delicate.

— Ты подлый лжец, — выдыхает Хаус в предрассветную тишину, когда чужие руки обвивают его талию. Он так и замирает, не сделав шаг в сторону кухни. За потерянной в дверях квартиры тростью не дотянуться и через кофейный столик не перепрыгнуть. Пальцы скользят под его рубашку, ненавязчиво и мягко, только чтобы ощутить тепло под своими подушечками, поздороваться без слов. По предплечьям, продрогшим от вояжа на мотоцикле, рассыпаются сладкие мурашки, перебрасываются холодком за шиворот. Чей-то лоб, контрастно горячий, обжигающий в сравнении с уличной стужей, утыкается Хаусу в бок. Левое ребро щекочут волосы. Уилсон, дезориентированный, разморенный со сна, бессовестно его обманул. Он покинул больницу после смены, не стал дожидаться третирующего Чейза и Кэмерон Хауса. Не засиделся с командой допоздна, решая очередное дело, от онкологии далёкое, как Северный полюс от Южного. Едь домой – просил Уилсона не только Хаус, но и Кэмерон, и Форман, и Кадди, и даже та сестра из Педиатрии, в которую ему сегодня не посчастливилось вписаться. Едь домой, выспись и возвращайся спасать больницу от рака и Хауса, непонятно ведь ещё, что хуже. А теперь он, с трудом моргая, держит Хауса в западне, состоящей из его рук и холодного носа (а он бы у него мёрз даже в жерле греческого Санторина). — Обещал же, что отоспишься, — ворчит Хаус деланно раздражённо, потому что сонная физия Уилсона принуждает всё возмущение раствориться в солнечном сплетении. Он не до конца понимает, как не заметил Уилсона в груде сваленных на диван подушек. Наверное, по привычке – отголосок прошлого, которое Хаус похоронил вместе с жизнью без Уилсона, маячит на периферии сознания. Так больше не будет, на всякий случай напоминает он себе. Не будет одиночества, битых бутылок из-под спиртного и окоченевших на морозе пальцев, которые, оказывается, очень правдоподобно немеют, когда шатаешься полночи по улице, не желая возвращаться в квартиру. Потому что она несуразная и угловатая, давящая на стенки раскалывающегося черепа своей пустотой. Но вместе с Уилсоном, мурлыкающим в унисон со стареньким приёмником, его смущённой улыбкой, которая преследует Хауса в каждой комнате, квартира превращается в дом. Руки, сцепленные в замок, съезжают к нему на пояс, но не расходятся. Сохраняя недовольство, померкшее на фоне Уилсоновой уютной лохматости, Хаус поднимает его лицо за подбородок. Очерчивает большим пальцем след от подушки, отпечатавшийся на щеке. Уилсон лениво моргает пару раз в попытке сфокусироваться на его лице. — Я тебя ждал, — улыбка, мазнувшая губы, перетекает в виноватую, когда взгляд трезвеет. Кухонная лампа, приглушённая, чтобы не раздражать сетчатку, тлеет в Уилсоновых глазах – горячий шоколад. Хватка на поясе крепчает. — Мне одному спать холодно. У Уилсона волосы, пережившие ураган “Катрина”, помятый вид и патологическая потребность о ком-нибудь заботиться. За спиной три брака и толпа влюблённых медсестричек – а в нём всё ещё домом сквозит от кончиков пальцев, отдающих пищевыми ароматизаторами, до пижамных штанов в шотландскую клетку. Хаус до Уилсона не думал, что место, куда он возвращается, чтобы проваляться в бессоннице до начала смены, может чем-то пахнуть. Чем-то, кроме забытого на три месяца сыра в холодильнике или бесцветного дезодоранта, чей запах не запоминается и с десятой попытки. Оказалось, может, и то ли Уилсон теперь его квартирой пахнет, то ли квартира Уилсоном. Хаус тайком потягивает носом аромат каждый вечер, когда переступает её порог. Во вторник его встречает ваниль и ненавязчивый чеснок, будоражащий вкусовые рецепторы. В среду – зелёный чай и яблочный шампунь, новый в коллекции Уилсона, а ещё жар работающей в помещении духовки. С Уилсоном в доме всё оживает, а квартира предстаёт в новой ипостаси. Сюда