть воздух кончается, пусть где-то рядом бегают племена хилличурлов, отряды бандитов, а костёр давно погас. Он хочет продолжить, но Люмин отстраняется, слыша разочарованный вздох. Она кивает в сторону сопящей Паймон. В жизни Чайльд ещё никого так сильно не ненавидел, как спящую Консерву.

***

      Проснулся Чайльд, когда над Ли Юэ восходило солнце. Люмин уснула в его объятьях, на удивление, она была спокойная, даже расслабленная. Он накрывал ее крохотное тельце своей рукой, будто оберегая.       Тарталья думает, что он очень жестокий. Жестокий настолько, что собственноручно подписал себе приговор о неминуемой гибели. Как он умрёт было неважно, от разбитого ли сердца или рук любимого человека. Это казалось неважным. Ведь и так, и так он причинит лишь одни страдания и себе, и ей.       Предвестник приподнимается, рассматривает путешественницу, вглядываясь в подрагивающие ресницы, чуть приоткрытые губы и то и дело вздымающуюся грудь. В эту секунду перед рассветом нового дня она, Люмин, казалось настолько умиротворённой, что он мог бы смотреть на неё вечно. Но, к сожалению, вечности у них не было, как и другого времени. Не раздумывая, Тарталья аккуратно подцепил цветок. Белоснежный, как снег в сердце Снежной, и хрупкий, как сама странница. Шутки ради тот нелепо вставил бутон в свои рыжие волосы, тут же приглаживая стоячее гнездо.       Он думает, что все наверняка его уже потеряли, а Екатерина не простит ему вчерашнего побега. Поэтому Одиннадцатый предвестник Фатуи быстро целует внешнюю сторону ладони Люмин и уходит, даже не попрощавшись. Путешественница тут же открывает глаза, смотря вслед за уходящим, думает, что стоит что-то сказать, что-то крикнуть вслед. Но решает остановиться. Они итак слишком много друг другу сказали. Лишь бы не впустую.       Тарталья думает, что сегодня ветер веет с севера, что это предзнаменование к чему-то ужасному. И он лишь может надеется, что это никак не связано с Люмин. Ветра севера предвещают беду. А путешественница несёт с собой только этот запах. Запах раздора, аромат смерти.