• • •
за окном все еще идет дождь. картинка позолоченного города размазывается на стеклах, капли врезаются в прохладную прозрачную поверхность, скатываются и оседают солью на красных щеках — Хансо очень плохо. Хансо чувствует себя ужасно. ужасно никчемным и беспомощным, крошечным и слабым под натиском чужих рук. ему хочется спросить «за что мне это всё?», навзрыд «почему ты так сильно ненавидишь меня?», но вместо слов вырывается лишь горький всхлип. когда же все пошло не так? Хансо достаточно часто задавался этим вопросом, раз за разом открывал коробку со своими воспоминаниями, давно и далеко спрятанную в самых тайных уголках сознания, анализировал каждый фрагмент и сопоставлял друг с другом, пытаясь разгадать истинную причину чужой нелюбви к себе — разве он вел себя каким-то неправильным образом по отношению к Джуну? ведь он помнил каждую попытку наладить с ним контакт: уже при их самой первой встрече он пытался сделать первый шаг в сторону старшего, будучи наивным и полным веры в то, что его семья, прежде состоявшая лишь из него и матери, наконец увеличится; всякий раз, оставаясь наедине, он пытался завязать разговор, подбирал темы, а иногда и вовсе лепетал бессмысленные вещи, думая, что сможет таким образом выдавить крохотную улыбку на лице по-вечному слишком холодном для подростка семнадцати лет. крошечным и глупым ребенком Хансо не понимал, почему Джуну не хотел с ним разговаривать, почему старший всякий раз бросал его одного, болезненно отталкивая от себя, почему в его глазах горело раздражение, которое в неожиданные моменты перерастало в ссоры, а затем — начало перерастать из душевной боли в физическую. и даже немногочисленные попытки отца примирить их не делали ситуацию лучше. наоборот, хуже. «ты очень ошибаешься, если думаешь, что сможешь когда-либо стать частью этой семьи» — Хансо помнит каждое зло сказанное слово, помнит насмешливое «ты всегда был таким глупым. действительно думал, что ты кому-то сдался?» и выплюнутое однажды «тебя бросила даже твоя продажная мать», впервые грубо прерванное младшим в порыве злости — когда его ладонь оставила на чужой щеке неожиданный горячий отпечаток. Хансо помнит, как пугающе в тот день горели темные глаза старшего брата, какой страшный силуэт приобрела его тень и нависла над ним, вот-вот собираясь поглотить заживо и утащить в темноту. в тот день перед его глазами пронеслись все моменты, прожитые вместе с матерью в ее небольшой квартире в не самом популярном районе Сеула, и бесконечные дни, проведенные в почти полном одиночестве в том большом охраняемом доме за городом. а потом Хансо осознал самую большую ошибку всей своей жизни — он, и правда, был слишком наивен и по-детски верен своему нежно-розовому миру — настолько, что он не сразу заметил, как же, на самом деле, очевидно в ту самую первую встречу его мать пыталась спрятать свою печальную улыбку, как она пыталась унять дрожь своих рук, подталкивая Хансо в сторону Джуну, и как ломался ее голос при словах «милый, теперь это твоя новая семья», а когда осознание наконец пришло в его ладони, весь его отчаянно построенный мокрым пляжным песком мир иссох и рассыпался. в тот день его мир сломался розовыми очками внутрь, осколки стекла врезались в глаза, и он опустил их в землю, не смея более поднять голову. в тот день Джуну скривил в насмешке губы, смотря на испуганного мальчика напротив себя. в тот день Джуну сделал шаг вперед, а младший, в свою очередь, сделал свой первый шаг назад.• • •
