Снежная буря

Томми спал. И он прекрасно это понимал. За время изгнания он научился различать спокойные сны с реальностью. В них всегда была тишина, но не та тишина о которой думают многие, когда слышат это слово. Он приглушенно слышал смех и веселые возгласы, шуточные драки и спокойные беседы, щебет птиц и треск палок в костре. Это было так знакомо, так спокойно, так по-уютному, по-домашнему. Эти сны возвращали его в самое начало Л’Менбурга, когда у Таббо ещё не было этих тупых рожек, когда Фанди был ещё совсем сопляком ему по колени, когда Никки была не против потратить часы на уроки вязания и когда Вилбур был живым и не думал о динамите, как о средстве избавление от страны. Сны почти не менялись. Почти. Ведь иногда спокойная гладь сна ломалась под напором чего-то ужасного, гнетущего глубоко внутри и превращалась в штормящий кошмар, который сознание принимало за чистую монету. Все было почти осязаемо. Тишина сменялась, заложенными ушами и криками, громкими, слишком громкими надрывными криками и взрывами. Его будто окунали лицом в ледяную, соленую воду и давили, сильно, до боли давили, выжидая пока он не перевернётся, не выпадет из лодки в это спертое, густое месиво и погрязнет в нем навсегда. Эта мутная, взбаламученная вода всегда была липкой, ощущалась мерзко и пережимала лёгкие, заставляя ею давится и задыхаться. Он уверен, что слышит во всем этом голос Дрима, что беспринципно, без капли сожалений в голосе повторял: «Это твоя вина». Томми хотелось утянуть его с собой, на песочное дно, сжимая тому шею, но у рук так и не получалось отмереть и схватиться за зелёного утырка. Он также уверен, иногда ему снятся и другие кошмары, но они забываются. И попрежнему было неизменно одно — было темно. Когда было спокойно—было темно; когда было страшно—было темно. Во сне всегда было темно. (Томми не очень любил темноту. Да, он перерос тот детский ужас, но мрак вокруг, все равно, иногда побуждал слабую дрожь.) Поэтому когда перед глазами начинают маячить беспокойные желто-оранжевые огоньки, Томми понимает, что проснулся. Они, огоньки, гипнотизирующе качаются из стороны в сторону, двоятся и изредка приближаются. Ему плохо. Тело перегревается, он чувствует себя мокрым и липким, как в кошмаре. Грудь болит больше всего, дышать, казалось, было непосильно, как во сне. На лицо ложится холодный, промоченный платок. Он тяжело жмёт на лоб и с него стекает вода. Кто-то его прижимает к лицу сильнее и струйки холодной жидкости стекают по коже вместе с потом. Кто-то ему что-то говорит, но он не слышит ничего, кроме неразборчивого шёпота — уши заложило. Томми кажется, что он хнычет от боли и жара. Почему ему вообще так жарко? Вокруг него начинается суматоха: пару раз он замечает две пары рук летающие перед лицом, глухо слышит шумы и шаркающие шаги, тряпку на лбу успевают поменять и кто-то наскоро вытирает его лицо ладонью. Томми никогда не любил болеть. Хорошо, что он болел редко. Плохо, что если и болел, то тяжко и долго. Вилбур так говорил. Его подхватывают под грудь и ровно сажают. Парень болезненно мычит, но не сопротивляется — нету сил. Сквозь размытую пелену перед глазами, он умудряется разглядеть шерстяное одеяло на своих ногах. Одеяло было темно красным и с треугольным, рябым орнаментом. Зрение почему-то мылится лишь сильнее. Пот стекал по лицу, по шее и за шиворот. Томми морщится. Это неприятно. Кто-то кладёт руку на его затылок и дергает, сильно сжимая и, будто, фиксируя. Иннит на это лишь больше кривится и давится разгоряченным воздухом. Ему жарко. Он чувствует себя мерзко, отвратительно, грязно. Когда это прекратится? Это прекратится? Ответа нет, но есть человек, который подносит к губам кружку. Томми сразу отворачивается, пытается отвертеться, пока чужая хватка позволяла. Руке, которая держала голову это не нравится и она напрягается сильнее, удерживая и не давая вообще двигаться. Вторая рука человека с кружкой осторожно придерживает его челюсть и заливает в рот содержимое. От горячей посуды на губах остаётся привкус метала. Сама