***
Кажется, Сакура проклята, иначе объяснить сплошную черноту полотна, окутавшего её будни тёмной полосой, она не может. Первое задание, долгожданное, подкидывающее нетерпением женское тело на ночных простынях, и сразу — нападение. Земля детонирует под рукой, бежит за недругом юркими пробоинами. Куноичи с остервенением выдирает из-под ног кусок плотной земли, дёргается вперёд, настигая, да обрушивает тяжесть на не успевающего увернуться преступника. Следом выбрасывает кулак для удара, так, чтобы значительнее вогнать его худое тело в почву. Фарфоровая маска куницы обжигает кожу, приводит девушку в себя, и сглаженные холодом керамики заалевшие щёки расслабляются. Харуно запоздало думает о том, что с ней не родная седьмая команда, что рядом новые люди, и ей нужно быть осторожнее. Не подставляться, следить за наличием раненых, следовать приказам. Девушка оглядывается, ловит через кругляши глаз росомахи взор лидера, отсчитывая секунды до следующего удара. Учиха кивает, еле заметно дёргает плечом в сторону, туда, куда первым делом стоит кинуться новой подопечной, да продолжает отбивать незамысловатые атаки мечника. Сакура спешит подчиниться. Итачи не следовало раскрываться перед ней, для взаимодействия есть кодовые имена, однако она выдана ему на поруки лично Хокаге. Так же ему не стоит сейчас оставаться в стороне, цепко выхватывая из напряженного густого воздуха движения женского тела и не нападая, но для неё это отличный шанс показать себя, для него — более близкое знакомство. Их пытаются стеснить в кольцо. Харуно с неприсущей ей жестокостью вцепляется скользкими пальцами в голову противника и тянет на себя, рвет ленту костного мозга и дробит позвонки, его голова неуклюже виснет набок, вырванная с корнем. Ирьёнин отступает и сталкивается спинами с лидером. Тот не преминул вмешаться, решив, видимо, что на сегодня пустой траты сил хватит. Отдав приказ добить остальных ещё двум напарникам, Итачи разворачивается и крепко хватает Сакуру за напряженные локти. Заставляет отодвинуться, чтобы дальше устранить проблему лично, и напоследок легко оглаживает пальцами вибрирующую кожу, словно говорит «хорошая работа», «умеешь удивлять» или «это было занятно». Разбирается Учиха, к слову, не менее впечатляюще. Сначала, охваченная задором боя, куноичи не задумывается, только слепо подчиняется. После от чего-то локти в местах соприкосновения чешутся, да и спина колется глубоко под кожей, будто снутри набивается мошка, нетерпеливо щекочет мелкими ножками по местам скрепления позвонков. Сакура отбрыкивается от желания прижаться пальцами к разгоряченной коже. Остаток пути проделывает молча, ни разу не споткнувшись взглядом о белесую маску разъяренной росомахи.***
Харуно никому не говорит о новом назначении. Не боится быть узнанной по редкому цвету волос — надобности в появлении перед знакомыми в форменной одежде нет. Не боится, что кто-то заметит линии черной тату на плече, потому что в один день светло-розовые локтевые повязки начинает надевать чуть выше прежнего. Не боится, что родители или близкие друзья озадачатся её долгим отсутствием, ведь, к её глубокому сожалению, до долгих миссий она ещё не доросла. Так думает Какаши, конечно. Итачи не возникает. Сакура боится только аккуратных взглядов. Мрачные глаза находят её везде: в толпе торговцев на площади, в горящем желтым светом окне кабинета на третьем этаже госпиталя, в нагромождении ярких пятен цветочной лавки Ино — что он только забыл на соседней улице? — в толпе подчиненных у стола Шестого. Учиха старший отыскивает её везде, смотрит прямо, неотрывно, и даже не спешит отвести взгляд, когда Харуно, в край ошалевшая от цепкого упора на собственном затылке, начинает пялиться в ответ. Куноичи неудобно под его надзором, хочется зарыться глубже под землю, чтобы он перестал нагнетать эту неясную, но от того не менее взвинчивающую атмосферу. К этому постепенно прибавляются прикосновения. Сначала слабые, ложно случайные: мужчина иногда задевает Сакуру плечом или локтем, чуть толкается бедром на полях сражений или на тренировках. Дальше — больше. Пальцы на запястье, мимоходом скользящие темные пряди по наэлектризованным плечам, чужой прижавшийся к женскому животу