Как будто это ложь, а это труд,
как будто это жизнь, а это блуд,
как будто это грязь, а это кровь,
не грех – но это странная любовь.
И. Бродский
Она отрицала как могла, но было очевидно, что постоянно сталкиваясь со скалами его непокорности и упрямства, она страдала. Он не любит меня. Я для него ничто. Одна из множества других. И он доказывал ей это не раз: не только словами, но и действиями, как он умеет. Но сколько бы Ханаби не убеждала себя в обратном, она все равно никогда не теряла к нему интерес. Лайто раздражало ее вранье — признак слабости. Раздражало и многое другое: ее чрезмерная в некоторых вопросах дотошность, а в других приводящее в замешательство молчание, несвоевременная строптивость, ненавистный взгляд, скользкие попытки проникнуть в его мысли. Ее характер иногда напоминал Корделию, что приводило его в бешенство, и в то же время необратимо влекло. От намерения убить ее Лайто сдерживали ее непристойно сладкие стоны, вкусная кровь, нежное тело, столь долго пышущее в его руках здоровьем, и тот самый злой взгляд, будоражащий сознание, и та самая строптивость, которая никак не могла стихнуть, что не только раздражало, но и развлекало. Хотелось проследить за тем, насколько ее хватит, сколько упрямства и непокорности проявит это хрупкое тело. Хотелось подчинить бесповоротно. Разрушить вдребезги надежды и полюбоваться отчаянием. Сама того не замечая, она вела себя так, словно хотела его переделать, хотя прямого намерения у нее никогда не возникало. Его принцип скрытности приводил ее в бешенство. Он не собирался ей открываться. Она не особенная для него. Но при всем этом противоречии в отношениях диалоги этих двух упрямых существ никогда не доходили до выражения слишком сильных эмоций. Это не было похоже на ссоры влюбленных. Разговоры, исключая прелюдии, были холодны и абстрактны, по крайней мере внешне, чувства не выходили за напускные рамки. До того дня...***
Афродизиак. Он не преминул тем, чтобы испытать его на ней. Выпытать больше откровенностей. Лишить возможности защититься. Он зациклился на ее пухлых губках, которые чуть дрогнули, словно от желания улыбнуться. Она напомнила творение да Винчи — загадочную Мону Лизу. Ротик приоткрылся, дыхание стало сбивчивым, она жадно глотала воздух. Щечки покрылись румянцем, от волнения она чесала руки, отчего на них оставались красные следы. — Лайто, опять ты дурачишься, — так ему часто говорила Корделия. — Зачем ты подсыпал мне эту гадость? — Конечно же чтобы развлечься, стервочка. Вот уже один этот горящий взгляд возбуждает... Ты даже не в состоянии разозлиться на меня. Как это мило, — мурлыкал искуситель. Он подошел вплотную, вынуждая ее отходить назад, пока она не уперлась о край кухонной тумбы. Ее воображение рисовало, как его губы оставляли влажные поцелуи, язык слизывал капельки пота, руки властно обхватывали грудь и ягодицы, обвивали талию, как клыки жадно вонзались в кожу... Он еще ничего не спел сделать, а ее рука уже потянулась к его волосам. Он поцеловал внутреннюю сторону ее протянутой руки, и приложив к ней щеку, посмотрел на нее тем дурманящим взглядом, перед которым было так трудно устоять. Все в нем казалось идеальным. Чуткие пальцы, тонкие губы, искривленные в непристойной улыбке, спадающие рыжевато-каштановые волосы, притягивающий навсегда внимание зеленый огонь в глазах, который уже после одной встречи всегда будет различим в толпе, способный возбудить, напугать, а в иные моменты даже успокоить, и ко всему прочему дерзкая кокетливая родинка под губой. Даже его одежда дразнила: поблескивающий атласный галстук, спадающая с плеч распахнутая толстовка, которую ее дрожащая рука сбросила вниз. Ее окутало жаркое чувство томления, осознание собственного бессилия непонятным образом околдовывало. — Я не могу... не должна, — слетали с губ слова, смысл которых она не могла различить. — Ты на пределе, но еще умудряешься говорить всякие глупости, — полушепотом произнес он возле уха и коснулся губами шеи, отчего девушка вздрогнула, кусая губы. — Ты изводишь меня, Лайто... ты делаешь... несчастной, — продолжала она, говоря несвязно, пропуская слова. Его ловкие пальцы скользили по бедру, поднимаясь все выше. Ее рука обнимала его шею, неловко прижимая его тело ближе к себе, вместо того, чтобы оттолкнуть. Глаза Ханаби блестели от слез, тело от выступившего пота, губы были красными от покусывания. И снова он создает притягательнейшую картину беспощадного желания. Ханаби была одним из лучших его творений. Маленькая, несмышленая куколка, неспособная больше противиться. Боль от поражения, выраженная на ее лице, приводила к ликованию. Покорность. — Ты противишься удовольствию, в этом твоя беда... Отдайся же мне... — Я тебе скажу....