Похороните меня в ягодном саду

Несвежие тёмные волосы, зачёсанные назад, усталые карие глаза, на щеках чёрная щетина. Вошедший в кабинет начлага мужчина выглядел помято и болезненно. Твардовский, пристально глядя на Мелисова, нетерпеливым жестом руки пригласил его присесть возле своего стола. Тот подчинился, двигаясь медленно, так, будто каждое движение причиняло ему боль. — Что, Олег Евгеньевич, паршиво с урезанной пайкой, да? — грубовато спросил Твардовский вместо приветствия. Мелисов перевёл осторожный и мутный взор на чекиста. Ничего не ответил. Сергей подумал: «А взгляд-то у него тяжёлый». — С урезанной пайкой всегда паршиво. Но если человек одумался и понимает, что плохо работал, мы всегда даём второй шанс. Олег сидел в напряжённой позе, чуть ссутулившись и неотрывно глядя на начальника лагеря. И его тёмный взгляд был отчего-то куда более стальным, внимательным и мрачным, нежели взгляд начлага. Чем меньше питания получал заключённый, тем хуже он работал. Чем хуже он работал, тем меньше пищи он получал впоследствии. Замкнутый круг, который в конечном счёте нередко заканчивался гибелью арестованного. Кормили в лагере дважды в день, и репрессированные всегда сжимали в руках свою миску так сильно, словно боялись, что кто-то вырвет. — Ты от голода язык случайно не проглотил? — ухмыльнулся Твардовский. — Ну, музыкант, скажи что-нибудь. Порадуй. — Что сказать? — тихо спросил Мелисов. Мягкий, обрамлённый шоколадной хрипотцой баритон чудесно сочетался с его внешностью. Сергей невольно подумал, что в этом человеке всё весьма гармонично. — Например, хочешь ли ты получать дополнительное питание. — Х-хочу, — ещё тише ответил Мелисов. Повернул голову, кашлянул в кулак. — Здесь написано, что ты сидишь за убийство священнослужителя. Что же, настолько в Господа не веришь? — пытливо глядя в лицо заключённого, поинтересовался Сергей. Мелисов как-то странно посмотрел на начлага и снова ничего не ответил. Твардовский медленно расплылся в неприятной ухмылке, затем встал и, поскрипывая сапогами, обошёл стол. Упираясь одной рукой в столешницу, а второй взявшись за спинку стула, на котором сидел Олег, сказал: — Крест носишь? Тишина. — Я не слышу. — Ношу, — почти шёпотом ответил заключённый. — Сам покажешь? Или мне применить силу? Мелисов медленно запустил руку под горло вытянувшегося свитера и вытащил крест из чернёного серебра на такой же цепочке. Тот покоился на ладони мужчины, который явно был напряжён от такой близости энкавэдэшника. — Веришь в Бога? — понизив голос, спросил Твардовский. И снова молчание. — Да ты не бойся. Второй срок не подкину, — ухмыльнулся Сергей, задерживаясь взглядом на виске мужчины и замечая, как на нём, под кожей, отчаянно пульсирует. Олег почувствовал прохладное дыхание на правой части своего лица. Медленно выпрямившись, Твардовский подошёл к окну и завёл руки за спину. — Нужен музыкант в театр. Играть придётся на фортепиано. В твоём деле сказано, что ты профессиональный пианист. Играть не разучился? — Нет… не разучился, — отозвался Мелисов. — Жил ты в Ленинграде, стало быть. — Да. — Красивый город. Сколько выпито, сбито, добыто, Знает ветер над серой Невой. Сладко цокают в полночь копыта По торцовой сухой мостовой. Там, в Путилове, в Колпине, грохот. Роковая настала пора. Там «ура» перекатами в ротах, Как два века назад за Петра. В центре города треском петарды Рассыпаются тени карет. Августейшие кавалергарды Позабыли свой давешний бред. Стынут в римской броне истуканы, Слышат радужный клёкот орла. Как последней попойки стаканы, Эрмитажа звенят зеркала, — продекламировал начлаг с лёгкой хрипотцой в голосе, очень