затылок. Из раза в раз, но с каждым — наглее, прямее. Это меняет ориентиры в голове, Харуно борется с завидным, да бестолковым упорством. Начинает деревенеть от очередного взора в упор, вскидывается от новых прикосновений и каждый раз мучительно краснеет, благо, что под маской не видно. Хочется крепко съездить по мужскому лицу, расколов уже надоевшую личину зверя и выбив дурь с напарника. Нет, с лидера. Он — лидер. Лидер в команде, лидер среди обычных шиноби, лидер в её мыслях. Последние возникают в светлой головке с завидной частотой, исключительно после Сакура понимает, что затянуло. От притяжения нутро поджимается, опрокидывается, что дикий зверек.***
Рефлексы работают на опережение. Только запривидев скраю тянущуюся руку, ирьёнин изворачивается, подныривает снизу и вцепляется в чужое предплечье мертвой хваткой. Осознав, что сделала, неловко давится, однако отпустить не спешит. Заметить перемену во взгляде куноичи не трудно даже через маску, особенно, когда знаешь, как ядрено зеленые глаза могут свербить от невысказанных противоречий. Харуно продолжает вдавливать пальцы в руку с чудовищной силой, Итачи плевать на это. До тех пор, пока девушка не окунается в муть его неожиданно теплых глаз и вклинивается вдруг гладящим движением выше, под ткань формы и к плечу, а с него на напряженную шею. Шальные глаза и очумевшие пальцы — запретное сочетание, от которого возникает лихорадочное желание огладить тонкие фаланги, припасть горячим языком к каждой подушечке. Учиха не успевает убедить себя в верности всего происходящего, Сакура отдергивает кисть. Путь продолжается, как и существование затесавшихся меж розовых прядок пушистых семян одуванчика.***
Приближается праздник красоты, скоро столицу заполнят желающие выделиться юные особы, в разноцветных кимоно, с веерами, с рябящими кислотой тонов кандзаси в волосах. На празднование ежегодно стекаются девушки со всей Страны Огня, особо упорные прибывают от лица стран-союзников. Итачи впутывают в это дело уже второй год подряд: уставший от грабежа и насилия на своей территории в предпраздничные дни, владелец небольшой гостиницы с прилегающими к ней горячими источниками вновь обратился к Шестому. Платит хорошо, так что Хатаке в помощи не отказывает. Хочешь лучших? Получай лучших за нескромную доплату. Разговор у них недолгий. Учиха обходит территорию гостиницы, скрупулезно пугает шаринганом каждого проходящего мимо или заплутавшего мужика. После их пребывания здесь в прошлом году никто больше не рисковал соваться даже на близлежащую территорию, заказчик остался доволен. На этот раз в присутствии его команды не было никакой нужды, тем более — смысла. Слава бежала впереди них без оглядки. Какаши считал иначе. Спор с Хокаге Учиха признавал за дерзость. Сакура честно пыталась расслабиться, насколько это возможно сделать в купели, забитой гурьбой галдящих дам. Они на повышенных тонах, силясь перекричать общую суматоху, сплетничали, много смеялись и бесконечно шушукались. Харуно устала. Дорога сюда была не близкой, двигалась команда без привалов и передышек, потом сразу патруль и исследование территории на предмет затаившихся врагов. И сейчас вместо того, чтобы релаксировать в приятно горячей воде и сгорать от стыда из-за её сегодняшней дебильной выходки, она, прижавшись к бортику спиной и откинув назад голову, сдерживается, чтобы в истерическом припадке собственноручно не перебить толпу плескающихся и лелейно щебечущих девушек. Тоскливый взгляд упирается в высокую стену, под голубым небом отгораживающую мужскую половину от женской. Каков шанс, что там кто-то есть? Во всей гостинице только девять мужчин, трое из которых — её напарники, которые сейчас должны охранять местность, остальные шестеро — сопроводители будущих участниц парада. Они старательно экономят, потому снимают самые дешевые номера и сами в источники не суются из-за непомерно высокой цены, предусмотрительно задранной за несколько дней до начавшейся суеты вокруг праздника. Хозяин сих владений, естественно, не в счет. Сакура протяжно вдыхает. Если она сейчас переметнется за стену, никто и не заметит. И если там кто-то будет, то ей не составит труда незаметно шмыгнуть обратно, так, что подозрений не возникнет