Дышите, сенсей

Первое воспоминание Наоки о себе солнечное и радостное. Он помнит задний двор дома, в котором он жил вместе с отцом и матерью, пока ему не исполнилось чуть больше пяти лет. Этот дом в то время казался ему невероятно огромным. Настолько, что он нередко воображал, словно за дымоход, гордо возвышающийся над черепицей, иногда цепляются пролетающие мимо облака, оставляя на нём небольшие кусочки, лёгкие и воздушные, словно комья сахарной ваты, которую мама всегда покупала сыну во время фестивалей. Мальчишке до дрожи в коленках хотелось как можно скорее проверить свою догадку, но для этого требовалось вылезти в окно, пройти несколько метров по узкому отвесному карнизу и забраться вверх по водосточной трубе, а в те времена Наоки ужасно боялся высоты. Впрочем, как и все четырёхлетние карапузы, которым высота второго этажа казалась едва ли не запредельной. Наоки потратил никак не меньше часа на то, чтобы решиться сделать первый шаг. Стоя на широченном подоконнике, разрисованном цветными барашками и рожицами — мама позволила ему разрисовать подоконник в качеств подарка на четырёхлетие, — мальчишка то и дело поглядывал вниз, мысленно представляя свой полёт к земле, который в его детском уме казался невероятно длинным и страшным. Даже сейчас парень всё ещё легко мог повторить слова, которыми уговаривал себя в те мгновения: «Давай же, у тебя получится. Когда ещё ты сможешь потрогать небо своими руками?» Бывает, он и сейчас произносит эти слова в уме, решаясь на что-то, требующее недюжинной смелости, и это всегда, абсолютно без исключений, работает, как и сработало тогда, когда ему было только четыре. Благо, отец вернулся домой с очередной миссии как раз тогда, когда Наоки сделал первый шаг и одна его нога оставалась стоять на подоконнике в комнате. Папа тогда одним движением, слившимся для парня в нечто размытое и неясное, пересёк расстояние и высоту, разделяющие их, а потом долго баюкал сына в руках, раз за разом повторяя, что всё прошло, что дальше всё будет хорошо. Парень до сих пор так и не понял — его или же себя уговаривал папа в те мгновения. Отца Наоки, увы, помнил очень смутно. Даже под страхом смерти он не смог бы сейчас вспомнить его лицо, как и лицо матери, которая и вовсе осталась в его памяти лишь размытым пятном: нежным и всегда пахнущим свежей выпечкой и лакрицей, но бесформенным и нечитаемым. Но он хорошо помнил, как любил и уважал отца, помнил, как в груди каждый раз раздувалось что-то тёплое и твёрдое, нежно давящее на ребра всякий раз, когда Сайто-старший со своей фирменной, слегка самодовольной улыбкой рассказывал про подвиги на миссиях и задания Хокаге. Он доверял отцу достаточно сильно, чтобы однажды признаться-таки, зачем он пытался «выброситься из окна», как тогда подумали родители. Услышав его рассказ, мужчина сначала неверяще округлил глаза на сына, а после расхохотался так заливисто и громко, что мальчишке показалось, словно в комнате задрожали все стеклянные игрушки — их любила собирать мама Наоки, но пока не позволяла ребенку играть ими, только смотреть. В тот же день, усадив сына на закорки и наказав держаться как можно крепче, Сайто-старший выпрыгнул вместе с ним на крышу, позволив рассмотреть всё собственными глазами. Одна сказка для парнишки тогда закончилась — никаких ошмётков облаков, зацепившихся за дымовую трубу, он, увы, не нашёл. Да и небо оказалось куда дальше, чем он думал — дотянуться не получилось даже забравшись папе на шею. Зато началась другая — за мгновение полёта на крышу Наоки влюбился в это ощущение, влюбился в ветер, бьющий ему в лицо, в чистую свободу, текущую по венам вместо крови, в силу и могущество, которые мог показать самый обычный, по сути, человек. Именно тогда, в это самое мгновение, Наоки и решил для себя, что обязательно станет в будущем ниндзя. Таким же крутым, как и его папа, а возможно, даже куда круче. *** Второе воспоминание совсем не такое весёлое и радужное. Удивительно, ведь, когда произошли эти события, Наоки было уже пять, но он не мог воспроизвести в памяти ни одного момента, ни одного случая, произошедшего между летом его четырёхлетия и этой мрачной осенью, словно мальчишка прямо с крыши своего дома провалился сюда, в это промозглое утро, прямо к погребальному алтарю. Он не