— ты всегда был таким никчемным, Хансо, — шепот оставляет на щеке горячий отпечаток и младший вздрагивает, возвращаясь мыслями обратно в свой отвратительный мир, состоящий из четырех стен кабинета, нависшего над ним кошмара и уличного грома, смешивающегося со звуком расстегивающегося ремня: кожа складывается и на пробу бьет по ладони, мягко оседает на юношеской дрожащей спине и двигается вдоль, начиная со скомканной в районе лопаток рубашки и заканчивая поясом брюк. Хансо обрывисто выдыхает: когда прикосновение прекращается и, услышав предупреждающее «только посмей издать хоть один звук», он испуганно закрывает глаза, ожидая первый болезненный удар; знает, что стоило бы снова отвлечься, и пытается сконцентрировать свое внимание на раскатах за окном, но страх слишком сильно туманит рассудок, не позволяя ему думать ни о чем, кроме тяжелого ремня в чужих руках. он слышит взмах. ничтожная секунда и грубая кожа оседает на спине кривой полосой. Хансо еле давит болезненное мычание и вжимает плечи в стол в попытке сбежать от прикосновения, на что Джуну хрипло смеется, делая еще один взмах — ему нравилось: то, как Хансо сейчас выглядел под ним; как он изгибался при новом ударе и старательно закрывал руками рот, не позволяя какому-либо громкому звуку вырваться наружу; с третьим ударом его кожа начала опухать и приобретать розоватый оттенок и Джуну улыбнулся на несколько капель, скатившихся с чужих щек на стол. — разве я не предупреждал тебя, Хансо? — ремень остается на столе, — разве я не говорил, что будет только хуже? — еще один вскрик срывается с чужих губ: пальцы грубо цепляются за черные волосы и тянут назад, сгибая шею в некомфортной позиции, и горячий шепот возле уха вызывает гадкое покалывание, — думаешь, ты правда нужен ему? — п…прекрати, — Джуну смеется, чувствуя на своем запястье слабую хватку, и тянет волосы еще сильнее — до судорожного скачка выпятившегося кадыка снизу-вверх. — ты сам виноват в этом, — ведь Хансо заслужил это; ведь Джуну неоднократно предупреждал его: один раз, два раза, три — но этого, видимо, было недостаточно. младший всегда пытался сделать или сказать что-то наперекор, и если раньше Джуну удавалось в какой-то момент взять себя в руки, то сейчас ему хотелось разбить этому мальчишке лицо, хотелось заставить его рыдать и ползать на коленях, прося о прощении; хотелось отобрать у него все, что было причиной любого всплеска счастья, потому что он не заслуживал ни одного — из-за того, что он был таким бесхребетным; из-за того, как он постоянно всем поддакивал, пытаясь угодить своими сладкими улыбками; из-за того, что он был таким наивным и слепым; из-за того, что отец относился к нему беспричинно теплее; из-за того, что он существовал. Джуну убьет его. руки поворачивают бессильное тело на спину, опухшие карие глаза напротив слипаются из-за слез, а изо рта издаются хрипы. Джуну убьет его. пальцы впиваются в горло, белок заполняется черным, зрачки дрожат в дурмане и тревожат сердце. — нет, хен, стой! — вырывается еле слышно. кожа под пальцами становится ярко алой, и глаза на секунду закатываются, пока рот пытается вгрызться в куски воздуха, — ты… убьешь меня, хен, ты… Джуну убьет его. и ему не помешает никто и ничто: ни проблемы по созданию алиби, ни то, куда надо будет деть тело младшего, ни Винченцо, ни ошарашенные неожиданной пропажей одного из директоров компании журналисты, ни слабые ладони, тянущие его за запястья, но звук резко открывающейся двери. — господин Чан! господин Чан, вы опаздываете на… — Хансо жадно глотает воздух, падает на колени, скатившись со стола на пол, и накрывает пальцами чужие отпечатки, пытаясь пригладить пульсирующую боль, — …на встречу, — со странной насмешкой. до помутнившегося сознания не сразу доходит то, как Джуну отходит от него, неторопливо застегивая ремень обратно, и непонятным первые двадцать секунд языком начинает разговаривать с ворвавшейся в кабинет женщиной, — приношу свои извинения, кажется, я вас прервала на каком-то… — Хансо вздрагивает, поднимая глаза вверх. сразу ловит на себе насмешливый взгляд женщины и чувствует перемешанные друг с другом стыд и гнев, — …важном моменте? — противный смех Джуну и Чхве Менхи раздается в пустом кабинете, и юноша стискивает края рубашки, прижимая