ни у кого. А там Харуно уже вдоволь сможет и расслабиться, и обдумать всё, что её уже несколько месяцев гложет касательно Итачи. Непомерно красивого, с грубыми руками и сочащейся из пор самоуверенностью Итачи. О, Боги, он сведет её с ума. Куноичи воровато оглядывается и поднимается из купели, туго опоясываясь полотенцем. Стена холодная, явно бетонная, крепкая. Харуно прижимается к ней ухом, сосредотачивается в попытке обнаружить лишний шум или голоса. Ничего. Она мечется в размышлениях «рискнуть — не рискнуть» меньше минуты и решается. Удостоверяется, что никому нет дела до того, что она замышляет, и уверенно вжимается ступней в твердую светлую гладь преграды. Воплотить идею выходит излишне просто: купающиеся заняты разговорами и ничего не замечают, а улизнуть от цепкого взгляда сокомандников позволяет развитая годами скорость. Сакура замирает в самом углу, прижимается к бетону лопатками и блудливо оглядывает территорию, смазанную вечерними сумерками. На первый взгляд пусто, активности никакой, лишь по воде проходится легкая рябь, которая поспешно списывается на начинающий подниматься ночной ветерок. Вот оно, спокойствие. Чистая благодать. Харуно благополучно жмурится, негромко продвигается вперед парой широких шагов. Здесь даже дышится легче, что уж говорить о воде. И дерево вон красивое какое, кажется, плакучая ива, с приятной вертикалью сочных зеленых листьев. Дерево… Сакура одурело тормозит, вся деревенеет и хватает ртом воздух, что тонущая. В отдельном закутке — выложенная массивными валунами небольшая купель, скорее индивидуальная. Спрятанная за кроной ветвей, неприметная, интимно укутанная в вечернюю мглу. А в этой мгле, игнорируя температуру и, похоже, весь мир, в воду опускается обнаженный Учиха. Хотя Харуно застает его уже на половину в воде, от взгляда не ускользает, как мужчина, опершись на локти, с завидной грацией соскальзывает в купель. Как он блаженно запрокидывает голову, плотно сомкнув глаза, и кадык подскакивает, натягивает упругую кожу одновременно с выдержкой куноичи. С приоткрытых губ вот-вот сорвется расслабленный выдох, смоляные волосы гладкой россыпью разметаются по плечам, намокнут, и есть в этой картине что-то за гранью смешения красоты и силы. В ней есть Учиха, этого достаточно. Сакура не может оторваться, даже не шевелится в страхе быть разоблаченной. Подумать только, раньше она корила Джирайю за бесстыдную любовь к подглядыванию. Что ж, Легендарный, поступись, прими новобранца. Харуно вцепилась в подол своего полотенца, смотрит неотрывно, вычленяя из представившегося вида всё только самое лучшее. Расслабленное лицо, острые от налёгших теней скулы, правильной формы уши; жесткие мышцы, перекатывающиеся под светлой упругостью кожи, мелкие точки темных сосков, подобранные стройные пальцы рук. Чего только стоит капля пота, скользящая от шеи вниз, минующая неровность мерно вздымающейся груди. Дальше — по сильному прессу, с кубиками, мимо пупка. На темной полоске волос, уходящей вниз под воду, Сакура сотрясается и резко жмурится. Дыхание сперло, щёки горят ярче солнца, даже пальцы на ногах с хрустом поджались. Правильно реагировать на Итачи девушка не научилась даже спустя несколько месяцев их несвязных касаний и взглядов, когда мысли — кумар, взгляды — блаженное наваждение, а связь тел подрывает мышцы внизу живота с такой силой, что в пору мчаться в Страну Ветра, чтобы остыть, не сорваться под его натиском. Что делать сейчас, она даже не представляет. — Так и будешь там стоять? — в его голосе нет упрека или ехидства, но Сакуре становится стыдно до того, что хочется раствориться мыльным пузырем на месте. Чтобы остался только мокрый след на темной поверхности мощеной плитки. — Сбежала-таки. Учиха не дурак, знал, что она не осталась бы в женской зоне. Слишком любит уединение после долгого пути. Знал он также и то, что рассудительность канет в лету, как только в этой очаровательной головке созреет более-менее достойный план. Знал, и всё равно пришел. Предварительно просчитав всевозможные варианты развития событий. — Я… — на выдохе бубнит куноичи, красная вся, смешная. — Присоединяйся, — Итачи беспощадно обрубает. Не хватало ещё слушать её извинения, или, что не лучше, гневные