Асфиксия

Он опаздывает, и это вовсе не отголосок «дежавю» или невнятное предчувствие, маячащее на периферии сознания. Не «что-то забыл, но что — не вспомнить». Это стойкое ощущение уходящего времени, это — нужно скорее идти, это — адреналиновый стук сердца опаздывающего на самую важную в жизни встречу, это — предвкушение свидания. В доме — яркий запах осени, обескураживающий подвальный холод и сосновые иголки под подошвами кед. Временами — там, где крыша совсем прохудилась, лужи, чёрные омуты пространства, и он знает, что даже приглядевшись не смог бы разглядеть дно, и он не хочет думать и знать, что там может водиться. Нога пульсирует болью от каждого шага, отдаёт в голову, но это стирается и отходит в новой тенистой реальности, стираются редкие болезненные вздохи, когда он, спеша, особенно неаккуратно наступает на ушибленную ногу или напарывается в темноте на присыпанные листьями камни. Он должен успеть. И пространство несётся мимо, осыпающиеся стены, граффити и редкие вкрапления света из маленьких подвальных окон — всё это незначимо и не важно с тем, как он спускается в подвалы ниже, как проходит сквозь тьму, ночным слепым зверем на одной интуиции огибая препятствия и выходя к широкой лестнице с зияющими дырами времени. Он поднимается и попадает в неожиданно широкое пространство: раньше оно было залом или чем-то похожим, свет струится из маленьких полукруглых окошек наверху. Вокруг — какой-то хлам: пыльные разбитые вещи, по стенам расползается плющ и дикий виноград, Фёдор медленно шагает вперёд, поднимая к жёлтому свету облака пали. И встречает его. Это он понимает сразу — высокий юноша в длинном бежевом плаще с растрёпанными кудрявыми волосами и выглядывающими из-под рукавов перебинтованными запястьями. Это он. Он должен был прийти к нему всё это время. Вчера, теперь, столетия назад… Он должен был прийти, и теперь он здесь — не важно вовсе, на сколько опоздал. Фёдор шагает ближе. — Привет. — Привет, — откликается эхом юноша. — Тебе нельзя здесь быть. — Ну ты же здесь, — парирует Фёдор, силится перебороть неадекватное оцепенение от глаз напротив. Он смотрит прямо, но что-то не то в этом взгляде, несмотря на мягкий свет, в них мрак и холод ноябрьский в разгар лета. — Здесь три убийства произошло. Фёдор безразлично дёргает плечами: это не удивительно. Это место вполне располагает к подобному. Где-то на фоне сознания мелькает мысль о том, что нужно найти Гоголя поскорее: дурак же, наверняка напорется на серийного убийцу, маньяка или ещё кого, даже не поймёт и станет с ним лучшими друзьями, проникнется духом и пойдёт по подворотням людей резать. Фёдор отметает эту мысль: вовсе не важно. При всей своей неадекватности Коля Гоголь умный мальчик. Сможет выбраться, и найтись сможет, никуда не денется. Сейчас не важно. Куда важнее — тёмные глаза напротив. Они уже встречались. Он знает это, он уже видел его, он уже был здесь с ним, он чувствует это так ясно — куда прозрачнее кажется существование внешнего мира, собственного дома и Гоголя где-то там. — Мы не встречались прежде? — склоняет голову набок юноша, смеётся, и Фёдор отшатывается от чужеродности этого смеха. Здесь, в этом месте… Как он вообще смеет смеяться? — Это не подкат. Мне просто кажется, что я тебя… — Да, — кивает Фёдор, ловит всплывающую в голове информацию. Гоголь ошибался. Всё реально, он уже был здесь. Он всегда знал это. — Ты детектив. — Осаму Дазай, — кивает, и Фёдор завороженно глядит, как тёмные пряди скрывают на долю секунды взгляд. — Я расследую здесь дело. Ты один? Фёдор кивает. Он и сам не знает, что заставляет его в момент потерять Гоголя, но точно знает, что иного ответа быть не может. Он всегда один. Даже когда с ним. Человек по имени Осаму Дазай кивает с неясным ему отношением, и что-то во взгляде его мелькает странное, что-то, отдалённо напоминающее понимание, которое так непривычно видеть в других, но об этом Фёдор подумать не успевает, Осаму отворачивается, и Фёдор глядит смазанным воспалённым взглядом на всколыхнувшиеся тёмные кудри, когда он, легко перешагнув через очередной омут-бездну под ногами, бредёт вперёд, по смутно знакомому им обоим маршруту. Фёдор идёт следом — и понятия не имеет, сколько это длится, как долго они бредут в тенистом пространстве. Куда — не имеет значения. Он слишком давно не спал. Наверное, мозг отказывается принимать, что сутки могут длиться так долго. Наверное, Коля в чём-то прав: отличать реальность от вымысла становится куда труднее, когда всё вокруг — размытый, нечёткий контур. Мусор реальности, пустые декорации. Всё, кроме… Него. Фёдор глядит исподлобья на силуэт впереди. Старый плащ, от которого веет осенью, сыростью и