мог вспомнить, что именно делал, когда услышал эту новость, или кто сказал ему об этом, не помнил, знал ли он вообще об опасности, нависшей над его родителями заранее, или весть о их гибели стала для него громом среди ясной погоды. Наоки лишь смутно мог припомнить сосущую пустоту, разливающуюся у него в груди там, где раньше было что-то светлое и тёплое, реки пролитых слез и — в этом он уже совсем не был уверен, — белые халаты безликих врачей, что постоянно повторяли ему что-то неразборчивое. Потом были похороны — большое и очень мрачное событие, окрашенное в чёрный так густо, что не разобрать было отдельных лиц и отдельных людей. Будто все жители деревни в те мгновения слились в единый чёрный ком, в существо, сшитое вместе нитями скорби и горя. Нитями, одна из который прошила и Сайто, пройдя аккурат под его рёбрами, ближе к левой стороне. Было больно — это он тоже хорошо помнит. А ещё разговоры — в тот день удивительно много говорили. Возможно, это происходило потому, что тишина получалась какой-то слишком уж давящей и тяжёлой, и все как могли старались отогнать её прочь, заглушить свист в ушах и собственные тяжёлые мысли. С этой же целью Наоки так внимательно слушал все эти пустые слова. Большинство разговоров были глупы и нелепы, но они так хорошо отложились в памяти ребенка, что он до сих пор мог вспомнить некоторые из них. Тут и там звучали имена Минато и Кушины, отдавших свою жизнь, чтобы спасти деревню. Их превозносили и обещали им вечную память, о них плакали и просили прощения за то, что никто не сумел им помочь, соболезновали их новорождённому сыну, хоть и не было понятно, выжил ли он вообще или нет. Сайто помнит, что ему было глубоко плевать на судьбу чужих родителей, чужого ребёнка, которого он не видел ни разу в жизни. Перед глазами стоял образ собственной матери, тогда ещё не размытый и нечёткий, а настоящий, живой, с настоящей заразительной улыбкой и блеском в глазах. Так сложно было поверить, что эта красивая молодая женщина с нежными руками и добрым взглядом никогда больше не вернётся домой, никогда не погладит сына по голове и никогда больше не споёт ему на ночь. Это не укладывалось в его голове, но на душе было так невероятно грустно, что он без стеснения плакал. Плакал так сильно, что из носа тянулись длинные дорожки соплей, а чёрный шарф, обвязанный вокруг шеи, сделался мокрым насквозь. И никто из толпы не упрекнул его, никто не попытался сказать, что он большой, или что мальчики не плачут. Как никто не пытался успокоить его или хоть как-то утешить. Вид ребенка, плачущего по погибшим близким, увы, никого не мог удивить в то утро. Ещё он помнит тётку, которая лишь молча сжимала его плечо и тоже тихо плакала, постоянно промакивая дорожки слёз на щеках носовым платком. Пожалуй, это было самое большое проявление горя, которое он вообще видел на её лице. Она не голосила вслух, как некоторые женщины, и ни с кем не заговаривала, предпочитая стоять особняком. Эта женщина ни разу не сказала ничего о своей боли, но Наоки знал — тётя разделяет его чувства, и тянулся к ней всем существом. *** На шестой день рождения тётя подарила Наоки щенка. Это был небольшой беспородный пёсик с короткими лапами и смешной продолговатой мордочкой. Щенок получил кличку Пятнышко за крупное белое пятно на его спине и ещё одно, чуть меньше на правом ухе, и быстро перешёл в статус самого лучшего друга на все времена. Он почти не отходил от Наоки, сопровождая его везде, куда бы тот не пошёл, будь то прогулка в саду, или путь к подготовительной школе для будущих шиноби, и эта ненавязчивая близость нравилась мальчику. Ему нравилось, что, оглянувшись по сторонам, он всегда мог отыскать взглядом своего питомца; нравилось, как безукоризненно тот слушался команд и с какой радостью всегда бежал на зов хозяина, неизменно тычась мокрым носом в его раскрытую ладонь в поисках ласки. Пожалуй, в те времена пёс был единственным существом, которое испытывало к Сайто такие добрые чувства, единственный его друг. В квартале Учиха, в котором он жил вместе с тётей и её мужем, маленький Наоки всегда был белой вороной. Пусть он и унаследовал черты, характерные для Учих, и мало выделялся среди сверстников, было в нём что-то другое, что-то, не присущее клану, и это что-то ему так и не