их к груди и пытаясь не разорваться тряпкой на лоскуты. эти два человека вместе однозначно имели намного больше общего, чем Хансо имел с Джуну за всю свою жизнь. Чхве Менхи была таким же отвратительным человеком с садистскими наклонностями, которые она умело скрывала под маской типичной противной женщины, когда-то работавшей в прокуратуре и до сих пор имевшей там грязные связи. сколько Хансо ее помнит, она всегда казалась такой: надменной, недоброжелательной и совершенно бессердечной. человек, не презиравший возможность пойти по чужим головам, и даже готовый наступить на несколько голов в буквальном смысле. раньше Хансо задавался вопросом «разве мог кто-то быть настолько гнилым изнутри?», ведь очень редко, но даже из Джуну можно было моментами вытянуть что-то отдаленно похожее на светлые эмоции; но стоило ему встретить Чхве Менхи, как подобные вопросы сами по себе испарились, не оставив и места сомнениям — бесспорно, не стоило думать, что во всех людях было светлое и темное, где одно немного перевешивало другое, потому что в этом мире на твоем пути могли встретиться такие чудовища, о которых даже мысль в голову не пришла бы из-за своей абсурдности. — нет, я полностью свободен, — Джуну кивает в сторону брата, растягивая губы в улыбке, — мы можем закончить и позже, — и, окинув Хансо прожигающим взглядом в последний раз, уходит вместе с женщиной из кабинета.• • •
«хен, извини, я не смогу сегодня придти, мне нужно разобрать некоторые бумаги. давай встретимся сразу на заседании?» — Хансо нажимает на кнопку «отправить», сидя на полу прихожей своей квартиры. он смотрит на свое отражение в высоком зеркале напротив, думая о том, что он выглядел слишком жалким для того, чтобы встретиться этой ночью с Кассано. последний определенно заметит его растрепанный вид и болезненное выражение лица при любом неправильном движении, поэтому он решает просто дождаться суда, который должен состояться примерно через тридцать шесть часов. Хансо думает о том, что ему снова придется прятать под тканью или толстым слоем консилера свою шею: стоило пятнам почти исчезнуть, как на их месте появились более четкие — они опоясывали большую часть горла и жутко болели при любом прикосновении, и Хансо был уверен в том, что на следующий день обычная краснота перейдет в фиолетовый отек, от которого будет очень сложно избавиться. — он… действительно… — осипший голос ненадолго развевает тишину. Хансо все еще смотрит на свое отражение, медленным взглядом рассматривая себя, начиная с черных растрепанных волос и заканчивая носками дорогих туфель. все в его виде напоминало о Джуну, каждая крохотная часть тела имела о себе кошмарные воспоминания, в которых обычно Хансо тонул и которые он обычно запивал безымянными таблетками, — он действительно хотел убить меня. — но это происходило обычно. сейчас же помутненный юношеский разум отчаянно пытался найти в этой перемешанной куче воспоминаний что-то хорошее, что-то, что могло бы все еще дать надежду на лучшее: там, где Джуну беспощадно тянул его за волосы, Кассано мягко поглаживал по голове, ожидая, когда он уснет; там, где Джуну оставлял на его теле болезненные пятна, Кассано шел за мазью, чтобы залечить его раны; там, где Джуну с сумасшедшим взглядом клялся, что он будет последним, кого Хансо увидит перед смертью, Кассано брал его ладони в свои и тихо говорил, что все будет хорошо, говорил, что скоро все наладится и он… — …не даст меня в обиду, — он не сдерживает горькую усмешку, медленно вставая с пола и в полной темноте пытаясь не наткнуться ничем ногами, скидывает с себя пиджак и уже бесполезную рубашку по пути на кухню, и достает из шкафа первую попавшуюся под руки бутылку, кривит лицо из-за слишком горького вкуса — алкоголь обжигает горло, но Чан пытается не обращать на это внимания, желая позабыть о сегодняшнем вечере как можно скорее. Хансо падает на