хочется торопиться, выжимая педаль до последней скорости, спешить к лифту наперегонки с Форманом, который уже получил по шее (и пусть скажет спасибо, что не тростью) за то, что однажды ему поддался. Уилсон дома возится с любимой сковородкой – тефлоновое антипригарное покрытие, Кадди, умница, угадала с подарком – и ждёт скрипа входной двери. Потому что кто же ещё, кроме Хауса, рассеянно клюнет его в волосы и без слов будет стоять рядом, прижавшись к нему со спины, пока ужин не будет готов? Один ноябрьский вечер Уилсон убивает на кексы с шоколадной крошкой, чтобы угостить ими команду Хауса, заскучавшую за обедом. Он отталкивает от микроскопа Чейза, мечтающего упасть лицом в чашку Петри и проспать в ней до следующего месяца, чтобы закончить анализ вместо него; переписывает отчёт Кэмерон, допустившей грамматическую ошибку, и ей об этом не сообщает. Это несложно. Ему их “спасибо” и улыбки, смущённо-удивленные, не нужны, как и Хаус не нуждается в дрожащих благодарностях поставленных на ноги пациентов. В этом они похожи. А вдвоём топить свои зависимости легче. Разминуться друг с другом на поле боя не получилось. Хаус – самый сложный “пациент” на Уилсоновой практике, его “дело”, запутанное и этим интересное. Простыми кексами и любезностями он не откупился. Пришлось переехать на диван Хаусовой гостиной, а там и в зону комфорта угодить, под тёплый бок, чтобы лечить его под неусыпным надзором. Порцию ласки, которой у организма дефицит, внутривенно, доктор. Поцелуйте там, где больше всего болит, и не скупитесь на нежность: на ваших плечах клятва Гиппократа. — Дождался на свою голову, — бормочет под нос Хаус, сомнительное сокровище. Он сутулит плечи, чтобы зарыться носом в чужие волосы, узнать, чем сегодня Уилсон пахнет. Всё тем же – содержимым бесконечных баночек в их ванной, которые размножаются почкованием и превращают его шевелюру в тяжёлый бархат. Конечности как и всегда, когда Уилсон нежничает в стенах их квартиры, наливаются свинцом. В их паре это Хаус – тот, кто превращается в неповоротливое бревно, когда его растапливают неторопливой лаской. Действуя по наитию, он пробирается пальцами в Уилсоновы волосы, на пробу массирует чувствительную кожу головы – всё это с осторожностью и зреющим в груди сомнением. Уилсон не похож ни на одну женщину, с которой Хаус был до этого. Он не Стейси, не кокетливая проститутка, и нуждается в особом подходе, тягучей, кисельной нежности в ответ на свою. Уилсона хочется трогать, вжиматься в его лоб своим, не переставая целовать их переплетённые пальцы, а после спрятать его под кучей одеял и из квартиры никогда не выпускать. Не в каких-нибудь пошлых целях, к Уилсону неприменимых, а чтобы очертить свою константу кончиками пальцев. Чтобы подрываться со стула в ординаторской – меня же там Уилсон в постели ждёт! – и надевать куртку уже на ходу, любуясь Чейзом, у которого лицо идёт красными пятнами. Правда ведь ждёт. Уилсон в ответ глухо смеётся, уткнувшись в чужую рубашку. Его губы, как для дремавшего три минуты назад, растянуты в аномально широкой улыбке. И только после смеха, кольнувшего сердце, Хаус с облегчением выдыхает ему в макушку. Значит, не облажался, значит, заботливый жест с его стороны, достаточно скованный, Уилсоном принимается. И одобряется. — Все живы? Вопрос из вежливости, но Хаус с интересом вслушивается в его голос, хриплый после долгого молчания – ему вдруг кажется, Уилсон пьяный. Чересчур он мягкий и податливый. — Форман мечтательно косился на распахнутое окно, когда я уходил, поэтому, — Хаус даже не договаривает, сглатывает остроту с разлившейся по языку патокой. Уилсон, которому побоку сейчас и на Формана, и на окно, и на статистику самоубийств с наступлением весны, тычется носом в его пальцы, очерчивающие линию челюсти. — Или ты