Асфиксия

У него были тонкие, холодные приятно холодные пальцы, голос, который хотелось слушать, и имя, которое хотелось произносить. У него были очаровательные глаза оттенка пасмурного осеннего дня с пушистыми ресницами, которые испуганно вздрогнули от неожиданного яркого луча фонаря, неосторожно направленного Колей, и сумка, полная каких-то бумаг, чертежей и записей. Он ударился головой и отключился. Он не помнил, как нашёл это место, не помнил, сколько он здесь провёл. Он пришёл сюда по схожей с ним причине: искал старые здания для своего проекта, но он не мог вспомнить, что произошло здесь, и звучало всё это до того пиздецово странно, что Коля Гоголь верил ему. Он казался честным, живым и настоящим, и ему хотелось верить. Он и сам не знал, отчего, но что-то в этом имени, в нём самом было такое… Коля не мог объяснить себе, не мог вспомнить, хотя воспоминание определённо касалось его, мягкое и осторожное, что-то из прошлого, что-то из далёкой реальности, оно касалось его не напрямую, скорее — отголоском. Мягким ощущением… Нет. Никак не вспомнить. Воспоминания клубятся в голове неподъёмной тяжестью, от прежней жары в голове туман, какая-то скованность, и вспоминается, как на зло, не то давнее, спокойное и тёплое, а иное — смятое, удушающее и больное, так давно позабытое, переваренное подсознанием, перевёрнутое и выпотрошенное снами — да настолько, что от реальности не отличить. Вот — Фёдор Достоевский, как всегда, болезненно уставший, с потрескавшимися губами и воспалёнными бессонницей глазами, открывает ему дверь своей квартиры, глядит безучастно, говорит что-то, и у Гоголя сердце разрывается от этого его вида, от слов, которых он уже и не помнит. В памяти — странные, невнятные мелочи: потрескавшееся стекло на экране его телефона, которое он вырывает взглядом из пространства. Прохладное, безотрадное свечение его монитора в глубине квартиры — луч тусклого света, проходящий сквозь приоткрытые двери. Длинный бежевый плащ, брошенный на спинку кухонного стула. Он не помнит ни единого слова из того их разговора, он помнит все эти глупости и своё собственное болезненно колотящееся сердце. Вот он сам — в другом времени и сезоне, бредёт по опустевшей дороге жарким июльским вечером, и воздух вокруг густой и тяжёлый, и пространство вокруг — какие-то жуки, щебет, отдалённые звуки людского присутствия, шум газонокосилок, запах скошенной травы. Ветра нет. И Фёдора с ним рядом — тоже, с ним, кажется, вообще никого нет, и как ни крути, он не может вспомнить контекст, не вспомнить, куда и зачем он идёт по песку мимо вырастающих деревенских домиков, мимо поросших золотарником участков, где давно уже никого нет. Он глядит на разрушенные, заброшенные деревянные домики, глядит на новые, он глядит вверх — на тянущиеся по вышкам тоненькие волоски проводков, и ни о чём не может думать. В голове — ленивая, душная пустота, не получается собраться, не выходит удержать внимание, и солнце душит его даже после заката, но он уже не помнит, как ему жарко и как он устал идти, то, что впечатано в память намертво с той его прогулки — ощущение странной пустоты, бесцельности что-ли, но смешно то, что именно это он как раз запомнил… Как отдалённый, самый яркий отголосок жизни. Пустота, бесцельность и скука, суматошное мельтешение удивительно незначимой, бесконечно далёкой от него самого реальности, всех тех, кто вокруг — как сквозь толщу воды, как через стекло. Не участник, но наблюдатель. Так было всегда. Так на самом деле было всегда, или он сам себе это придумал? Так… было? Гоголь встряхивает головой, считает про себя, он пытается вернуться в норму, пытается к чему-то прийти и что-то понять. Считает, сам не зная, зачем, но так говорит весь тот пласт фильмов, что он смотрел: глупости, наверное. Но если ситуация выходит из-под контроля — остановись, сосчитай до десяти, вдох-выдох, и может быть это поможет. Иллюзия контроля, даже если контролируешь ты лишь дыхание. Но когда он открывает глаза это не помогает — всё та же духота, озирается тоскливо-рассеянно: он не сможет помочь, его, того, кто назвался Сигмой, надо к врачу, с ним ведь явно что-то произошло — и ничего хорошего не было в том, что он не помнил. Гоголь моргает: лето пройдёт. Пройдёт точно, и эта неадекватная духота и чувство давления — всё это рано или поздно закончится. Он знает, потому что так уже было с ним. Всё, что кажется настоящим, всё, что кажется сильным, что он чувствует как саму жизнь — рано или поздно оно проходит, заканчивается. Всё то, что он чувствовал к Фёдору, всё яркое, живое и искрящееся, то, что он точно должен бы сберечь и оставить, с течением лет словно обуглилось, уступило