диван, думая о том, что таблетки на стеклянном столике выглядели слишком соблазнительно, а еще о том, как же ему было не по себе: было больно, определенно, но не столько физически, сколько душевно; ему казалось словно его предали самым ужасным образом, а еще он чувствовал себя каким-то глупым ребенком, ведь он по-наивному вообразил себе, как Кассано раскрывает двери кабинета и спасает его от Джуну — мысли, о существовании которых он никогда не признается. Хансо делает очередной глоток и оставляет бутылку рядом с собой на полу, еще раз на секунду цепляясь глазами за пластиковую баночку. хотелось думать, что Винченцо не был виноват в том, что сегодня произошло с ним — ведь он не был каким-то сказочным рыцарем на белом коне или волшебником, видевшим в своем магическом шаре все, что происходило в том или ином месте. это было по-человечески невозможно — успевать следить за всем и сразу. но, в то же время, младшего съедала обида. горькая, скользкая обида; странная, тихая злость; холодное, непривычное безразличие. — он хотел убить меня, — Хансо смеется хрипло, болтая на весу уже полупустую бутылку, вытирает слегка влажные уголки глаз, и открывает белую баночку, смотря на оставшееся количество таблеток. штук двадцать; кажется, это были легкие транквилизаторы или, может, снотворное, и смешивать их с алкоголем было очень плохой идеей, которую обычно юноша воплощал в жизнь, — чертов сукин сын, — они раскатываются по полу, когда Хансо отбрасывает упаковку в сторону, и он не успевает заметить, как алкоголь слишком быстро дурманит голову, зацепившись за воспоминание, в котором Кассано учил его стрелять. черный пистолет все еще был прилеплен ко дну тумбочки, находившейся у его кровати, и, честно говоря, если раньше Хансо был уверен в том, что он не сможет им воспользоваться из-за своей трусости, то сейчас он отчего-то мог представить лишнюю дыру в грудной клетке старшего брата — наверное, это был единственный оставшийся на этом свете способ узнать, было ли у этого человека сердце вовсе, или же в его груди на самом деле было так же ужасно холодно и пусто, как казалось Хансо. Джуну можно было бы столкнуть с крыши; подмешать в его бутылки с водой чуть больше наркотика, чем Кассано сделал в последний раз; выстрелить в него из ружья во время охоты; перерезать ему горло кухонным ножом, когда на то была возможность; убить его во сне, когда они делили вместе кровать, — Хансо смеется, вспоминая все ночи, проведенные со старшим в одной комнате: то, как Джуну вдавливал его в лицо в простыни, сжимая волосы, или душил, когда они были лицом к лицу; то, как старший насмехался, когда Хансо говорил, что ему больно, и просил остановиться, или специально доводил его до изнеможения, пока младший не отключался, превращаясь в бессильный кусок ткани и костей. Хансо мог убить его столько раз: в любую из тысяч ночей, которые заканчивались мирным сном Джуну и бессонницей младшего, если он все еще был в сознании после произошедшего. — я мог сделать это столько раз, — Хансо смеется в голос, закрывая ладонями лицо; опьянение не дает усмирить истерику, а виски захватывает пульсирующая боль, и Чан думает, что сейчас его гостиная превратится в океан, замечая, как ладони и щеки становятся вновь предательски мокрыми. и слезы льются из его глаз. и слезы льются из его глаз. смех смешивается с рыданиями, вода смешивается с картинками в голове, и на каждой из них Хансо пытается освободить свои скованные железом руки и убежать к далекому свету. его голову кружит от усталости, и он падает боком на диван, прижимая руки к груди. — он никогда тебя не любил, Хансо, — юноша выдыхает с горькой улыбкой и закрывает глаза, медленно впадая в сон: в нем Хансо снимает с запястий свое бремя и защелкивает его на запястьях Джуну, и чувствует, что все скоро будет хорошо, потому что его кошмар наконец попал в собственную клетку.• • •