изречения в его адрес. Мужчина приоткрывает наконец глаза, смотрит привычно прямо, гладит взглядом сжатую женскую фигуру. Сакура впервые видит в его глазах ласку и… лесть? Это переходит все границы. Восхищение рвет на куски мозг, затаёнными желаниями подталкивает опуститься рядом, впутаться пальцами в жесткую копну и потянуть, примкнуть пересохшими губами к влаге, собравшейся на коже ключиц. Откинуться ниже, в безумном вожделении скользнуть языком по мощному торсу и прихватить зубами косточку у бедра. Или снова схватиться, как сегодня утром, за покатое плечо томленной от ожидания рукой. Над его головой должно плавать блестящее ангельское кольцо, которое периодически задевало бы кровавые адские рожки — ограничивать Итачи одной сутью чертовски неправильно. Харуно подходит ближе неосознанно, как влекомая. Осознаёт, что творит, когда упирается взглядом в узкие губы — на них играет усмешка. Она кажется такой правильной в этих обстоятельствах, что, не налети ночной ветер, куноичи бы безоговорочно согласись. Со всем и на всё, что бы он ни предложил. — Мне пора заступать в патруль, — язык слушаться не хочет, едва вращается во рту сухим комком. Неприятно, он кажется чужеродным. Лучше у неё во рту смотрелись бы его пальцы. Сакура бормочет что-то ещё, нервно теребит полотенце, не зная, куда деть не то что руки, а всю себя. Красная, что ошпаренный рак, и по-идиотски трясущаяся на негнущихся ногах, она резко крутанулась на девяносто градусов и поспешила удалиться. — Там мужская раздевалка, — Учиха дразнит, говорит напевно. Приподнимается из воды, чуть вытягиваясь вверх. У Харуно на подкорке отпечатываются широко расправленные плечи, прилипший прядями к шее хвост, с которого гипнотически медленно, обводя контур натруженных мышц, стремятся к земле крупные налитые капли. Сакура спешит отвернуться прежде, чем взор скользнет ниже положенного, да она и так уже увидела слишком много. — Я провожу тебя. О, нет, возьми свои слова обратно. Сейчас же, пока с губ вперёд мыслей не сорвалось громогласное «да». Ей стыдно, что он видит её такой разомлевшей, со смущенной поволокой в глазах. Ей неизвестно, что Итачи думает о длинных ногах и привлекательном изгибе шеи. И ещё он думает, что возбуждение и взаимное влечение — не то, чего стоит стыдиться, по крайней мере сейчас. Куноичи хочет сбежать. Не успевает, без толку дергается к высокой стене и тут же бьётся лбом в солнечное сплетение возникшего перед ней Учиха. Сакура делает вид, что ничего страшного в этом нет, будто ей плевать, пока сердце в груди замирает, опосля бьётся с утроенной силой о рёбра. Взгляд Итачи растекается по дрожащей нижней губе девушки. — Всё в порядке? — зачем-то шепчет, рвёт рытвину в собственной глотке от недостатка воздуха. Касается угловатых локтей не мягко, как хотел, а повелительно-настоятельно. По ощущениям кожа мягче обычного. Сакура перед ним — не обыденная воительница, способная одним ударом раскрошить череп врага; не буднично задумчивая целительница, под руками которой срастаются взлохмаченные края рваных ран. Эта Сакура — другая, такая, какая нравится ему больше всего: равная по силе духа в сопротивлении, не чурающаяся опаляющего внутри пламени взаимопритяжения. За ней хочется наблюдать, хочется касаться, целовать, вжиматься в исступленном блаженстве в податливое тело. Оно точно податливое, живое, готовое отозваться трепещущей радостью на каждое мимолетное прикосновение, в этом Учиха уверен точно. Вздергивая руки, донельзя обескураженная Харуно отдаляется, до одури старается не смотреть на него. На внутренней стороне бёдер становится тепло и влажно, в районе пупка взрывается чёрная дыра, сносит ударной волной органы и остатки здравомыслия. Медик бежит от него поспешными шагами, не оглядывается дабы не сдаться в плен, из-за которого лоно полнится да стягивается пульсацией. Крякает на прощание что-то невнятное, потом пристыженно замолкает и сигает через преграду чересчур высоко. Итачи улыбается, поправляет на бедре съехавшую ткань липких плавок и больше не сомневается. Как и Сакура.***
