Завихрился над осиною Жгучий дым истлевшим стягом Я тоску свою звериную Заливаю пенной брагой. Из-под стрехи в окна крысится Недозрелая луна Все-то чудится мне, слышится: Выпей, милый, пей до дна!. Выпей - может, выйдет толк Обретешь свое добро Был волчонок - станет волк Ветер, кровь и серебро!
***
Рома Пятифанов всегда знал что будет альфой. Это даже не подвергалось сомнению. Он всегда это знал, даже в то утро, собираясь в ближайший город за результатами, пятилетний Ромка не переживал, лишь поднял взгляд на немного косую полку с фотографией отца в военной форме и маленькой подставкой с орденом "За храбрость" в виде пятиконечной красной звезды. Отец не трусил и он не будет. Жутко усталая, будто постаревшая за последние несколько месяцев на десять лет, с тех пор как пришла похоронка, мать поторопила сынишку. Маленький Рома ещё не до конца понимал всё значение той бумажки, но одну вещь уяснил: отец не вернётся. Всю дорогу на автобусе, путь до больницы и ожидание у кабинета в убитой поликлинике мама от чего-то нервничала, мяла серую юбку, ожидая когда придёт их очередь. Рома же не волновался, перескакивая через квадраты на бетонном полу. И ежу понятно, что он альфа, он обязан им быть. Теперь, когда дома нужна сильная рука, когда маме нужно крепкое плечо. А кто ещё может с этим справиться, если не альфа? Очкастый долговязый врач, почему-то напоминающий Антона Чехова, в хрустящем от чистоты халате, проверил Ромку ещё раз: взвесил, измерил, заполнил кучу бумаг, и наконец подтвердил что мальчик альфа. Мать выдохнула, будто груз упал с плеч. Рома не лез, понимая, что её облегчение связано с какими-то взрослыми штуками. Ромка Пятифанов всегда знал что будет альфой.***
В семь лет он пошёл в местную школу, где подрался в первый же день. На щеке темнел синяк, выдернуто несколько пуговиц, но то не идёт в сравнение с его отмудоханным противником. Мать могла лишь качать головой. Очень скоро Пятифан, как его кратко величали, стал лидером группы мальчишек. Он быстро взял верх над всеми, показывая свой авторитет. Беты быстро его приняли, пара других альф повозникало, но в случае излишней активности встречали Ромкин кулак. Мальчишки, как стая волчат, рыскали по коридорам. Теперь они показывали силу всем неугодным. Шпыняли тех, кто вёл себя не по понятиям или проявил себя трусом при стычке. Пятифан жил по своему кодексу чести и орлиным взором следил, чтобы все в его шайке придерживались. В случае нарушения, бажбан¹ встречался с Ромкой лично, либо ему устраивали "тёмную". Правила просты: не предавать; отвечать за базар; толпой не гасить; честно махаться, без трюков; не вершить беспредел; ругательства и драки при маленьких детях, девушках-бетах и омегах запрещены. Не дай Боже, если Ромка узнает, что кто-то наезжал на совсем козявок или омег. Банок наставит ² так, что потом не соберёшься. У Ромки и самого мать омега, для него это личное. Попробуй только хоть словом или взглядом обидеть представителя слабого пола, и всё, полетят клочки по закаулочкам. В третьем классе, мальчишка из компании Пятифана выбросил содержимое портфеля омеги-первоклассницы прямо в сугроб под визги девочки. Ромка налетел на обидчика как ураган, из неоткуда, заваливая в сугроб рядом и начиная сыпать кулаками. Оттаскивали его всей шайкой. Первоклассница заявила, что обидчик сам начал драку и Ромку оправдали. С тех пор не только банда, но и вся школа очень обходительно относилась к девочкам и омегам обоих полов, боясь навлечь на себя гнев Ромки Пятифана.***
Старшие сначала посмеивались над его "авторитетностью" , но когда крепкий мальчишка отметелил на полянке двух пареньков на два года старше, зауважали в своих рядах. Тогда же Ромка впервые попробовал курить. Один из девятиклассников угостил, а главарь шайки не хотел прослыть слабаком, правда тот всё равно ржал, когда Пятифанов чуть не блеванул от едкого дыма. Со временем он привык, а о запахе и не беспокоился. Мать работала много, уходила рано утром, возвращалась вечером, после заката, готовила какую-то скудную еду на завтра, типа гречки, и ложилась спать, так что весь день Рома был сам по себе. Помимо его братков, единственными его друзьями были Полина Морозова и дед Харитон. Они жили через дом от Ромки. С Полей они дружили с пелёнок, играли в песке, изучали всё вокруг, да и Пятифанов был частым гостем в их доме, к себе уходил только чтобы поспать. Его мать даже как-то пыталась всучить соседу деньги за присмотр за несносным сынишкой, но старик махал рукой на это, говоря что Ромка ему как ещё один внук. Он был в принципе не против, если бы Полина была бы омегой, но ещё в детстве они узнали, что она бета. То что он будет с омегой, Ромка решил сразу. До ухода отца на войну у них была такая же семья. Нет, Поля, конечно, замечательная! Она нежная, спокойная, вдумчивая, не то что Пятифан. Но в том и было дело. Внутренний зверь, так или иначе присутствующий в альфах и омегах, категорично отказывался поддаваться кому-то, кого не может ощутить. Почувствовать запах, узнавая в каком настроении партнёр, вылизать шерсть нежного и ласкового зверя, какой-нибудь омеги. Будь даже на момент взросления Ромки одна омежка на всю деревню, но своего он добьётся.***
