Похороните меня в ягодном саду

У мокрых камней выгибает волна литую покатую спину. Над чёрным хребтом Карадага луна истаяла наполовину. Срываются звёзды с десятков орбит, их росчерк мгновенен и светел. Тревогу, тревогу, тревогу трубит в ущельях полуночный ветер. Пока фосфорящийся след не потух, желанье шепчу я поспешно. Одно неизменное. Места для двух не стало в душе моей грешной. К осеннему небу прикован мой взгляд, авось я судьбу переспорю! …А звёзды летят, и летят, и летят, и падают в Чёрное море. ©

Море пенилось, разбивалось о камни неуёмной стихией воды. Низко летали чайки, голубое небо с рваными лохмотьями облаков темнело на линии горизонта. Монастырский причал встречал новоприбывших заключённых. Здесь были те, кто мешали строить социализм, вредители: воры, спекулянты, убийцы, контрреволюционеры. Когда уставшие и почти обессиленные люди окажутся на берегу в полном составе, раздастся выстрел. Это один из надзирателей пристрелит кого-нибудь из заключённых, давая понять, что пощады ждать не стоит. Не здесь, не в этом месте. Либо будешь слушаться власть соловецкую, либо отправишься на тот свет. Архипелаг, находящийся в Белом море, был отрезан от остального мира. Это придавало Соловкам свою необычайную, где-то даже мистическую атмосферу, которую красочно дополнял Соловецкий монастырь — прекрасное украшение сего мрачного места. До чего же дивно отражались кресты и купола в спокойной воде! Словно в зеркале. Тишина, будто знак бесконечности, была незыблемой, когда смолкали крики и выстрелы. Пусть веру в Бога в юной красной стране заменили советской идеологией, ступая на землю Соловков, почему-то всегда ощущаешь прикосновение к чему-то первозданному, словно вернулся к истокам после долгого и изнурительного пути. В лёгкой туманности, что стекала на берег с Белого моря, легко было предаться унынию и меланхолии, а ещё можно было думать. Думать много и порой мучительно. Гадать, вернёшься ли? Выживешь? Место, в котором находился СЛОН, располагало к душевному обнажению. Такой вот удивительный парадокс — маркер времени. Если думать о жизни, то только здесь, где небо, словно на ладони. Если принимать смерть, то только здесь, в сумрачном приморском одиночестве, под крики говорливых чаек и нежный рокот прибоя. В солнечные дни всё вокруг кажется обманчиво спокойным, чистым и даже великолепным. Вот она, мощь северного православия! Раскинулась, глядит в голубые и молочные небеса, хвастается белизной, красотой, величием. А где-то там, вдалеке, на Секирной Горе, стонут не то мученики, не то заключённые, а на Мысе Белужьем звучат выстрелы. Ровненько звучат, как всегда. И чайки кричат ещё громче, тревожась, быть может?.. Начлаг Сергей Твардовский сидел в своём кабинете и подписывал акты расстрела, когда дверь отворилась и в помещение стремительно вошла Арина Бессольцева, следователь Соловецкого лагеря особого назначения. — Серёжа, ты только посмотри, — сказала она сухо и, подойдя к столу, протянула начальнику лагеря пожелтевшую смятую бумажку. Твардовский медленно поднял взгляд на женщину. Отложив перо, он взял листок и распрямил его. «Сашенька, родной, уже скучаю. Грущу по твоим губам. Мне их не забыть даже во сне. Скорее бы кино».  — Очередные птички-голубки? — ухмыльнулся Сергей, впрочем, без интереса в голосе. — Эту записку отняли у Ярославцева. Ты понимаешь, что это значит? — Как уж не понять? — ухмылка мужчины стала ещё гаже. Ярославец предпочитает мужчин? Твардовский был немного озадачен, ибо не знал, как реагировать на этот факт, следует ли принимать какие-то меры? Вроде бы, если по-хорошему, то надо, но… Стоит ли того возня? Ни для кого не было секретом, что однополые связи существовали всегда, и Советская империя не стала исключением, а уж тюрьмы и лагеря вовсе являлись благодатной почвой для отношений такого толка, но ведь официально в стране ничего подобного не было и быть не могло. — Они меня сведут с ума, — добавила Арина практически стальным голосом. — То одно, то другое. Какие меры будем применять? Заведём дело? — Для начала обойдёмся профилактической беседой. Распоряжусь, чтобы этого Казанову привели ко мне, — Сергей встал и подошёл к Арине. — Не хочется размениваться на мелочи, у нас и без того хлопот много. — Звягинцева-то расстреляли вчера, — небрежно произнесла Бессольцева и медленно обняла Твардовского за плечи. — Кто теперь будет играть на пианино в нашем театре? Через неделю спектакль. — Надо подумать, — негромко ответил начальник лагеря, проводя ладонью по светлому каре Арины. — Есть же у нас музыканты. И, вероятно, неплохие. — Иногда мне кажется, что всех их проще расстрелять, чем перевоспитать, — шепнула Бессольцева прежде, чем впиться в губы начлага своими. Оставить след своей красной помады на его устах, лишний раз пометить… Иногда Арина страшно ненавидела всех женщин, находящихся в лагере, потому что ей казалось, что Серёжа засматривается на них, а с кем-то даже уединяется. Может и так. Этого Бессольцева не могла знать наверняка, только догадывалась. То, что