Сегодня тренировка парная. На поделенном надвое полигоне мечутся фигуры, они сталкиваются, дёргаются, разлетаются по разным сторонам и снова сбегаются в кучу. Лидер наступает, не даёт передышки, грубо оттесняет её к стене; ирьёнин пренебрегла разминкой, но не отстает. Не отбивается, нет, делает наоборот: распаляет борьбу, наскакивает на равных. Воздух от этого вокруг тел искрится, встречается звучными хлопками, пробирает насыщенностью истошно сокращающиеся легкие. С того случая Сакура осмелела, больше дразнит, меньше робеет. Иногда отвешивает колкие замечания, поддевает ногтем спесь, силясь содрать её с мужчины. Рука взмывает вверх, предплечье подворачивается и отходит назад, создавая противодействующую силу. Удар не настигает цели, залп чакры выбрасывается в воздух, контрастом усиливает полутона их битвы. Учиха за доли секунды выкручивает схваченную руку назад за спину, рывком дёргает на себя, от чего бедра мажут вверх-вниз по округлым ягодицам неожиданно интимно. Харуно шипит от сковывающей боли в запястье, силится отдышаться. — Сдаюсь, — оборона падает раньше задуманного. Её отпускают не сразу, лишь после уверенного поглаживания грубой ладони по открытым из-за задранного топа рёбрам. Так зазывно, что в пору захныкать.***
Сакура ему нравится. Может, из-за упрямого характера, может, из-за привычки самостоятельно выстраивать дорогу под шагающие вперёд миниатюрные стопы, не обходными путями, не через лёгкие дорожки — только прямо. Определенно нравится не только внешне, пусть жаловаться на недостаток красоты было бы абсолютным кощунством. Учиха и рад бы остановиться, но больше так не может. Так — это когда тонкая ладонь несознательно сжимает его сердце, сбивает привычный ритм; или когда, откинув верх черепной коробки, без жеманной застенчивости копошится у него в мозгах, дёргает нервные окончания, дабы проверить, куда в следующий раз бить посильнее. Он знает, куда, и даже когда-нибудь сознается ей в этом лично. Если сложится. Три быстрых коротких стука. Найти её квартиру было просто, ещё проще — собраться с мыслями и нарушить тишину ночи, проскрипеть по лестнице до нужного этажа и не капитулировать. Им не нужно оружие, чтобы драть друг друга на части, для этого хватает кратких касаний, полгода не перетекающих во что-то большее. Это пора заканчивать. Харуно отворяет, неловко одёргивает подол ночной сорочки и хмурит брови. — Извини, цветы не прихватил, — брякает первое, что пришло в голову. Думать не выходит, азарт и неизведанность буравят виски, не оставляя шанса для всего остального. — Не думал, что они уместны в нашем случае. — В нашем случае? — озадаченно отзывается Харуно, растирает заспанный глаз. Учиха не раскланивается в попытке объясниться, потому девушка, немного выждав, всё-таки отходит назад, пропуская гостя. Нормально закрыть дверь ей никто не позволяет. Под очумевший вздох Итачи льнёт сзади, хватает её рваными движениями, прижимает к себе. Раньше умеренный и до очертения спокойный, он становится до изнеможения заинтересованным — это видно в отражении криво прибитого к входной двери зеркала. Будто не умеет держать середину, бросается в крайности, но это и манит. Как и рука, в наглую задирающая сорочку по гладкому бедру. В кухне он жмёт её к столешнице, больно вдавливающейся острой каймой в ляжки. Учиха не даёт ей двинуться, напирает сзади, неумолимо пригибая грудью к прохладной лакированной древесине. Сакура правда хочет сказать хоть что-нибудь, однако дальше взволнованных охов уйти не может. Доверчиво позволяет поднять шелковую ткань до самых лопаток, воображает, как нравится ему увиденное. Наверное, так же сильно, как и ей его образ с горячих источников, неизменно возникающий перед глазами в ночи, всякий раз вызывающий свербящую истому в паху. Итачи сжимает ладонь на талии, больно щиплет бок и бедра, и даже это — приятно. От этих отнюдь не невинных действий горячая волна в животе стекает вниз, отдается в мошонке колющей болью. Такие простые действия, но тут же — сложные чувства, которые по кругу взрывают ему мозг, горячими порывами скапливаются в штанах да изничтожают остатки и без того шаткого самоконтроля, плавя его в сердцевине. Частота их дыхания перебивает друг друга, глушит и без того заторможенные мозги. Цепкие пальцы оглаживают ягодицы, невесомо ускользают к ямочкам на пояснице, а потом давят, сжимают, дерут, заставляют