Харитон Борисыч был главной мужской фигурой в жизни Пятифана, заменившей ему отца. Старик знал множество историй, сказок, любил старинные легенды и знал о происхождении многих слов. Его голос был с приятной тягучестью и грудной глубиной, как у дикторов по радио. Рассказывал он интересно, всегда что-то новое, иногда жестикулируя. С таким дедом ни телевизор, ни радио-точка не нужны. Он научил Ромку рыбачить, колоть дрова, топить баню, делать бомбочки из карбида, да и работая по дому неизменно втягивал мальчишку как помощника. Чем старше становился Ромка, тем больше домашних дел он перенимал у старика. Тот пытался противится, но Пятифан был упрям, как в общем-то, и большинство альф. – Да сам справлюсь, дед. Иди, вон, Поле помоги. – отмахивался он, размахивая стареньким топором. Поленки разлетались, раскалываясь на двое и падали на землю. Колка дров была его заданием раз в неделю. Сначала для Морозовых, потом для себя. Он держал деревко топора крепко, сжимал широкими натруженными ладонями с вечно сбитыми костяшками. Именно руки страдали чаще всего. То драки, то турники, то работа по дому. И правильно, так и должны выглядеть руки альфы. А то однажды, когда Ромка ушёл на стрелку, Полина сама попыталась забить гвоздик в стену. В итоге поранила пальцы и не могла потом зажимать на скрипке струны. Рома тогда едва сдержался, чтобы не запричитать на русском-матерном прямо при Харитоне. С фонарём под глазом, он забил гвоздь, целых три, и строго запретил девчонке делать что-то такое. – Я тогда тут на что? – ворчал он, смотря как Полина изумрудными от зелёнки пальцами заматывает ему сбитые костяшки. – Ну, ну, ребятки. Всё ведь обошлось. Рома, на вот, приложи к глазу. – Харитон достал из холодильника замороженный кусок масла в пищевой плёнке и протянул мальчишке. Холод тут же заколол грубоватые пальцы, а потом и защипал посиневшую кожу под глазом, где лопнули капиляры. Рома ещё что-то ворчал. Про Полину, про гвозди и про какого-то бугая. Это был последний месяц спокойствия.***
Крыльцо отделения было изляпано грязью с ботинок. Асфальта не видно за слоем хлюпкой земли с глиной и лужами. Вокруг были полурастаявшие грязные сугробы с какими-то фантиками, выброшеными пачками сигарет и оставшимися с зимы собачьими кучками. Собаки... Ромка рыкнул, сминая в руке пустую пачку сигарет. Курить хотелось неимоверно. Загустевшая во рту слюна полетела на ступеньки. Рядом гаркали на голом дереве грачи. Ветер выл, ходя по улицам меж домов и ударялся о частокол деревьев, за которыми начиналась великая Тайга. Тучи быстро неслись на оранжевато-сером небе, в лучах тусклого, как советская лампочка в кладовке, закатного солнца. – Не стой на ветру, Пятифанов –простынешь. – из скрипнувшей железной двери покрашеной в зелёную краску вышел Тихонов. Рома только нервно глянул на милиционера и промолчал. Он дрожал и впрямь, но не от ветра. Стоило закрыть глаза, как на обратной стороне век, точно в кинотеатре, где Ромка праздновал последний День Рождения, проносились кадры. Вот он стоит на опушке у дороги, покуривая и базаря с братками. Вот слышит громкий лай вдали, но не обращает внимания. Вот, где-то через пол часа, выбегает из-за деревьев зарёваная Полина, едва бормоча что-то про Харитона, обморок и дворняг. Вот они вместе бегут к деревенскому фельдшеру, который вызывает из города "скорую". Вот приезжает машина, только через два часа пути по размытым грязью дорогам, и Рома, обнимая ревущую навздрыг Полину, наблюдает за тем, как Харитона грузят в кабину, и следом запрыгивает приехавшая с работы Ромкина мать. Поля была слишком испугана, едва губами шевелила. Пятифан нашёл в полке успокоительное и сейчас Морозова спала дома. Романа же вызвали в участок, где он дал показания со слов, рассказаных наспех Полиной. Про лай, стаю, запыхавшегося старика, который потом схватился вдруг за сердце. Мальчик вздрогнул, когда на плечи легла тяжёлая милиционерская тельняжка. Пахла она одеколоном, таким же, как у Харитона. Глаза предательски защипало, но Ромка махнул головой. Нет, он альфа, он не должен раскисать! – Плакать хочется? - спросил Тихонов. – Отвали, мусор. – огрызнулся Пятифан, покачивая головой и предательски шмыгая. Что-то клокотало в груди с тех пор, как он отошёл от первого шока, но то был не гнев. Что-то другое, тёмное, терзающее. Внутренний зверь тоскливо выл и даже поскуливал от предчувствия чего-то плохого, но Рома мысленно шикал на него, чтобы не вёл себя, как трусливая шавка. На лохматую макушку опустилась широкая тёплая рука, ещё больше трепя волосы. Рома был ещё маленький, но хорошо помнил это ощущение, когда отец гладил его вот так, заставляя забавно жмурится, морща нос. Что-то нагрелось в висках, ушах, на переносице. Мир начал расплываться за каплями воды на глазах. Мальчишка зажмурился. – Поплачь, Ромка, поплачь. Пусть. Боль уйдёт. – голос Тихонова звучал не жалостливо, не ласково, но... тепло. Пятифанов чуть согнулся, плечи опустились, слёзы горячим градом потекли по щекам и подбородку, капнуло с кончика носа. Он тихо завыл, кусая губу и дергаясь, будто от заикания. Злость, вина, страх, всё это стало солёной водой, грузными каплями жгущими кожу и падающими с ресниц на грязные ступеньки. Тихонов молчал. Его рука грела макушку. Только гаркали грачи, нарушая скулёж и шмыгание пацана рядом. Оба знали: это будет последний раз, когда Ромка Пятифан плачет от бессилия.