происходило между ней и Твардовским здесь, в месте, где царит смерть, а ветер, дующий с Белого моря царапает кожу так, что лицо становится шершавым, — кусочек счастья. Выкраденный и неверный, зато её. И делиться им Арина была не намерена. Прервав поцелуй, Сергей провёл большим пальцем по щеке Бессольцевой. Та смотрела на мужчину чуть затуманенным взглядом, её ладони заскользили по его плечам, оглаживая китель. — Что ж, тогда пойду работать дальше, — произнесла томно. — Давай, давай, — кивнул начлаг и вернулся за стол. Арина помедлила, пальцем приводя в порядок помаду на губах, затем вышла, бросая многозначительный взгляд на возлюбленного. Тот, оставшись в одиночестве, вытащил из кармана галифе платок и, хмурясь, принялся оттирать с себя следы поцелуя — остатки помады Бессольцевой. Когда с этим нехитрым делом было покончено, он поднял телефонную трубку и вызвал своего заместителя. Пока Иволгина не было, Твардовский сделал себе чай, бросил в гранёный стакан с крепким напитком кубик рафинада. Чайник стоял на подоконнике, заварка там же. Поэтому, делая чай, он смотрел на беспечные солнечные блики, игриво мерцающие на спокойной глади моря. Был штиль. — В море остров был крутой, Не привальный, не жилой; Он лежал пустой равниной; Рос на нём дубок единый; А теперь стоит на нём Новый город со дворцом, С златоглавыми церквами, С теремами и садами, — пробормотал он себе под нос и ухмыльнулся. Окно было приоткрыто и в него влетал аромат Белого моря, в котором смешалось что-то рыбье, солёное, солнечное и травянистое. Удивительный аромат, который никогда не сможет забыть ни один заключённый. Мужчина вернулся за стол. — Нам нужен музыкант в театр. Да чтоб на фортепиано прилично играл. Приведи ко мне шесть человек, — отдал приказ Твардовский, когда в кабинете появился Иволгин. — Так точно! — Да поживее. — Будет сделано! Когда дверь за заместителем закрылась, Сергей сделал глоток чая. Ложка упёрлась ему в щёку, но мужчина привык пить именно так. Он продолжил заниматься расстрельными актами, одни откладывал в сторону, отдельной папкой, другие подписывал и ставил на них печать. О каком Боге может идти речь, если вот она, судьба, решающаяся подписью начальника лагеря и синей печатью? Сергей мог бы предъявить ещё немало других доказательств того, что нет никакого боженьки, всем этим попам, которые так любят грозить пальцем пролетарию… Твардовского в лагере боялись, но при этом уважали. Даже монахи, которые остались в Соловках в качестве рабочей силы, не могли, несмотря на неодобрение, не испытывать некоторое уважение к этому человеку из-за наличия у него несгибаемых принципов и своей философии. Он искренне верил в то, что Соловки — это фабрика по созданию нового человека. Место, где отбросы общества превращаются в честных строителей социализма, отказываясь от своего нелегального и криминального прошлого. Тем не менее, Твардовский зачастую не был доволен тем, как работают его подчинённые. Он любил, когда человек понимал приказ или требование с полуслова, обладал живым умом и мог выдвинуть действительно стоящую идею. Но таких сотрудников в лагере почему-то практически не было. По крайней мере, для Сергея. Лагерь был государством в государстве. Здесь находились и Кремль, и театр, и клуб, и библиотека, и люди. Просто люди со своими привычками, страхами и невзгодами. Как везде. А там, где люди, там и проблемы. Такова жизнь. Именно поэтому практически все рабочие места в лагере были отданы монахам, которые в своё время отказались покидать остров, где был произведён их постриг. Твардовский выяснил, что все воруют. А монахи — нет. Вот и трудились они в столовой, на почте, на складе. Словом, везде. Вера Сергея в то, что он делает, была несокрушимой, и вольно или невольно ею заряжались и другие люди. Особенно Арина. Она, если можно так выразиться, заряжалась идеологией, которой и была посвящена её служба. И революция снова начинала казаться ей бесконечным счастьем, обещающим рай на земле. Если бы не Твардовский, не исключено, что багряная искорка её восторженности — красная звёздочка на фуражке — погасла бы. В дверь постучали. Сергей поднял на неё взгляд. — Войдите. Вошёл Иволгин, сообщил, что привёл шестерых музыкантов, которые умеют играть на фортепиано. — Найди мне их дела, — приказал начлаг и подышал на печать. Поставил её. — Так точно. — Как закончишь, приведи ко мне Ярославцева. Пусть сидит и ждёт, пока закончу отбор. — Есть! Начлаг закончил с последним актом и отложил перо. Повёл плечами, разминая их. Взгляд метнулся в окно, за которым переливалось на солнце Белое море, а над гладью его кружили две белые сплетницы-чайки. Какое-то время мужчина наблюдал за ними, такими изящными, потом потёр переносицу. Тем временем на стол легли шесть личных дел. Твардовский полускучающе посмотрел на стопку. На верхней папке было написано: «ЛИЧНОЕ ДЕЛО № 14646 на заключённого Мелисова Олега Евгеньевича, 1890 г. рождения». — Мелисова заводи первым, — сказал Сергей и ткнул пальцем в дело, затем открыл его. Зашуршали страницы.