окунаться в ощущения с головой. — Я тебе нравлюсь? — его пальцы сжимаются в волосах, чуть тянут назад, заставляя девушку вытянуть шею. Он знает ответ, но раз уж так вышло, что их совместная игра в недотрог затянулась, то нужно её продолжать. Мужские губы прижимаются у стыка покатого плеча и шеи, язык трёт набухшую вену, проходится смачно, единолично. У Харуно едет крыша, не попрощавшись. Она чувствует плоть, упирающуюся в промежность, и это не страшит её ни на йоту. В ушах гулкой дробью звучит сердце. Девушка перестаёт опираться на локти, отводит руку назад в попытке ухватиться хотя бы за край его футболки, но Итачи бесцеремонно отталкивает её, не позволяет перехватить инициативу. Пусть оставит свои начинания для полигона, здесь лидер — Учиха. В кухне раздаётся отчаянный низкий стон, и Сакуре странно осознавать, что он её собственный. Мужчина ублажено скалится. — Я тебе нравлюсь, — хриплость голоса щекочет ушную раковину, заставляет зеленые глаза закатиться под веки до слепящих черных пятен. Мужчина много гладит: очерчивает подушечками дуги рёбер, ладонью с нажимом катится по позвонкам, пятерней прощупывает впалый живот, отдающий вибрацией из-за дёргано сокращающихся мышц, и налитую грудь — исследует. Ему обязательно нужно запомнить Сакуру такой, пропитаться её запахом, заучить все эрогенные зоны вплоть до самых незначительных, от которых куноичи в его в руках тем не менее плавится и скулит. Девушка что-то говорит, кажется, просит не торопиться, Итачи точно не знает. У него шум в ушах и давление в паху, о каком сосредоточенном вслушивании может идти речь? Мужские ладони возвращаются к бёдрам, за ними цепочкой от загривка тянутся поцелуи. Знойно, мокро, сочно. Учиха дразнится, заставляет Сакуру мучительно стискивать ноги и следовать его правилам — с ней такого ещё не было, от этого затылок простреливает жгучими мурашками. Пока девушка витает в пропитавшейся жаром атмосфере комнаты, он мимолетом оглядывает её исподлобья и уверенно подцепляет полоску трусов. Ткань плотная, не поддается натяжению — под стать ей самой, пылкой и решительной, но со всем можно справиться. Надо только знать, когда стоит легко приласкать, чтобы осоловела окончательно, а когда на грани животной резкости вцепиться всей пятерней в тонкую шею, натянуть до предела. Что Учиха, собственно, и делает. Ткань обреченно оседает на лодыжках. Подушечки продавливают кожу, доставляют боль, чудовищным ритмом молота отбивающую грудину в сочащееся пюре. Командир заставляет натянуться до предела, как тетива, жестко сдавливает руку, что женский голос срывает на хрип. — Посмотри на меня, — вгрызается в плечо до кости. Харуно спешит повиноваться, склоняет голову левее. Ей, всё ещё прижатой к столешнице и опершейся на кисти рук, неудобно, видно мало, только расплывающийся силуэт широкоплечего мужчины. Учиха этого достаточно. От блаженно расширенного зрачка да темноты невидящих глаз в штанах становится совсем тесно, член неприятно царапается о молнию изнутри, живот скручивает. Итачи дуреет, чувствуя её под собой, такую отзывчивую, такую притягательную, но такую упертую — не просит, не пытается проявить напористость. Ладонь прижимается к промежности, беззастенчиво трогает. Будто промасленные, складки свободно скользят под руками шиноби, отзываются на ласку прошибающей пульсацией. Сакура вспыхивает стыдом и возбуждением куда более сильным, чем несколько томительных минут назад. Ёрзает под ним, реагирует на лёгкое жжение в паху шире расставленными ногами. Она дёргается, когда шероховатые пальцы входят по мокрому, острее ощущает груз навалившегося сверху тела. Этого более чем достаточно, чтобы куноичи вся поджалась, а потом инстинктивно подняла бёдра и самоотверженно подалась навстречу. Движения руки плавные, скорее любопытные, пальцы внутри не набирают темп, наоборот, становятся все медленнее. Ощущений критически не достает, неймется, чтобы командир наконец психанул, сорвался на исступленно-рваный темп. — Не томи, — наконец решается напарница. — Быстрее. Всё встает на свои места. Когда намокшие от смазки пальцы врываются с новой силой, подгибаются в тесном плену и подрагивают от давления сокращающихся стенок, неведомая сила сдавливает Учиху со