холодом. Руки в карманах, только бинтованные запястья показываются иногда — идёт до того расслабленно, словно вышел на прогулку, а под ногами хрустит осыпавшаяся черепица, иглы еловые и прочий мусор. У Достоевского нет мыслей. В голове крутится заезженная мелодия: что-то из восьмидесятых, но он никак не может припомнить слов, даже понять, откуда она взялась в подсознании. Цепочка ассоциативного ряда не склеивается, воспоминания — тусклая муть. Он чуть дёргает головой. Прочь. В какой-то момент Осаму останавливается, и Фёдор едва успевает затормозить, но всё равно оказывается слишком близко: ещё чуть-чуть и напорется грудью на его лопатки, поднимает голову, отшатываясь от копны растрёпанных кудрей и выглядывает из-за его плеча. Кровь на камнях — не алая, как на картинках, не кроваво красная, как в фильмах ужасов — запёкшаяся, почти чёрная. Он точно знает, что это кровь. И знает, что Осаму знает тоже. Он не удивляется, только выдыхает шумно через нос, и внутри всё сводит неприятной судорогой. Фёдор молчит, гонит от себя глупую мысль: это ведь не может быть кровь Гоголя — слишком старая, уже запёкшаяся, но ведь… Он и не представляет на самом деле, как давно они расстались. Фёдор мотает головой. Чушь. Это не может быть его кровь, он бы понял, он бы знал, услышал — да, точно, если бы… Нет. Нет. Дазай шагает чуть ближе, присаживается на корточки, бежевый плащ — в напольную пыль, песок и лужи. — Несколько дней, — произносит он. — И рана была несмертельная, по крайней мере, человек, получивший её, ещё шёл некоторое время. Фёдор и сам видит — чёрные капли — дальше в дом. Крови уже не так много, но… Он не знает, что они могут найти там — за лабиринтами коридоров и колонн, увитых лозами плюща, в темноте смазанного пространства, где… — Гоголь, — выдыхает он. Осаму медленно поворачивает к нему голову, сверлит взглядом. — Здесь мой… Гоголь, — повторяет Фёдор. — Мне нужно найти его. Мало ли что. Дазай поднимается. Молчит лишь пару секунд, глядит нечитаемо, а потом улыбается снова — совершенно неадекватной, ёбнутой улыбкой, за которую ему хочется то ли врезать, то ли отвернуться, потому что не улыбка это вовсе — и что-то в нём во всём… Не то. Он чувствует это, хотя никогда не смог бы сказать, что именно. — Конечно, — откликается Осаму Дазай. — Как скажешь. Они больше не разговаривают. Осаму не спрашивает, и они движутся дальше — сперва по маленьким чёрным каплям, после — просто сохраняя траекторию. Они проходят ещё один полузаброшенный зал, и подходят к пустому дверному проёму, за которым начинается ряд крутых осыпающихся ступеней. Вниз. — Это переход, — говорит детектив. — Спустимся, пройдём прямо и сможем два раза подняться к наружности. Фёдор молча сжимает зубы. Он знал это, на своей неясной интуитивно-инстинктивной волне Алисы в кроличьей норе он знал, но ему вовсе не нравится то, что это знает он. Откуда он мог знать? Насколько долго здесь был? Он не задаёт вопросов, и явно что-то знает. Он явно играет, но во что и против кого — неизвестно, а Фёдор слишком устал, чтобы анализировать подобное. И всё же он идёт за ним. Это — не доверие, нет. Но что-то на уровне осознанности двух хищников: Осаму ничего не мог ему сделать. Осаму легко спускается вниз по ступеням, перепрыгивает места с торчащими камнями, так живо и свободно, что от него воротит: как он может вести себя подобным образом, как у него выходит, и, что важнее, как это тёмное, забывшее о жизни пыльное пространство позволяет ему это? У Достоевского нет сил даже смотреть на него, ему не хочется близко держаться, он отводит глаза от чёрного взгляда, когда Дазай, уже спустившись, разворачивается и ждёт его. В голове всё ещё крутится странная мелодия: что же это? Это все знают, почему никак не вспомнить?.. И что с ним происходит? — Погоди минутку, — просит Фёдор, останавливается полуразрушенных перил, глядит на чёрный проход внизу и медленно прикрывает глаза. В голове шумит, и он слишком явно знает это чувство: смазывается сознание, темнеет в глазах как от резкого подъёма. Он сейчас отключится. При нём — чёрт, вот это было плохо, но у него не было сил, он последние несколько часов старался не моргать лишний раз, проваливаясь в яму неосознанности на доли секунд и включаясь снова, но теперь — всё. — Что-то мне… И последнее, что он видит перед тем, как действительно выпасть из реальности — легко взлетающего по ступенькам детектива. И последнее, что он чувствует — ладони на своих плечах. Он знает, что ему нужно думать о Гоголе. Знает, что положено. Но единственное, о чём он успевает подумать — это тьма, наконец забирающая его сознание. И может теперь, впервые за долгие недели он сможет оказаться... «Вне».