жидкость была водянистой, с кусочками чего-то. Оно странного травянистого вкуса, который был знаком ещё с Л’Менбурга. Вилбур поил его чем-то похожим, когда тот заболел во время строительства и приговаривал о слабом иммунитете. Не смотря на это, он не глотает, отказывается и даже хочет выплюнуть, но его челюсть грубо перехватывают и сжимают также, как голову. —Глотай, — Звучит чужой глубокий голос, прорываясь сквозь пелену шума и яра. Томми охватывает страх. Тон был пропитан резкостью, приказом. И теперь он глотает. Ведь за непослушание могут, просто в теории, рубануть топором, вдарить в солнечное сплетение или оставить одного. Изгнанник чувствовал, как она, жидкость, опускается глубоко в желудок, опекая внутренности и рот. Ему хочется блевать, хочется избавиться от жары внутри, но испуг застревает на уровне его кадыка в горле. Его снова насильно укладывают. Томми не очень понимает зачем его до сих пор так сильно держат за плечи и голову. От этого они лишь больше болели. Он не знает, сколько так лежит, но со временем звуки становятся чётче, а беспокойные огоньки превращаются в наполненные огнём керосиновые лампы. Грудная клетка по-прежнему была переполнена свинцом и дышать получалось только через силу, но в общем ему стало лучше. Тело наконец начало ощущаться полностью своим, правда, ватным и безвольным. Томми сипит. Устало и изнеможенно. Своё тело и вправду было больно ослабевшим. Он чувствует себя ужасно, как потрепанная, перешитая кучу раз кукла. Иннит не хочет дёргаться — даже после того, как жар спал, он чувствует себя лишь более измученным и утомленным. Шумное шаркание чей-то тяжелой ходы не привлекает его внимание, оно сливается с знакомым треском камина. Томми прикрывает глаза. Было бы неплохо снова заснуть. Открыть глаза его заставляет то, что кто-то расстёгивает рубашку под свитером и оттягивает ворот одежды. Иннит в придачу резко трепыхается и прижимает руки к груди. Сила от легкого испуга появляется также быстро, как и пропадает. Над ним склоняется Техноблейд. Когда их взгляды пересекаются, лицо анархиста перекашивает от удивления. Ну, как перекашивает, в случае Техно даже резкое открывание глаз так широко вполне считалось. Мужчина смотрит на него где-то минуту и выпрямляется. Блейд исчезает с поля зрения и у Томми не находится достаточно сил повернуть голову или толком сесть. —Филл! — Громкость чужого голоса режет слух и изгнанник не удерживается от протяжного недовольного мычания. —Он очнулся! Анархист возвращается и бегает по его лицу взглядом. Томми же не без усилий воссоздаёт последнее воспоминание, сознание все ещё было затуманено усталостью, и немного ёжится. Бардовые глаза смотрят пристально, будто пытаясь залезть под кожу и в сознание, чтобы вытянуть все, что возможно. Он улавливает слухом ещё больше громких шагов и теперь перед ним всплывает ещё одно лицо. Томми не сразу узнаёт мужчину — у него не очень длинные, светлые волосы, морщины и голубые глаза. Спустя пару секунд он все же узнаёт в старике Филзу. Он не были близки, и толком даже не знакомы. Филл был отцом, отцом, который убил своего сына. Томми искренне пытался игнорировать этот факт при общении с ним, но каждый раз, когда он видел в новом, отстроенном Л’Менбурге крылатый силуэт, он невольно возвращался к трясущейся земле, Иссушителям и блеску окровавленного, алмазного меча на солнце. Томми не знал, как относиться к Ангелу Смерти с Шестнадцатого ноября и сейчас, после изгнания, тем более. Филза же, к слову, смотрел на него спокойно и тепло. Он всегда так смотрел, поэтому Иннит не знал, что он обязан думать. Старик обернул взгляд к Техноблейду. —Температуру ему померил? Анархист показательно махает градусником и выразительно приподымает брови. Филл на это поджимает губы и снова смотрит на Томми. —Как чувствуешь себя, приятель? —Голос крылатого был приятней, мягче и, главное, тише, чем у Техноблейда. Иннит делает глубокий вдох, планируя заговорить. Хоть горло и болело и, что ответить он понятия не имел, Томми хотелось хотя бы что-нибудь сказать. Но