всех сторон, дробит тело до мелкого костного порошка, рвет и терзает до болезненных вдохов, до вбивающихся в сознание острых покалываний. Итачи не прекращает двигаться, сбивается, входит обрывками сначала на половину, после пропихивается глубже и спешит вытащить, чтобы круговыми движениями надавить на клитор, а вслед всё идёт по новой. Если Сакура сжимает собственную грудь и пощипывает соски, мужчина, не терпя возражений, делает следом то же самое, превращая череду тычков и касаний в фантомную пытку. Если девушка тянется назад, вне себя от желания ощутить разгоряченную кожу своей, он придвигается ближе, хотя ближе уже невозможно. Их мир сужается до кухни, наполненной созвучием тихого рычания, волнительных хрипов и низких стонов. Харуно теряется в пространстве, кажется, вот-вот и она закончит, с протяжным стоном ослепнет и оглохнет одновременно. Закончить ей не дают, разворачивают на месте, врезаются в десну страстным поцелуем без возможности прийти в себя. — Спальня где? — прерывая борьбу губ, на гортанном хрипе, шелестя будоражащей интонацией по задворкам сознания. Сакура не совсем определенно взмахивает рукой, кидает еле слышное «там» и никак не может оторваться от раскрасневшихся, уже отнюдь не тонких уст Итачи. Ждать он больше не может, совсем-совсем никак. Кровать взвизгивает от силы, с которой на неё рушится медик, с противным скрежетом проходится деревянными ножками по полу. Вслед Харуно слышится сиплое ругательство, импульсивно выдирается собачка из молнии, грохочет от опрометчивого движения полетевший на пол ряд фоторамок с тумбы. Наконец, шелестит одежда. Учиха буквально трясет: напарница лежит перед ним вспотевшая, с постыдно задранной сорочкой до самых ключиц, с щедро раскинутыми по разные стороны ногами. Смотрит глаза в глаза, размеренными движением спускается вниз и трогает себя там, где недавно бушевали его пальцы. Оглаживает налитый комок нервов, тихо стонет, перемещается пальцами ко входу и возвращается обратно. Пожалуй, ничего привлекательнее он никогда не видел, да и не увидит уже. Член рывком входит до упора. Стона не получается, воздух выкатывается изо рта икающим придыханием. Знай он, как непосильно хорошо будет вторгаться в неё, скрутил и взял бы ещё на первом задании, сразу после боя, впечатав хорошенькое личико в грубую древесную кору. Влажный шлепок по коже, затем — толчок, ещё один, и ещё. Целоваться Сакура умеет и любит. Чужой горячий язык давит на его собственный, незамысловато кончиком щекочет нёбо. Терпкая слюна размазывается по приоткрытым губам и короткому женскому подбородку, скрепляет их союз. Дальше только дрожь двух тел, любое колебание или сжатие отдаются в члене, и на этот раз Итачи не может сдержать немой стон, разевает рот на полную, давится женским запахом, там смесь пота и нотки грейпфрута. Язык Сакуры задевает мочку, последующий укус пускает ток по венам. Спина давно исцарапана, плечи искусаны, однако узость и жар её тела перебивают все ощущения, превышают его возможность не вдираться меж чужих бёдер с хлесткими шлепками. Харуно перекладывает его загребущие руки на острые колени, чуть качает тазом. Учиха в свою очередь с радостью исполняет молчаливую просьбу, закидывает тонкие голени себе на плечи, заставляет сложиться девушку пополам. По скользкому член проникает глубже, до безнадеги плотно трется о сокращающиеся стенки. Она не знает, сколько проходит времени до того момента, когда кричит да рвёт простыни в ладони. Лоно сжимает член так плотно, что уже больно, Итачи перестает ощущать собственное тело и понимать, что творит. Два-три глубоких толчка выходят рефлекторно, вязкое семя стекает по углублению меж упругих ягодиц и пачкает простыни. Секунды оргазма вдруг кажутся ему вечностью, выбившей из колеи, заставившей забыть, кто он и где, настолько сильно его шарахнуло волной почти болезненного удовольствия. Как если бы Итачи разбился о скалы по собственному желанию. Мужчина приходит в себя, когда наконец замечает, как сам же мягким языком лижет ложбинку между грудей и массирует желейные мышцы по-прежнему задранных ног. В ту ночь они не могут заснуть. Много говорят, чувствуют связь льнущих друг к другу тел. Едят прям в постели, потом хватаются друг за друга пуще прежнего. Притяжение ощущается даже в одном на двоих сбитом дыхании. Никому нет дела до того, что иногда, больше от временного помутнения рассудка, могло быть расценено как явная ошибка. Ошибки не бывают такими волнительными и верными. А если и бывают, то плевать, потому что о таком говорят либо с завистью, либо жалко, либо не говорят вообще, предпочитая хранить горячие порывы под самым сердцем.***