про пациента? Ему окно тоже понравилось. Жалко этаж всего лишь третий. Кутающийся в плед, от которого на метр разит рождественским глинтвейном (ну, перевернули на него две чашки, бывает), Уилсон идеально вписывается в дефиницию домашнего уюта. На их диване, отогретый в гнезде из подушек, он совсем не такой, каким становится в больнице, под давлением рабочей обстановки. И смотреть на него такого, щурящегося от ласки, всё сложнее. А Хаус на него обижен – за обманутые ожидания полюбоваться им, пускающим слюни в отобранную у любовника подушку, а не на стол в своём кабинете. Он, как и оставленный в Принстон-Плейнсборо Форман с окном, оборачивается к кухне – единственному, что его сейчас может отрезвить. Хаус делает пробный рывок в её сторону, слишком жалкий, чтобы сойти за попытку сбежать. Уилсон без усилий удерживает его на месте, лишь слегка дёрнувшись по инерции, и упирается подбородком в нежную кожу над пряжкой ремня. — Присоединяйся, — просит он, лениво моргая спросонья. — У меня есть плед. Хаус, задумчиво наклонившись, дует на упавшую чёлку, неспешно целует его в лоб – всё такой же горячий и приторный, что сахар хрустит на зубах. Цепляясь за капли недовольства, инфекцией терзающей мозг, он тянет Уилсона за волосы. — А под пледом есть я. Хаус заторможено моргает. Ему, путающемуся пальцами в волосах, неприятно понимать, что и он провалялся бы без сна до пурпура рассвета, выпади ему жребий ночевать без Уилсона. — Это всё меняет, — сдаётся Хаус, как делал сотни раз до этого просто потому, что сдаться Уилсону это благословение. Он опирается здоровым коленом на диван и чужие руки, расцепившись, хватаются за ремень его брюк. — Но ты всё равно манипулятор. И соблазнитель, — добавляет он погодя. Уилсон делает своё потрясающее выражение исключительной невиновности в происходящем. С такими лицами девственные католички разучивают рождественский гимн перед походом в церковь. — Я? — В этой своей футболке, — Хаус скользит пальцами ниже и хватает его за воротник. — Искушаешь меня. Футболка мягкая и застиранная, растянутая, спадающая у Уилсона с одного плеча. У них обоих с ней самые интимные воспоминания. Выцветшая до серого безобразия ткань впитала в себя слова, звучавшие только для двоих, их растрёпанные волосы и припухшие от поцелуев губы. Уилсон всегда снуёт в ней по квартире перед сном и оставляет за собой тонкий мятный шлейф. — И в шортах, — срывается Хаус на обвинительный шёпот и подтягивает за собой правую ногу. — Насчёт них моё мнение ты знаешь. — Конечно знаю, — Уилсон вздыхает с усталостью человека, поставившего под сомнение все свои жизненные решения. Он откидывается на спинку, позволяя Хаусу устроиться на узком диване. — И Кадди, подозреваю, твоё мнение тоже знает. Хаус упирается затылком в шершавый подлокотник и наблюдает за тем, как Уилсон сражается с его ремнём. — Надеюсь, что знает, — он снова тянется ко взъерошенной шевелюре Уилсона, но останавливается на половине движения. Его волосы скоро пополнят ряд зависимостей, займут следующую ступень от викодина. Это только вопрос времени. — Мало я что ли раз просил её ввести короткие шорты во врачебную униформу? Руки Уилсона, торопящегося, чтобы освободить Хауса от брюк и прижаться к источнику тепла, замирают. Он осторожно поднимает взгляд – может, шутит? – и когда приходит к выводу, что нет, улыбается одними глазами. “Придурок, полный придурок” – плещется в густой шоколадной радужке. Когда со штанами покончено, Хаус понимает, что однажды обязательно проведёт медицинский осмотр Уилсона в его шортах со внесением всех подробностей в карту. И сделает это не из-за злюки Кадди, а по собственной инициативе. Он, просто чтобы убедиться – чтобы на сердце спокойнее стало, в конце концов! – ведёт ладонями по Уилсоновым плечам и ниже, пересчитывает