мягко и с выражением. Твардовский ухмыльнулся каким-то воспоминаниям. — Знаешь такой стих? — Да. Антокольский, — негромко ответил арестованный. — Знаешь, Мелисов, бумага всё стерпит. Я хочу послушать, как ты играешь. Мне плевать, что ты там натворил. Хоть старуху-процентщицу сожрал. Всё равно. Главное — насколько ты хорош в игре. Шостакович виртуоз. А ты? — Сергей резко повернулся и скользнул взглядом по Мелисову, который сидел всё в той же позе. — Я играю с десяти лет. Окончил Санкт–Петербургскую консерваторию имени Римского-Корсакова, — сказал Олег и нервно облизал сухие губы. Пару долгих минут мужчины смотрели друг на друга. Твардовский чуть прищурился. — Ну посмотрим, посмотрим. Сегодня в семь вечера в театре. Да не опаздывай. — Хорошо. — Иди, — полностью развернувшись к мужчине, начлаг указал подбородком на дверь. Мелисов встал и, сглотнув, направился на выход. — До свидания, — пробормотал он прежде, чем выйти. А серебряный крест так и остался висеть снаружи, изящно контрастируя с чёрным свитером. Твардовский провёл ладонью по волосам, пригладив их назад, и вернулся за стол. В кабинет заглянул Иволгин: — Следующего вызывать? — Да, давай, — кивнул Сергей и сделал глоток остывшего чая. Спустя полчаса все кандидаты были прособеседованы. Троих Твардовский забраковал, трое должны были явиться в семь часов в театр, и сыграть для мужчины. В кабинет несмело вошёл Ярославцев, нервно теребя мозолистые пальцы. — Юрий Аркадьевич, ты тут для чего, скажи мне? — холодно улыбнувшись, спросил Сергей, когда заключённый сел на стул. — Для того, чтобы перевоспитаться, искупить трудом свою вину перед обществом, — поспешно ответил явно перепуганный мужчина. — И романы крутить, да? — ехидно поинтересовался начлаг. Ярославцев изменился в лице, стремительно бледнея. — Видел я твои записочки, — Твардовский взял мятый листочек и показал его заключённому. — А надо было бы коней придержать. Ты же в курсе, что попадаешь под ещё одну статью? Растраты казённых средств тебе мало? — Г-гражданин начальник, — с трудом вымолвил мужчина. — Я… я… прошу вас… — Не мямли, — ответил Твардовский и, резко сделавшись серьёзным, откинулся на спинку стула. — Я могу закрыть глаза на твои шуры-муры, но придётся работать, искупать свою, как ты выразился, вину. Готов? — Да, — взволнованно ответил Ярославцев, быстро вытирая пот со лба. — Конечно, готов… — О каком Сашеньке речь в записке? — цепко глядя на заключённого, спросил Твардовский. Мужчина сглотнул, по его лицу прошла болезненная судорога. Он явно не хотел выдавать своего любовника. — Спаситель, — иронично добавил Сергей. — В сущности, сейчас это не имеет никакого значения. Ты должен втереться в доверие к Кутепову. Надеюсь, знаешь такого?.. Ярославец облегчённо выдохнул и закивал: — Да, конечно, как его не знать…

***

Пахло сыростью, землёй и костром, а ещё чем-то непонятным и неуловимым. То, к чему Мелисов привык так же, как к белой морской воде, сливающейся в облачный день с таким же небом. Олег сидел на нарах и медленно жевал свою картошку, глядя в пол и почти не моргая. Он вспоминал недавний разговор с Твардовским, вспоминал мимику того и — невероятно! — лёгкое дыхание начлага на своём лице. Когда Мелисов только оказался в СЛОНе, бывший эсер Потроховский сообщил Олегу: «Если хочешь выжить, будь тише воды и ниже травы. Никакой инициативы, даже если якобы тебе же во благо. Чем меньше тебя будут видеть начальники, тем лучше. Ясно?». Мелисову было ясно. Старый известный принцип. Хочешь спастись? Слейся с толпой. И если бы не перспектива получать дополнительную пищу, Олег бы никогда не согласился работать