Это начинает входить в привычку. Итачи видит её со всех ракурсов, и каждый ему нравится. Сакуре такой уклад нравится не меньше, особенно, когда она из последних сил отрывает затылок от стены, свешивает тяжелую голову вниз и видит, как распутно исподлобья её оглядывает Учиха, пока его язык внизу делает ей так хорошо. Или когда урвав свободный день, командир уводит её на источники, совсем не такие, с каких все началось, однако проводить там с ним время ещё приятнее. Долгожданная светлая полоса захватывает их обоих, и даже если на горизонте вырисовываются темные силуэты, они спасаются друг другом. Миссии — только совместные, совсем редкие ночные дежурства. И в пути они теперь останавливаются для передышки, о причинах чего другие АНБУ из команды предпочитают не спрашивать. Вереница взаимных ласк и колких взглядов кочует изо дня в день, пока в один из них Харуно не оказывается на пороге его с Саске дома. Приходит, когда не может быть поймана — младший на тренировке с Наруто, — мнется нерешительно на пороге. Слова «у меня задержка» и «мне одной страшно» выбивают землю из-под ног, но Учиха стоически без оглядки запирает двери и мельтешит за ней короткими шагами, крепко ухваченный за руку чуть выше кисти. С этой стороны она показывается ему впервые — едва ли раньше Сакура могла прямо заявить о любой тревожной идее или досадных эмоциях. Пусть непривычно, но приятно. Разве это что-то может поменять в их взаимоотношениях? Итачи, не открывая глаз, думает о том, что они и не пара вовсе, даже не пытаются ей быть или казаться. Наверное, как только Сакура покажется из-за двери, ему стоит по-джентельменски преклонить колено и пообещать, что помрут они в один день и будут таковы? Но он не джентельмен. Да и строить планы на будущее — не его конек совершенно. — Сакура, — ровно зовет Итачи. Мысли-термиты снова начинают шебуршать в районе затылка. В конце концов, он только приобретет, и это, несомненно, относится сугубо к светлому. — Подумай… Харуно с широкой улыбкой выпархивает из ванной, размашистым жестом долбанув ручкой двери о керамическую плитку на стене. Надо же, медик с головы до ног, она трясется над здоровьем каждого более-менее близкого человека, а сама предпочла томительное ожидание в лаборатории его обществу и простому, да от того не менее точному, тесту. О принимаемых ею противозачаточных уже не может быть речи. Глаза горят, явно радостная. Становится перед ним на носочки, тычет перед лицом тонкой бумажкой теста, совершенно не думая о том, что творила с ней три минуты назад. — Отрицательный, одна полоска, — улыбка крупнее, чем границы Страны Огня. Вопреки всему, эта новость не сбивает с плеч тяжкий груз промаячившей на горизонте ответственности. Было даже как-то… странно услышать это. Полосы-полосы-полосы. Одни — по жизни, другие — на светлых обоях, а третьи и вовсе на тестах. Сговариваясь и переплетаясь, они меняют Итачи, и тот начинает думать, что светлая полоса началась давно, у стола Хокаге, а окрепла — на источниках, в жаре воды и румяных скулах Харуно. Заметившая глубокомысленную маску на бледном лице Сакура осеклась и встрепенулась. — Извини, ты что-то сказал? — Я сказал, — кривая ухмылка уродует ровную линию мужских губ вопреки чрезмерному спокойствию в чёрных глазах, — что пора стать чем-то большим. Подумай об этом. Учиха ловким движением вытягивает из цепких пальцев стрип-полоску — на память — и разворачивается к двери. Медик опешила, совсем ничего не понимает. Одичало тянется к его спине, явно хочет спросить, что он вкладывает в эти слова. Итачи перехватывает девушку, успевает отпечатать поцелуй меж сведенных к переносице тонких бровей. Привычно холодный и просчитывающий всё наперед, он вдруг замирает в дверях, ломает повисшую тишину вопросом и уходит, махнув на прощание. — Подумаешь?