смогли простить, хоть он до сих пор так и не смог придумать название этому странному отличию. День, когда в его жизни появился Пятнышко, Сайто запомнил так хорошо, что даже сейчас без проблем мог рассказать, каким промозглым и неприятным было то утро. Настолько, что он едва не заплакал, стоило ему выглянуть в окно и увидеть тяжёлые дождевые тучи, зависшие над домами. Небо было таким серым, что даже красивые лужайки, там и сям усаженные различными цветами, казались мрачными и даже немного жутковатыми. Кажется, он тогда едва не заплакал, осознав, что в свой день рождения даже не сможет выйти на улицу поиграть. Это был плохой день рождения, и Сайто искренне пожелал, чтобы он закончился как можно скорее. Он тогда ещё подумал, что было бы здорово моргнуть и открыть глаза завтра или послезавтра, когда всё уже закончится и потеряет смысл. Он больше не будет именинником, который никому не нужен в такой день, а остальным не придётся грустить из-за такой плохой погоды в выходной день — всем было бы хорошо. Наоки как раз собирался украдкой пролить несколько слезинок, когда в дверь постучали, и после недлинной паузы на пороге появилась тётя Мэй — как всегда строгая и серьёзная. За её спиной маячил Тэруми — тётин муж, с которым Наоки, к сожалению, так и не смог наладить контакт. Не потому что он был злой или страшный — вовсе нет. Напротив, это был весёлый жизнерадостный человек. Даже, пожалуй, слишком весёлый для кого-то, кто носит фамилию Учиха. Просто как-то не сложилось: возможно, Сайто просто требовалось чуточку больше времени, чтобы научиться ему доверять и принять полностью. В то утро Тэру тоже задорно улыбался, и от уголков его глаз веерами расходились тоненькие хитрые морщинки. Нетерпение так ясно читалось по его лице, что Наоки и сам несколько раз нервно переступил с ноги на ногу, ожидая продолжения. Заметив это, тётя Мэй посмотрела на него с лёгкой укоризной, но не стала больше тянуть, и, улыбнувшись своей доброй сдержанной улыбкой, пропела: «С днём рождения, Ни-и». После этого она отступила в сторону, дав дорогу Тэруми, который, сверкая, как хорошо отполированная кастрюлька, держал под мышки маленького щенка, смешно прижавшего чуть закрученный хвостик к животику. И — о Ками — как же ласков был этот маленький щенок, сколько радости было в его глазах, когда, поскуливая и пища от удовольствия, он вылизывал лицо Сайто своим шершавым мокрым языком. Милый добрый друг, которого через несколько лет Наоки найдёт в луже крови прямо на своей кровати. *** Годы службы на Данзо — сплошные миссии и тренировки, которым не было конца и края, сплошные незнакомые лица на фото, одни из которых принадлежали будущим жертвам, другие — тем, кого нужно было защищать или куда-то сопровождать, сплошные команды, отданные тем самым тоном, каким когда-то говорил тренер в школе для собак, куда Наоки пожалел отдать своего питомца, и, увы, сплошные ошибки и проколы. Наоки всегда очень старался, когда речь шла о Данзо. Он беспрекословно согласиться изменить своё имя, когда наставник без объяснения причины сказал, что в этом есть потребность, он легко отказался от старых привычек и гражданской жизни, которая, впрочем, редко приносила ему что-то кроме печали и слёз. По требованию учителя он коротко стригся, всегда носил маску, прячущую лицо, и ни с кем не разговаривал, если того, конечно, не требовало задание. Также под присмотром Данзо Наоки учился, и это были такие странные тренировки, что, расскажи он о них, ему всё равно никто бы не поверил. Учитель не считал нужным, чтобы Наоки умел писать или читать, он никогда не уделял внимания математике или физике, о которых парень слышал, когда ещё ходил в школу. Обучение в Корне, в принципе, мало походило на то, что Сайто видел своими глазами или о чём слышал. Это было что-то новое, и мальчик никак не мог взять в толк, зачем это было нужно. До одного момента. На занятиях с Данзо парень должен был неподвижно сидеть на одном месте, постоянно глядя в одну точку. Ему запрещалось двигаться совсем — даже малейшее колебание глаз или попытка моргнуть жестоко пресекались. Со временем он привык к этому, поднаторел настолько, что иногда, казалось, даже переставал дышать, сокращая колебания грудной клетки до минимума. В таком состоянии он словно куда-то