костяшками пальцев его позвонки и ухмыляется самому себе, поймав блик на потолке. — Не лапай меня. У Уилсона достаточно строгий низкий голос, чтобы любой вытянулся перед ним по струнке. Хаус со свистом выдыхает через зубы – буду лапать тебя, раз уж тебе наплевать на свой режим – но послушно убирает руку с его бедра. — Мы с Кадди не хотели тебе говорить, но мне за это доплачивают. Уилсон сбрасывает брюки с дивана и подаётся вперёд, вплотную, так, что Хаус чувствует его живот своим через ткань футболок. Он смотрит с интересом в любимой своей тактике. После такого его взгляда, журящего, ласкового, тревожащего совесть, извиняться Уилсону в ноги бросается полбольницы. И Хаус, затесавшийся в толпу грешников, стоит в её главе. — Шучу. Не доплачивают. Я отказался от денег во имя науки. Хаус наблюдает за Уилсоном: переменится ли он в лице, наморщит нос от пошлости или улыбнётся с лёгкой укоризной? Чувствует его колено между двумя своими. Чтобы не перекладывать на него свой вес, Уилсон опирается на локоть. На губах мечтательная улыбка, а “ни одна твоя шутка не заставит меня закончить всё это” читается в мягком прищуре глаз. — А зря. Нужно было деньги брать, – он укладывает свободную руку на Хаусово плечо. — Устроили бы себе шикарный отпуск. Только пробуя, Уилсон давит на закоченевшее плечо, сжимает на нём пальцы, чтобы ощутить напряжение мышц. Хаус смотрит на него во все глаза. Плечо, натруженное за день, его подводит, приятная истома разливается по телу. Уилсон знает, на какую точку нужно надавить, чтобы дать ему расслабиться по-настоящему – довериться его рукам. Он отвечает на Хаусову шутку, плохую, на самом деле отвратительную, не заслуживающую вертеться в окрестностях их квартиры. Парирует так обыденно, словно провёл здесь, с Хаусом, не менее половины своей жизни. Перепалки, обидные на взгляд постороннего человека, которыми они держат друг друга в форме, только укрепляют их связь, перетёкшую в любовь из многолетней дружбы. У них это вместо привет-пока-милый-любимый. По мнению человека, трижды прошедшего через развод, так в отношениях и должно быть. Хаус чувствует, как растекается по диванной подушке, превращается в мягкий, липнущий к рукам пластилин. Он, вынырнув из полудрёмы, цепляется пьяным взглядом за Уилсона. И чуть не дёргается вперёд, рискуя и в чужой лоб врезаться, и перевернуться на кофейный столик, повидавший Афганистан со Вьетнамом. А затем диагностирует себе иррациональное желание поцеловать Уилсона прямо в ухо, не прикрытое волосами. Уилсон привык к нему быстрее. Пластиковая недотрога в больнице, он ругается с Хаусом каждый раз, когда тот хватает его за задницу в людном коридоре (а случается это довольно часто). Но заходит в их в квартиру, тут же незнамо как оказываясь в своём воздушном свитшоте, и преображается, ничего не стесняющийся и ничем не стёсненный. В публичных проявлениях привязанности Хауса нет искренности, ему просто нравится быть объектом обсуждений и в центре внимания. Вот когда у него пальцы подрагивают в весенней дрожи или язык от поцелуев заплетается, неспособный ко связной речи, – тогда и верится. Только сложно его на подобное вывести. Для переступившего порог квартиры Уилсона нежность в порядке вещей, такая же очевидная истина, как то, что утро начинается с рассвета, а ночью темно, потому что солнце не светит. Каждый вечер он целует Хауса ещё в дверях, хоть они не виделись от силы минут сорок – привет, я снова приготовил жаркое с картофелем, ты ведь не против? А Хаус каменеет в тот же момент, как чувствует его губы на своих. Страшно возвращаться домой, в глубине души опасаясь Уилсона в квартире не застать. Ещё страшнее не суметь дать человеку, посвятившему себя любви без остатка, то, чего он заслуживает. И Хаус учится. Честное слово, учится