я скажу тебе, — говорила она в волнении. — Лайто, идиот, ведь я люблю... И он, сам удивляясь свой реакции, попытался поцелуем заставить ее молчать, но она вырвалась от власти его жарких губ, мотала головой и всё отрывисто шептала, неспособная договорить "люблю", сжимая до боли его шею. Но он ненавидел это слово, презирал это чувство, насмехался над теми, кто в него верил. Клыки пронзили тонкую кожу. Горячая кровь полилась в горло. Он готов играться с ней из раза в раз, все время придумывая все новые уловки и игры. Наслаждаться ее неловкими, и в то же время уверенными касаниями, молящими стонами, напряженно изогнутыми бровями, выражающими боль и наслаждение, стыд и подчинение, ненависть и любовь, перебивающими друг друга "да" и "нет", слетающими с ее губ. Он брал ее и нежно, и жестко, и насильно, и добровольно. Лайто не знал лишь одного: он терял контроль вместе с ней.***
Он ненавидел, когда кто-то убеждал его в чем-то, что противоречило его убеждениям. Он был слишком горд. Даже если он все понимал, онию ни за что не мог смириться. А когда возникало что-то, что он не хотел признавать, он начинал отвергать это. Действие афродизиака прошло. Томящаяся все это время словно в клетке ненависть вырвалась наружу. К его сожалению, Ханаби не была счастлива. Она была измождена от его вечных усилий сломать ее. Если она перестанет его радовать, не отвечая взаимностью, так тому и быть. — Ты ничтожен. Воспользовался этим, потому что иными способами подчинить меня не дано? — Я хотел подарить тебе наслаждение, неблагодарная, — в голосе его пока звучало спокойствие, но чует мгновение, это ненадолго. Лайто не знал, почему он остался с ней так надолго, он мог уйти и оставить ее со своими внутренними проблемами в одиночестве. Но он упустил момент, увлекшись наслаждением плотью. — Эгоист. — Лицемерка. Ты... — но его перебили. — Я лицемерка? Ну что ж, Лайто, если ты хочешь моего окончательного позора, я его тебе подарю. С большим наслаждением. Я дура. Такая же, как и все другие. Я влюбилась сама не знаю во что. Ты демон. Ты меня околдовал. Я не хочу противиться, но если я сдамся, то сразу же тебе надоем, ведь так? — Пожалуй, милая, но... — и снова перебила. — Ты лезешь в мою душу безнаказано, рвешь меня на части безответностью к моим чувствам... — И снова, с чего ты взяла, что достойна большего? Разве всего, что я делаю, тебе мало? — Мало! А может быть иначе? Ты словно даешь мне обертку вместо конфеты, пощечину вместо поцелуя. Ты не видишь разницы между телесной близостью и духовной? Я в это не верю. Я уверена, что тебе знакомо это убивающее изнутри чувство полного опустошения после даже самого страстного соития. Лайто... даже сейчас, когда я смотрю на тебя, я люблю... При всей ненависти, что горит во мне! Ее голос обрывался, хрипел, дрожал, менял тональность, умудряясь оставаться в среднем диапазоне громкости. Он был чист и звонок, но большей частью все же надтресут, и вся эта его выразительность пленяла и тянула слушать дальше. — Я ненавижу тебя, Лайто, так ненавижу... — шептала несчастная, не замечая, как несколько слез стекли с глаз по щекам. — Мне знакомо... Любить так сильно, что ненавидеть... — рассеянно вторил он ей. Еще никогда с ним не были так откровенны. Она говорила о себе, но каждое слово возвращало его к собственным чувствам, умело скрытым в глубине и давно забытым. Ханаби раздражала. Она проникала туда, куда не следует. — Я знаю, что раздражаю тебя. Удивительно, что я пыталась все это время молчать, словно ради тебя, а не от страха. Ты отрицаешь все, что могло бы наполнить твое