на выдохе, вместо слов выходит лишь приступ кашля. Изгнанник жмурится и чувствует как, если определять по силе и массивности конечностей, Техноблейд подхватывает его под руки и садит. Второй раз за этот… День, наверно, но Томми не уверен. Кашель отпускает не быстро. Он дерёт горло, вызывает острую боль и нехватку кислорода. Но относительно сильный удар по спине приступ прекращает: мокрота оказывается во рту. Иннит дёргается, когда к его губам приживают платок. —Давай, приятель, плюй. И Томми выплевывает. Тон Филла не меняется. Изгнанник кривится, такая странная, беспричинная доброта напрягала и вызывала некое абстрактное чувство всепоглощающей тревоги. Иннит открывает глаза и продолжает наблюдать за человеком перед ним. Филза убирает платок и подымается с корточек (когда он успел присесть?), причудливо дергая крыльями. —Ты, наверно, голоден, да? —Филл приветливо улыбается, не сводя с него глаз. Томми нерешительно кивает.—Тогда я сейчас принесу что-нибудь поесть, а Техноблейд померяет тебе температуру. И крылатый удаляется. Изгнанник успевает пару раз отстранённо моргнуть, пока к нему быстро не подходит анархист, снова начиная тянуться к его воротнику. Иннит опять реагирует на это с отрицанием и ерзает на месте, не даваясь. —Томми, не испытывай мое терпение. —Техно малость рычит и парень боязливо замирает. Анархист то ли не замечает испуга, то ли решает его игнорировать и, вернув лицу спокойное выражение, запихивает градусник ему под руку.—Вот и все. —Мужчина успокаивается. Иннит громко сглатывает слюну и сильнее напрягает руку, чтобы термометр не выпал и Блейд лишний раз не гаркал. Это напрягало ни меньше милосердия Филзы. Техноблейд же вовсе не беспокоится ни о чем. Тот лишь спокойно садится на диван, где-то в его, Томми, ногах и берет с заставленного столика рядом книжку. Диван протяжно, жалобно скрепит и нехотя прогибается под весом мужчины. Иннит хмурится и впивается взглядом в Техно. Он начинал чувствовать от происходящего раздражение. Никто ему ничего не объясняет, один любезничает, а второй даже не удосуживается вести себя уравновешенно. Ещё и этот чертов кашель и боль в горле… Прекрасная ситуация, Томми был в восторге. Радовало лишь то, что силы медленно наполняли хилое тело, хоть и сознание, до сих пор, было в дымке. Филл возвращается и присаживается на край, ближе к изгнаннику, что-то в полголоса тараторя Техноблейду, который, хватало крылатому появиться около него, подрывается. В руках Филза держит деревянную тарелку до середины наполненную то ли кашей, толи густым супом. Иннит едва ли чувствует запах, но слюна во рту уже собирается. Кажется, он не подозревал, насколько по-настоящему голоден, до того момента, как не увидел еду. Филл, видимо, замечает его состояние и, набрав в ложку немного то-ли-каши-то-ли-супа, он подсовывает ту ко рту. Томми же с аппетитом глотает ему, пытаясь распробовать. Думать сейчас о том, насколько оскорбительно давать себя кормить из ложечки, как мелкого сопляка, изгнанник не хотел, ведь впервую очередь он планировал поесть. От того чтобы съесть вторую ложку его отделяет Техно, который неожиданно именно сейчас решает забрать термометр. Анархист смотрит на него пару секунд и молчит. —Что там? —Тридцать семь и пять. Такое, конечно, но могла быть выше. Филза довольно хмыкает на это и сново возвращается к Томми со второй ложкой. Таким темпом Иннит сьедает ещё семь ложек. Хватает ему съесть последнюю, как он чувствует, как живот неприятно сводит от тошноты. Крылатый это замечает и откладывает тарелку на столик. (Тому понадобилось причудливо дотянуться до столика, что так далеко от него стоял. Томми бы точно засмеялся от этой картины, не болело б у него горло.) —Что ж, все хорошо? —Филл снова обращается к нему.—Тебе ничего не нужно? Попить, там, или бинты, может, давят? Изгнанник непонимающе хмурится от такой заботы, но послушно мотает головой. Филза испытующе смотрит на него ещё пару секунд и медленно кивает. —Тогда поспи, хорошо, приятель? И Томми снова, будто уже по привычке, кивает.