быть лучшим человеком. Потому что второго шанса на его веку уже будет. Он всё-таки совершает преступление, давит Уилсону на затылок, ерошит короткие волосы, чтобы притянуть к себе, дотронуться губами до мочки – знал бы кто в больнице, как падок Хаус на его уши – и не до конца отдаёт себе в этом отчёт. Ощущение потрясающее, приятное по-новому – потому что свобода действий друг к другу пьянит, и по-старому – это ведь Уилсон. Который видел его насквозь ещё до того, как впервые полез с ним целоваться. Не давая Хаусу оправдать свой подвиг – это ведь я, Грег, поступай, как чувствуешь, я пойму – он легонько поддевает его нос своим. Щекотная и глупая прелюдия, но в их случае ещё и вопрос – можно? И медлят они, чтобы понять, достаточно ли обоим комфортно. У Уилсона, удивительного в своей неспешности, слипаются глаза. Он решает больше их не открывать, чтобы не ворошить сонливость, осевшую на ресницах, действует на одних ощущениях. И не целует Хауса толком, хоть и не наталкивается на сопротивление, а медлит, как когда они растягивают удовольствие по выходным, зная, что выберутся из кровати только к вечеру. Чтобы в этот момент, интимный и насыщенный, нырнуть, окунуться с головой, распробовать вату, тающую на языке. Торопиться некуда и незачем, когда целый мир сужается до тонких стен квартиры. Хаус чувствует сахарную пудру в уголке чужих губ – яблочная шарлотка приготовления Уилсона лучшая во всём Джерси. Когда же он всё это успевает, и почему на выпечку время остаётся, а на здоровый сон – нет? Руки Хауса не слушаются. Приходится делать всё, лишь бы не напрягать мозг задачей деть их хоть куда-нибудь – притягивать Уилсона к себе за плечи, крепкие и широкие, комкать футболку, касаться его, где только можно коснуться. — Ты сейчас хочешь лишить меня долгожданного ужина, — перехватить инициативу не получается и Хаус разрывает поцелуй. Упирается своим лбом в лоб Уилсона. Тот стоически терпит, когда ему отбрасывают с лица чёлку. — Врёшь, — Уилсон улыбается, оголяя верхний ряд зубов. Немного морщит нос от щекотки, когда чёлка падает обратно на лоб. — Я знаю, что ты заходил в кафетерий перед дорогой. С наигранным возмущением Хаус отстраняет его от себя. — Как только узнаю, кто из моих троих тебе на меня стучит, выпорю, — он не может не толкнуть плечо улыбающегося всё шире Уилсона своим. — Всех. Тебя в первую очередь. В глазах скачут бесята, когда Уилсон открывает их и сверяется с реакцией Хауса. Ему, разомлевшему от тепла, тяжело держать себя на весу собственными силами. Приходится придерживать его за талию. — В таком случае, это точно не Кэмерон. И подмигивает так нахально, что у Хауса во рту пересыхает. Уилсон засранец, но засранец обаятельный, солнечный до искорок под веками. Ему простилось бы всё на свете. И целуется он отлично, даже если нежно, без лишних слюней и глаз на мокром месте. А ещё забавно сопит носом, когда воздух в лёгких заканчивается. Забавно в смысле мило, а не потешно, на уровне чихнувшего котёнка. Хаус отталкивается от жёсткого подлокотника и целует Уилсона ещё раз, серьёзнее и с напором, чтобы случайно не улыбнуться ему в губы. Даже кусает его – несильно, просто чтобы поставить в укор – ты идиот, потому что уже четвёртый час должен дрыхнуть носом в подушку. Мышцы Уилсона под тканью футболки напрягаются. — Я очень устал, — он подавляет широкий зевок, который мог бы вывихнуть ему челюсть. Глаза у него застелены розовой дымкой. — И голова болит, — ёрничает Хаус. — Если у тебя эти дни, так и скажи, не стесняйся меня. Уилсон с усилием моргает, стараясь утаить виноватую улыбку. И так он уязвим, когда пытается не завалиться на бок, что Хаусу совестно на долю секунды становится – да, оказывается, любовь его и на такое толкнуть способна. — Ты тоже устал, — с закрытыми глазами