в театре, пусть эта работа и была куда легче того физического труда, которым он изнурял себя уже второй год. Разумеется, он не отказался бы напрямую — тут это невозможно. Он бы просто плохо сыграл. Так, чтобы начлагу совершенно не понравилось. Сфальшивил бы. Но голод, как оказалось, толкает на то, чего сам от себя не ждал. Две недели назад Мелисов уснул прямо на рабочем месте, за что получил сутки карцера и последующее уменьшение дневного рациона. Он постоянно ощущал слабость, с которой становилось всё сложнее бороться. Хотелось показать ударный труд, чтобы ему вернули его сто грамм хлеба и порцию картошки, но не получалось. Мелисову начала сниться еда. Сдобные мягкие булочки, прожаренное мясо, румяная курочка из духовки. Наутро он украдкой вздыхал: «Докатился…». И тут такой шанс. Разве может он упасть в грязь лицом? Олег вспоминал, когда в последний раз играл на фортепиано. «В августе двадцать девятого. За три дня до ареста. Давно. А если не смогу?». Мелисов сморгнул и отправил в рот ещё немного картошки. Ложка ударилась о зубы с тихим звоном. — Всё в порядке? Олег посмотрел на присевшего рядом мужчину. Песах Цукерман был типичным еврейским интеллигентом в круглых очках, с залысинами на голове и большим носом с горбинкой. До Соловков он преподавал литературу в университете, был очень начитанным и приятным в общении человеком. Он жил в лагере уже третий год. — Предложили играть в театре… — задумчиво ответил Мелисов, жуя. — У вас весьма колоритная внешность. Я вижу вас в образе классического героя Чехова или же Островского, — не без воодушевления сказал Цукерман. — М? — Олег бросил беглый взгляд на собеседника и качнул головой: — А, нет, играть… в том смысле, что на фортепиано. — Здорово, — с чувством заметил Песах. — И когда же на работу? — Надо ещё отбор пройти. Сегодня вечером придётся играть для Твардовского, — ответил Мелисов, проглотив то, что было во рту. — Он человек, разбирающийся в искусстве. Вон, какой акцент делает на просвещении и обучении малограмотных заключённых. Спектакли посещает. Если у него хороший вкус, то он вас выберет. — Почему вы так уверены? Вы же не знаете, как я играю. — Мне не нужно слышать, чтобы знать, — грустно улыбнулся Цукерман. Мелисов посмотрел в свою миску, со стыдом думая, что с удовольствием бы её облизал. Краем глаза заметив чей-то пристальный взгляд, мужчина повернул голову и увидел Гришку Дунаева, одного из блатных. Блатными считались профессиональные преступники, которые никогда уже не смогут вернуться к нормальной жизни, поскольку в их жизнях за одним преступлением всегда следует другое. Блатных сторонились представители других каст, ибо «связываться» с ними было чревато. Дунаев с прищуром смотрел в сторону Олега и Песаха, оскалившись. Во рту его не было почти половины зубов. Мелисов знал, что для того, чтобы нарваться на ненависть «бывалых уголовников», не нужны были какие-то особенные причины, но сейчас все мысли брюнета были заняты вечерним выступлением. Пусть лагерный театр, пропахший порохом и нафталином был лишь жалкой пародией на те ярко освещённые сцены со зрительными залами, кресла которых изысканно обиты красным бархатом, а с расписных потолков свисает огромная люстра, собранная из тысячи хрустальных капелек, — всё же, это был театр. Пусть старенькое, пыльное, чуть фальшивящее, но это было фортепиано. И пальцы мужчины даже подрагивали от желания коснуться гладких клавиш, которые, словно по взмаху волшебной палочки, перенесут в лунный мир, полный серебра, белых роз и вечной мелодии вальса, застывшей, как бабочка в янтаре, в стенах Зимнего дворца в октябре семнадцатого.