Любви и светлой, и туманной
Равно изведаны пути.
Они равно душе желанны,
Но как согласье в них найти?
Несъединимы, несогласны,
Они равны в добре и зле,
Но первый — безмятежно-ясный,
Второй — в смятеньи и во мгле.
Ты огласи их славой равной,
И равной тайной согласи,
И, раб лукавый, своенравный,
Обоим жертвы приноси!
Но трепещи грядущей кары,
Страшись грозящего перста:
Твои блаженства и пожары —
Всё — прах, всё — тлен, всё — суета!
А. Блок
Стук маленьких каблучков быстро поднимающейся по лестнице девушки прервал тишину в темном зале особняка. Она бежала в свою комнату. Дверь захлопнулась перед лицом озлобленного, но в то же время растерянного вампира, который, вопреки ее желанию, все же оказался в ее комнате. Они бегали от стены к стене. Она была ловчее обычного и быстро вырывалась из жаждущих наказать ее рук. При том, что он был повинен в ее состоянии, он все равно был уверен в том, что единственная, кто заслужил наказание, это она. Отчасти это так, если судить хладнокровно. Жертва устроила истерику своему хозяину — о необходимости наказания нечего и спорить. Но не все могут судить так сухо. К тому же, девушка уж очень ловко вырывается. Кроме того, к ней в принципе страшно подходить. — О, как ты холоден. Как ты бесчувственен! Я проклинаю тот день, когда узнала тебя. Ты не достоин моей любви. Я не смогла... Достучаться до тебя... Как ты жесток! Как ты... Во всей этой лихорадке, в полной власти обезумевших чувств, как бы эгоистично это не звучало, она не могла понять, как любовь такой силы могла оставить хоть кого-то равнодушным. Слова лились градом, изощренно бьющим по сознанию. Она умеет причинять боль. Теперь его нервы, как оголенный провод, трещали от каждого ее слова. А она все продолжала. Он может ее задушить, искусать, разорвать, обглодать. Ей нужно остановиться. Но она всегда любила доводить его до предела, потому что только так могла увидеть его настоящего. В самом крайнем проявлении ненависти, в самом крайнем проявлении страсти. Непередаваемое зрелище. У нее словно выработалась зависимость от этих его эмоций, она не могла совладать с собой. Ей нужно было не просто сыпать соль на рану, а вгрызаться в эту рану как можно больнее. Жестокая. — Я ошибалась. Тебе не нужна любовь. Что-то внутри него, имея бы больше умеренности, начало бы перечить, что нужна, ведь это на самом деле было так. — Ты хочешь быть пустым. Ты не ищешь иного пути, изменения. Тебя устраивает твоя жалкая жизнь. Хорошо! Довольствуйся. Я отпускаю тебя. У меня больше нет сил. И она, что так рьяно стремилась чуть ли не выпрыгнуть из окна, разбросавшая в ярости все вещи, аккуратно лежащие на полках, упала без сил на колени, рука опиралась на край кровати. Она прерывисто дышала. Ее грудь высоко вздымалась при каждом вдохе. — Возненавидишь или всегда будешь любить? — Что? Я...буд....возненавижу....***
— Прости меня, — сорвалось у него с губ и он даже не заметил, как сказал это. — Ты не виноват. Никто... Лишь стечение обстоятельств. Знаешь... Когда-то у меня была семья, до того, как меня отправили в церковь. Мои мама и папа очень любили друг друга. Такой сильной любви я никогда не знала. Но в какой-то момент что-то между ними произошло и безвозвратно очернило их отношения. Они начали постоянно ссориться. Они не уделяли мне внимания, были заняты лишь колкостями, бросаемыми друг в друга. Я перестала их радовать. Ребенок, рожденный от любви, с ее смертью перестал волновать бывших влюбленных. Я была очень разочарована в любви. Она не смогла помирить моих родителей. Я пыталась изо всех сил, создавала обстоятельства, в которых они смогут вспомнить о прошлом. Пыталась отвлечь их своими успехами в рисовании, гимнастике, готовке. Но ничего не помогало. Я пыталась включать музыку, которая им раньше нравилась, но от этого они становились только злее, вспоминая о навсегда потерянном за чередой ссор прошлом. Потом они погибли в авиакатастрофе. Кроме меня, от них ничего не осталось. Возможно, в желании отвлечь их от ссор и вернуть светлые чувства было и желание маленького ребенка получить толику недостающего внимания и ласки; может оттого я так жажду любви, — сказала она, умолкая со смехом, и лишь спустя некоторое время продолжила. — Но потом я влюбилась. И так сильно, что я подумала, любовь — это же самое сильное чувство на свете. Раз так, то он может победить все, что угодно... И вот она опять обманула меня. Любовь опять заставила чувствовать себя несчастной. Наверное, ты прав в том, что любви не существует, и это просто навязанный людьми предрассудок, самый большой обман человечества. А если она и существует, то это самое ужасное чувство на земле. Ветер охладил пыл обоих. Они давно стояли на балконе. И от того заката солнца, что горело во время их безумного диалога, не осталось и следа. Лишь отрезвляющий вечерний холод и мелькающие в небе звезды. — Лайто, позволь мне любить тебя, но любовью в твоем понимании. Я больше не буду, — она замялась, подбирая слово, — зазнаваться. Я умру в твоих руках, и этого мне будет достаточно. Она напомнила ему Рихтера, этого потворника любви, жалкого любовника, готового смириться с унижением. И он чуть было не поморщился. От сильной Ханаби словно ничего не осталось. Нет, он не хочет, чтобы она теперь сдалась. После всего, что сказала. Может она могла бы пробудить в нем то забытое, но не отпускающее, то отрицаемое, но столь желанное... Любовь. Особенная? ...И на этих мыслях просыпается отрицание. — Делай что хочешь, стервочка, — сказал он с хитрой и томной улыбкой. — Ты сказала первую чудную вещь за сегодняшний день. Теперь ты думаешь в правильном направлении, поэтому можешь делать, что хочешь... Ей не стоило говорить то, что она сказала сейчас. Ей кажется, что она была близка к тому, чтобы он открылся ей. Откровенность за откровенность. Но она рано сдалась и разрушила все. Теперь все слова, произнесенные в этот день с таким трудом, ничего не значат...