кивает Уилсон. Не удержавшись, зевает, и этим вызывает желание укутать его во флисовый плед до макушки. Чувствуя себя по уши втрескавшимся мальчишкой, Хаус сдаётся и натягивает Уилсону на плечи одеяло, успевшее сползти пока они целовались. — И нога у тебя болит. Разве нет? И как только Уилсон об этом вспоминает, бедро, обрадованное вниманием, отзывается глухой болью, привычно бьёт в подкорку. Он весь день по иглам ходил и всем остальным жизнь на них обеспечивал. — Я в порядке, ты же знаешь. Просто люблю давить на жалость, — Хаус крепко сцепливает зубы, чтобы не поморщиться. — Трость ношу для имиджа. А льготы инвалидам – это же так сексуально. Уилсон качает головой, не открывая глаз. Они не первый год уже с его ногой в конфронтации. Но проблема становится менее проблемной, когда её на плечи взваливают оба. — Ты сегодня дважды пообещал Чейзу уволить его. — А он расстроился? Как думаешь, мне ему перезвонить? Боль накатывает с новой силой, как и раздражение, выстрелившее в мозг чернилами. Ноющая без повода нога и желание убивать людей в радиусе десяти километров складываются в цепочку причинно-следственной связи. Вместо таблеток приходится проглотить ещё с десяток колкостей, которые уши Уилсона не заслуживают, и наградить его взглядом “Вот видишь, как я ради тебя стараюсь?”. Тяжелый вздох Уилсона разносится минимум на двенадцать американских штатов. — Что, так заметно? — нехотя интересуется Хаус и любуется недопитой чашкой бергамотового чая, оставленной на столике. Уилсон, к счастью, оккупировал здоровую половину его тела и теперь с усердием набивается ему под левый бок. — Если знаешь, куда смотреть. Его плечи расслабляются, когда он постепенно роняет их и метит носом в чужую ключицу. Бедро дерёт весь день, и так сильно, что Чейз с Форманом из ординаторской вылетали, лишь Хауса заприметив. Уилсон и сам спас Кэмерон от получасового выговора, взял удар на себя, а остальные тридцать минут обеденного перерыва наслаждался душещипательной тирадой о безмозглости его утят. Рука Уилсона тянется к больной ноге. Хаус это понимает ещё до того, как его плечо лишается приятной тяжести. Он успевает перехватить кисть в воздухе своими пальцами, совсем ватными, чтобы остановить, предупредить не переступать границы настолько личного и безобразного, что родных подпускать боязно. В Хаусе вообще мало прекрасного сыщется, сколько не копайся по извилинам души – шрамы и неспособность на ногу даже опираться ведут его в противоположную красивому касту. Когда он всё же оборачивается к Уилсону, оторвавшись от эстетики грязной посуды, то застаёт вопрос в мутном взгляде. Уилсон, завалившийся на тело под собой уже на три четверти, приподнимает брови – можно? – и Хаус, не разрывая зрительного контакта, коротко кивает. Так аккуратно, что, не разделяй их лица десяток миллиметров, Уилсон в темени гостиной не заметил бы. И отпускает его запястье. — Уже и не болит, — врёт Хаус севшим голосом. Он, благодарный, что Уилсон решил действовать слепо, наощупь, всё равно вздрагивает от прикосновения его пальцев к ноге. Уилсон касается его с осторожностью, но в твёрдой решимости, понимая, что если сейчас даст слабину перед открывшимся ему Хаусом, вечер закончится очень плохо. Хаус и сам сжимает пальцы на ноющем бедре, растирает вверх-вниз, отрывисто, резко даже до неприятного, чтобы не дать себе расслабиться под взглядом Уилсона, отрезвить идущее туманом сознание. Позволь он ещё кому-нибудь дотронуться до себя, храброго бедолагу уже бы отскребали от стен. Ощутив прилив смелости, Уилсон укладывает свою ладонь на руку Хауса, подрагивающую в треморе, проводит большим пальцем по тыльной её стороне – это я, не нервничай. Отпечатки остаются тлеть на коже. Он замедляет растирающее движение мягким давлением на чужие пальцы, подбирает