Перчатки

      Перчатки. Ткань, точно белого снега, плотно облегает ладони, витиеватые швы сплетаются между собой, образуя после себя четкие исиння-черные тени, которые тонкой гранью тянутся от складок, играют при свете и переползают от одной фаланги пальца до другой при сгибе. Нити прилегают тесно друг к другу и легко серебрятся от солнечных зайчиков. Перчатки покорно повторяют каждое мимолётное движение руки, цепляют чем-то. Они — белая тень. Выделяющиеся. Не скупаются на выразительность — чеканят смело и уверенно. Бетховен порой удивляется изящному полёту пальцев, когда Шуберт нервничает; поражается громкости скрипящей ткани на сжимающимся кулаке, когда Шуберт гневается; изумляется нежным и робким касаниям к его нотным листам, он их держит аккуратно, словно боясь нечаянно порвать, замусолить или же попасться на глаза самому Бетховену. Его ладони всегда тихонько подрагивают от вдохновенного трепета и бурлящей в нём эйфории.       Францу не стоит произносить лишних слов — за него говорят руки. Всегда видно в его суматошных движениях, когда его распирает от кипящих волнительных эмоций, слышно даже, как лихим стаккато¹ сердце бойко отстукивает шестнадцатые — четкий ритм. Можно заметить, как в глазах парируют мысли неугомонным аллегро². Дирижёрский жест медленно плывёт, будто бы выписывая каждую ноту протяжным легато³, а потом резким взмахом разрезает воздух, выжимая из себя кульминацию. Крещендо⁴ ненадолго тонет в паузах — его вдохов. И снова он звучит. И снова цепляют белые пальцы мелодию певучего голоса.       И Бетховен готов наблюдать за белыми тенями долго, разглядывать задумчиво, что-то предполагать и осмысливать.       И этот шанс ему выпадает.       Людвиг хмурым взглядом пробегается по гостиной: занавески не тронуты ветром, кресла пылятся в умиротворённом безмолвии, на них ни единой складки — никого.       На полупрозрачном столе лежат перчатки. Те самые. Белые. Бетховен хмурится больше, одна из бровей приподнята в искреннем недоумении. Его рука машинально потянулась к опустелым перчаткам — морщины на его лице постепенно разглаживаются. Он щупает своими сильными пальцами хрупкую ткань, разглядывает со всех сторон. Нити так же сияют, переливаются белоснежными оттенками, они словно жемчужные: нежные и драгоценные. Он рассматривает швы ближе, на ощупь они грубоватые, слегка режут пальцы, оставляя после себя такого же белого цвета след на смуглой коже. Полоски вырисовываются причудливыми узорами — Людвиг не особо обращает внимание. Он чувствует бархатистость или непонятную ему любовность, пропитанные в эту материю. И это его заботило. И это тешило его душу.       Бетховен ощущает лёгкую судорогу на своём лице. Его раздражает то, что он испытывает. Сильно выводит из себя, но… Ему нравится оно. Ему не нравится то, что оно постепенно захватывает его. Пленяет. Покоряет. Овладевает. Людвиг не привык подчиняться эмоциям: не собирается подчиняться. Но чего-то определённо не хватает. Хмыкает: дураку понятно, что чего-то не хватает.       — Господин Бетховен, — Людвиг оборачивается на голос. Хватает секунды, чтобы убедится, что явился владелец вещицы, — О… Вы нашли мои перчатки. Я их обыскался! Благодарю.       — Ты же их почти не снимаешь, — вновь нахмурился Бетховен. Нотки странной подозрительности проскочили в тоне.       «Модуляция⁵, как новый способ во избежание проблем, » — проносится в его голове. Людвиг соглашается с собой и всё так же хмуро мельком замечает, что руки Франц прячет в карманах.       — Да… Так получилось. Проснувшись утром, пошёл в душ, а потом не нашёл на своём месте… Вероятно, кто-то их переложил. Прошу прощения за то, что потревожил, — искренне пожал плечами Франц. Людвиг внимательно наблюдает за действиями его рук, но те пока всё так же прячутся и не показываются на свет.       — Не стоит извинений, — спокойно отвечает Бетховен. Он делает довольно большой шаг вперёд, протягивая перчатки. Шуберт, кажется, невольно мнётся, нервно улыбается, но всё-таки тянется за ними.       Из кармана жёлтого кафтана выползает бледная немного дрожащая ладонь. Пальцы тонкие, длинные. От них веет умеренной живостью, грациозностью, присущей ему некой изысканностью. Всё это прячется за скромностью, а порой и неуверенностью.       Бетховен же не сильно удивлялся такому сочетанию, ещё он удивлялся его ладоням. Не часто он их видит их открытыми. Без перчаток.       Франц собирается аккуратно выхватить из рук Людвига вещицу, пальцы осторожно касаются. Бетховен вздрагивает: холодные. Мертвенно холодные. Ледяные до дрожи. Кончики пальцев морозят одним касанием, кусают горячую плоть так, что где-то на шеи чувствуется, как встают белёсые волоски. Франц же сразу отдёргивает руку, словно ошпарившись кипятком.       — Холодные… — выдавливает хрипло из себя Людвиг, чтобы тишина и неловкость не давили, чтобы стены не сужались, а в глазах не темнело.       — А у Вас… — шумно сглатывает, — очень горячие. Вы не заболели случайно?       — Нет, — отрицательно мотает головой. Секунда — молчание. Людвиг, задумавшись о невероятном ярком красочном контрасте среди температур, продолжает изучать Шуберта досконально, читать как открытую книгу, завалявшуюся на самых верхних пыльных полках, тот в свою очередь всё бегает взглядом по комнате, надеясь найти удобную точку.       Бетховен аккуратно берёт снова его бледную руку, она всё ещё закоченелая. Ладонь зябнет, подрагивает. Бетховенская рука чуть сжимает, окутывает своим щедрым теплом, согревает. Он чувствует, как остывшая рука покрывается горячим слоем, как кровь его гонит по жилам быстрее, дрифтует на поворотах по артериям, а трескучий холодок проходит — льдинка в Шуберте тает. Вены на руках пульсируют непозволительно громко, даже оглушающе — Бетховен не слышит. Его большой палец незаметно ползёт по тонким выпирающим костяшкам, разглаживает съёжившуюся кожу — морщинки растворяются. Кое-где видны потрескавшейся, сухие, красноватые вкрапления. Бетховен едва ощутимо и деликатно проезжает по ним. Зачёсанные до крови ранки исцеляются, вовсе не больно — щекотно до дрожи в грудной клетке. Тыльная сторона ладони Франца ещё волнуется, когда он доходит до самих фалангов, трясётся сильнее, когда едва касается меж пальцев.       Людвиг жмурится резко, хлопает глазами, стараясь здраво оценить ситуацию — это сложнее, чем он думал.       А Франц так и стоит. Замер — не колыхнётся. Взгляд помутнённый, затуманенный, куда-то сквозь, вовсе не видит перед собой недоумение Бетховена. Он осторожно отпустил руку. И Шуберт мгновенно оживился: замотался ещё больше, слова не выходят из горла — молчит. Бетховен и сам не знает, что произошло.       — Кхм-кхм… — кашлянул Людвиг показушно, чуть ли не подавился, — я полагаю, лучше нам… это забыть… — и ему невдомёк: вопрос это или утверждение.       Франц не говорит, лишь старательно кивнул изо всех сил, принимая свои перчатки машинально.       Бетховен глядит в след спешно уходящему Шуберту, до него внезапно долетает мысль, теплящаяся и вопящая на краю сознания, что забыть он не сможет.       Он снова смотрит на вновь парящие изящные руки. И дело было вовсе не в перчатках.