место усталости и смирению, хотя казалось незыблемой, основополагающей частью его личности, фундаментом, без которого — всё. Совсем, навсегда. Может, так оно и было. Может, поэтому всё теперь так. Может было бы легче, будь Фёдор всё ещё с ним, но об этом он старался не думать: иногда задевал мельком в своих мыслях и сердце сжималось болезненно, потому что на самом деле… Феди Достоевского у него давно не было. С той самой давней встречи, когда он, сам того не желая, подтолкнул их прежние отношения к очевидному краю и потерял его — и себя тоже. — Ты не помнишь, сколько здесь? — спрашивает юноша рядом, мягким вопросом перекрывая ворох беспокойных мыслей-воспоминаний в его голове, тут же беспокойно дёргая бровями. — Прости, я не хотел тебя отвлекать. — Ты не отвлёк, — тут же мотает головой Коля, радуясь возможности вынырнуть из старого омута. — Я здесь… Хм, — понимает он, хмурясь и вскидывая на него неясный взгляд. Достаёт телефон, глядит в экран, и чувствует, как наваливается необъяснимая беспомощность: он не помнил, сколько здесь. Он не помнил?.. Как же так? Он знал точно, они пришли в это место днём, и тут же одёргивал себя: а действительно ли днём? Он исходил из того, что Федя позвонил ему утром, но, как ни старался, не мог понять, так ли оно на деле было. В голове — туман, и чем больше погружаешься, тем сложнее найти верный ответ, и это… это его просто в ступор вгоняет. — Я не помню, — выдыхает он, силясь прогнать из голоса мерзкую беспомощность, хотя всё внутри неприятно сжимается от осознания… Ограниченности? Как он мог забыть нечто настолько простое? Нет, он всегда забывал какие-то мелочи, просто внимания на них не обращал — где-то оставил ключи, забыл про важную пару, не мог вспомнить слово, проебал зонт, снова оставил ключи, но вот так? Просто стереть из памяти полдня? Выпасть настолько, чтобы не помнить времени суток? Как это могло произойти? — Думаю, вряд ли долго, — наконец произносит он, удивляясь, насколько пустынно выжженным звучит собственный голос. — Не знаю. — Всё в порядке, — после паузы произносит Сигма, брови которого на секунду предательски складываются домиком. — Это из-за жары наверное. И да. Я не думаю, что долго. По крайней мере… Ты голоден? — спрашивает неожиданно, тут же виновато улыбаясь и поясняя в ответ на непонимающий взгляд: — Я подумал, это может помочь понять, сколько ты здесь… Я обычно не чувствую голода и так что не могу понять, сколько прошло. — А я не ем в жару, — вздыхает Гоголь, но всё же задумывается: кажется нет. Он не чувствует ни жажды, ни голода, ни усталости. Это даже странно. Некоторое время молчат: Сигма явно ищет, за что бы зацепиться, как перевести мысли и придумать логичное объяснение происходящему, Коля понимает это, потому что и сам думает о подобном, хотя это вовсе не в его духе. Всё разложить по полкам, всему логичное объяснение найти — это куда больше в стиле Фёдора, но мысли о нём заставляют болезненно выдохнуть. Как он там? Он же наверняка в этом чертовом подвале один, наверняка ушибся и нужно скорее найти его, только вот… Он понятия не имеет, где находится. Он спустился на этаж ниже, но добрался ли до нужного места? Не нужно ли спуститься ещё? — В голове такая дичь, — произносит он, растерянно касаясь пальцами переносицы. — Не могу собраться. Сигма чуть молчит, поворачивает к нему голову и смотрит даже как-то сочувствующе: — Когда выйдем на воздух, станет легче, — произносит. И Коля абсолютно точно знает, что ни один из них в это не верит. Гоголь смотрит на него снова, Гоголь чувствует, что что-то упускает, вот только это слишком сложно для его объёбанного жарой мозга. Его зовут Сигма. Он не помнит, как оказался здесь. У него очаровательные ресницы, у него холодные пальцы, он переходит по странному закрытому пространству неслышно и осторожно, осматриваясь, словно маленький зверёк. Он каким-то образом пробуждает что-то в его памяти, он — как недостающий фрагмент воспоминания, он — ветер, он — живой. Он… поможет. — Сигма, — произносит он. Неожиданно для себя самого, выдыхает его имя, так приятно вплетающееся в его реальность. Оно что-то меняет — в мире и в нём самом, вот только он не уверен, что не выдумал это сам себе. Юноша останавливается, поворачивается на оклик чуть удивлённо. — Мне нужно найти здесь… Здесь потерялся один человек. Ты мне поможешь? Гоголь даже в полумраке видит, как останавливается на нём растерянный взгляд цвета пасмурного неба. В нём плещется что-то. Удивление сменяется пониманием, а вслед за ним что-то ещё, что-то неясное и до этого им невиданное… Он не успевает понять, что. — Да, — отзывается Сигма, шагая чуть ближе, — помогу.