сердце счастьем, потому что боишься обжечься. Кто так тебя разочаровал? Кто отверг? Скажи мне, дай и мне посмеяться над тобой, — желчно бросила она. — Ты переходишь черту, — прозвучал несвойственный обычному голос вампира, грубый, стальной, предупреждающий. — О, да, я хочу ее перейти, я жажду этого. Ударь меня, искусай, сломай мне руки, разорви мой незатыкающийся рот, убей меня, если хочешь. Я хочу видеть это лицо, настоящие эмоции. Не удовольствия, меня тошнит от этого выражения, но ненависти. Давай же! И он накинулся на нее. Прижал к кухонному столу, на котором затряслись тарелки и графины, некоторые даже упали громко на пол. Локти и лопатки хрупкой девушки больно ударились о поверхность стола. Он прижимал ее со всей силы. Собирался ударить ее по лицу, и смог бы, если бы она не увернулась. — Ещё не успокоился, так? А теперь смотри, что я сделаю. И она поцеловала его. Страстно, грубо, заставляя замолкнуть. Она сделала тоже самое, что он постоянно делал с ней: рушил ее мир, вводил в заблуждения, приводил в бешенство и затыкал поцелуем, усмирял ласками. Он бы убил ее, но как же она была чертовски сексуальна. Спектр самых безумных сочетаний красок сменялся мгновениями. Теперь влечение было еще сильнее. Хотелось убить, любить, любить и убить, убить и любить... Во всем этом неистовстве можно было понять, что она еще не сдалась. Да пусть лезет в его душу сколько ей заблагорассудится, всё равно она ничего там не найдет. А когда она наконец осознает всю пустоту его души и окончательно разочаруется, вот тогда он позлорадствует, вот тогда он вдоволь понаслаждается этим личиком. Ее ненависть тем временем сменилась желанием владеть. Она тянула его за волосы, покрывала поцелуями каждую часть его тела, до которой могла дотянуться, а именно, лицо, шею и руки. Языки сплетались в отпывистых поцелуях и тут же теряли друг друга. Лайто не мог ее остановить. Он был в полном замешательстве. Он не мог прийти в себя. И не мог отрицать, что наслаждался такой сумасшедшей любовью. И не мог отрицать, что тяготился ее желанием обладания им. Она сходит с ума как и все другие? Единственным, но очень важным отличием было, что ее привлекало в нем совсем не то, что привлекало многих других девушек. При всем его обаянии, она продолжала видеть его по-другому, обращала внимание на другое, говорила с ним о другом. Он покорил ее тело всеми теми излюбленными способами обольщения. Но душа ее все еще подчинялась рассудку и была безответна. Пока она не заметила, что что-то не давало ей покоя с самого начала. Она не просто хотела его любви, она хотела до абсурдности любить его еще больше, за что-то, что она мельком замечала в его взгляде и необдуманно брошенных словах. Именно эта загадка ее покорила. Она знала, что в нем таится что-то прекрасное, какое-то сильное чувство, не нашедшее применения, преданное неискренней любовью и пустыми словами. — Уж не боишься ли ты меня? — произнесла она испуганно, из-за чего вся ее фраза, прозвучала в итоге нелепо. — Не доводи меня, стервочка, ты недалека от того, чтобы разозлить меня окончательно. Я сверну твою тонкую шею и обглодаю тело до костей. — Но как же доводишь меня ты... Хоть бы раз ты назвал меня по имени. Хоть бы раз..., - горько ответила она. — Спорю, ты даже не помнишь его. — Почему же? Напротив, Ханаби... И одного этого хватило, чтобы ее сердце забилось быстрее? Одного этого хватило, чтобы ее брови поднялись вверх, глаза округлились, грусть и злоба перешла в трепетное волнение, чтобы ее руки с жаром обвили его шею, чтобы лицо его покрылось ее влажными поцелуями...? Стоило лишь произнести ее имя.... — Как сладко оно звучит в твоих устах... Мое имя... Я уже сама забыла, как меня зовут... Ах, Лайто... Почему? И слёзы снова предательски выступили на глазах. Этим спектром эмоций она просто сбивала его с толку, опрокидывала оземь, втаптывала то в заварной крем, то в грязь. Ему стало плохо. Ведь он не любил ее. Никогда не полюбит так, как она. Она не в силах его забыть. Она обречена быть несчастной? Она взглянула в его глаза и всё поняла. Его взгляд стал ей палачом. Ее овеяло холодом. — Но моей любви не хватит на нас обоих.