уплывал, видел то, чего не могло быть, замечал вещи, на которые никогда не обращал внимания обычно. В основном он видел нити, парящие в воздухе, словно цветные воздушные потоки, видел что-то, напоминающее цветные облака, почему-то спустившиеся вниз. Однажды, когда наставник случайно оказался в поле его зрения во время такого урока, Сайто смог увидеть такое облако вокруг Данзо: оно было большим и очень тёмным. Настолько, что чётко был виден только силуэт человека внутри. К сожалению, тогда Сайто не сумел подобрать слов, чтобы описать свои видения, рассказать о них. Да и, скажем честно, едва ли это было то, чего Данзо от него ждал. Скорее всего, попытайся он об этом заговорить, наставник прервал бы его на полуслове и, возможно, даже ударил бы своей палкой, которую уже несколько раз до этого пускал в ход. От него явно чего-то ждали, ведь должна же была быть причина у всех этих бесконечных тренировок, направленных непонятно на что. Наоки этой причины не знал, но всегда старался так, словно от этого зависела его жизнь. Старался, но, увы, никогда не побеждал. Со временем наставник тоже стал это понимать. Именно тогда Наоки и услышал тот самый разговор. Он ненароком подслушал его, пока искал Данзо, опаздывающего на очередное назначенное занятие. Парень уже не помнил, кто именно сказал эти слова и кому они предназначались, но в его памяти навсегда осталось одно слово, изменившее его жизнь и задавшее новую цель. «Шаринган — проклятые глаза клана Учиха». Вот чего от него хотел наставник. Вот на что были направлены все эти тренировки. Вот ради чего он терпел жестокие судороги в теле и страшную головную боль, всегда возникавшие поначалу. Вот ради чего всё было. Вот чем измерялась его цена. *** Годы спустя, уже после смерти Данзо, по иронии судьбы ставшего жертвой последнего человека из клана Учиха, идея шарингана так и не отпустила Наоки. Словно осёл, идущий за яблоком, он всю жизнь стремился к этому, не отступившись даже тогда, когда отчаянная жажда стереть с лица наставника разочарование и презрение, появляющиеся в его взгляде каждый раз, когда он смотрел на Наоки, утратила всякий смысл. Годы спустя, когда от Корня остались лишь воспоминания и несколько человек, теперь принявших другую власть и других командиров, Наоки снова задался этой целью, снова сделал её центром своей вселенной. Только теперь у него были другие причины и совсем другая цель, пусть ещё призрачная и прикрытая тенью благих намерений. Он не говорил этого вслух и всячески отгонял от себя эти мысли, но они всё равно возвращались, как и отчаянная жажда признания, когда-то отравляющая ему кровь. У него была другая жизнь с совсем другими правилами. У него была служба в АНБУ, пусть ещё и неофициальная, пусть по бумагам он всё ещё оставался членом Корня, но уже вполне настоящая. И эта служба кардинально отличалось от того, что было раньше: больше не требовалось быть молчаливым псом, не требовалось слепо выполнять грязные поручения, от которых потом не получается отмыться, а приобретённые навыки гендзюцу, которые Данзо упорно не замечал, сейчас могли обеспечить дорогу в личную охрану Хокаге. Жизнь Наоки изменилась настолько, что, когда ему дали его первого напарника, он позволил себе привыкнуть к этому человеку, позволил себе доверять ему спину, а порой даже мог поговорить с ним о чём-то, не имеющем отношения к миссии, о чём-то личном — своём. Это было так близко к дружбе, так близко к настоящим человеческим отношениям, которые Наоки знал ещё в детстве. Возможно, со временем он смог бы успокоиться и влиться в эту новую жизнь полностью. Возможно, он впустил бы в неё кого-то ещё: друзей, близких, семью. Сейчас уже не проверить, но, похоже, тогда он был как никогда близок к тому, чтобы снова стать обычным человеком, чтобы снова обрести мечты и надежды, чтобы снова поверить в то, что мир может быть не только холодным и жестоким. К сожалению, та газета с новостной колонкой, посвящённой Учихе — нукенину, убившему своего брата, — попала к нему до того, как он смог окончательно отказаться от старой идеи фикс. Тогда, не зная всего того, что он прочитал и понял, он бы не сделал то, что сделал, он бы не стал выбирать между первым в своей жизни другом и призрачной надеждой получить-таки те самые проклятые глаза.