собственный темп – привык, что Хаус сводит в саморазрушение всё, что бы не делал. Его нужно подталкивать в верном направлении. — Спасибо. Хаус выпаливает это ещё до этого, как успевает обдумать – всему виной Уилсон, поцеловавший его в колючий подбородок, и недосып. Прикусив щёку изнутри, он пытливо всматривается в черты лица Уилсона, смазанные в ночной глуши гостиной. Тот не улыбается, как умеет, на очередную Хаусову глупость – лукаво, с усталостью, натянуто, жалобно или поверить-не-могу-что-мы-вместе. Чересчур интимный жест, чтобы даже вслух его обсуждать. Одного понимая с лихвой. Ногу отогреть сложнее всего, даже под куняющей сверху подушкой в виде Уилсона. Хаус несильно напрягает её, чтобы оценить, притупилась ли боль их обоюдными стараниями. — Я говорю спасибо, что стал моим первым, Джимми. Это было незабываемо. — Хаус, — выдыхает Уилсон с особой интонацией, одной из сорока пяти, с которыми фамилию Хауса можно произнести. — Закрой рот хотя бы на пять минут в благодарность. — Всё равно выспаться не успеешь. В месть Уилсон упирается своей грудью в чужую, сдаётся, высвобождает свой локоть из опоры с чувством выполненного долга – и выбивает воздух у Хауса из лёгких. Пока он устраивает голову на его плече поудобнее, вдосталь елозит по тесному дивану, Хаус тянется за оставленным в брюках мобильным – нужно позвонить Кадди, предупредить, что у него сломаны одиннадцатое и двенадцатое рёбра слева, может, хотя бы на денёк дома оставит поболеть. Но Уилсон в состоянии полусна сам находит правильное положение, наименее травмоопасное для обеих сторон. Он, тёплый и тяжёлый, приятным солнечным грузом давит на диафрагму. Скривившись для виду, Хаус приходит к выводу, что даже с Уилсоновыми волосами, намеренными забиться в рот, можно смириться. Он смотрит в ту же точку, за которую его взгляд зацепился в начале – щекочущий потолочный плинтус блик от лампы, которую уже нет смысла тушить. Уилсон продолжает растирать его ногу механически, на автомате – от колена и выше, и обратно – и не замечает, что рука Хауса давно остановилась. Хаус собирается напомнить, что они, вообще-то, договаривались на обнимашки только после секса – слишком тихо, поэтому неспокойно – но приподнимается на локте и понимает, что у него кружится голова. То ли кровь отлила от мозга в бедро, то ли ещё какая романтическая хрень, от которой Кэмерон бы взорвалась малиновым сиропом. Прислушиваясь к пульсации в ноге, он решает оставить комментарий при себе. Вместо этого перехватывает обмякшие пальцы Уилсона на больном бедре и переплетает их со своими. В голове необычно пусто. — Ты засыпаешь, — со скопившимся за ночь осуждением в голосе замечает Хаус. Он не знает этого наверняка, и в дыхание Уилсона, замедляющееся, глубокое, толком не вслушивается. Просто чувствует. — А если я усну на диване, а ты на мне, с завтрашнего дня я перееду в морг. Сердце Уилсона, в критической близости от его собственного, качает кровь по телу и гремит в звенящей тишине. Хаус слабо сжимает его пальцы своими, чтобы сразу же разжать – проверка связи и в сознании ли ты. — Я не сплю, — вяло возражает ему Уилсон и сдавливает его ладонь своей. — Сейчас полежим так три минуты и пойдём в кровать. Хаус тонет в вязкие подушки дивана. Затем отстраняется от Уилсона, чтобы скользнуть по нему внимательным взглядом. Он кажется совсем юным в это мгновение. Стёкла окон уже царапает рассвет, сейчас абсолютно неуместный, лишний, инородный, тревожащий тонкую плёнку их сонливости. Им не хватает времени. Остальному миру нет дела до того, что они влюблены. Поэтому Хаус ненавидит каждый восход солнца, встреченный друг без друга в той половине жизни, у которой не было названия. Он всё гадает, какого цвета у Уилсона ресницы, подрагивающие от чужого дыхания. Может, счастливого?