План говно, я не хочу в этом участвовать!

Нанаба размешивала в кружке чай. Наблюдая как чаинки, медленно поднимаясь наверх, тут же опускались под тяжестью своего веса обратно вниз. Это отчего-то очень было похоже на ее жизнь последние пару лет. Человек, а для нее теперь по мироощущению субъект, обыкновенная вещь, настолько была велика ее затравленная ненавистью душа, никак не отпускала его. Скорее из-за обиды чем из-за любви. Осталось между ними еще хоть что-то теплое, что раньше бы походили на взаимоотношения любящих супругов? Скорее нет, чем да. Глаза медленно перемещаются по поверхности стола, глядя на небольшую, но все же увесистую стопку медицинских карт. Они уже были заполнены, оставалось только рассортировать их по алфавиту, но и на это у женщины тоже не было сил. Если бы не работа, которая подразумевает под собой график и какие-никакие дедлайны, Шульц бы попросту растерялась. Последние пару месяцев она чувствует себя разбитой, усталой, клонит в сон, болит все, начиная от головы и заканчивая коленями, хотя она никогда не отличалась особой метеозависимостью, чтобы попытаться хоть как-то оправдать свое никуда негодное состояние магнитными бурями или недавней метелью. Голова, тяжелая от мыслей, как медсестре казалось, на самом деле была абсолютно пуста. Время обеденного перерыва медленно, но все же неумолимо подходило к концу и она, подперев подбородок, искоса глядела на стрелки наручных часов, как они, точно играясь, убегали от нее. Уже давно ничего не поднимает настроение, не радует. Не сказать, что Нанаба наслаждалась своей работой в травматологическом отделении, но сейчас, в силу некоторых обстоятельств, даже переведясь в гинекологию, радости особо не прибавилось, наоборот, пусть те и немногие моменты, что казались ей интересными с точки зрения клинических случаев и профессионализма теперь совсем сгладились и не оставили в чужом мозгу ни толики интереса. Это походило больше на инерцию. Просто делай что-то изо дня в день. А что, если уйти? А что она умеет? У женщины в распоряжении было не много вариантов. Да и те ее не радовали. Менять шило на мыло или пойти пилить ногти или красить брови? Что угодно, лишь бы снова не жить с отцом. Это единственная мысль, которая хоть как-то могла взбудоражить ее воображение и заставить работать. Не знает как-то. Пойдет ли к нему даже под угрозой голодной смерти? В прошлый раз так и вышло, впрочем, не станем утрировать, положение у женщины было не настолько плачевным. Ей просто не хочется вспоминать. Сидишь напротив него, глядишь на кусок хлеба, лежащий по правую руку и в самом деле ощущаешь себя нахлебницей. «Нахлебница» это слово вызывало у нее дикий мандраж. Какой-то незакрытый гештальт сидел в ней еще с самого детства, обострившись в подростковом возрасте теперь остался горьким воспоминанием на всю молодость и зрелось. Здесь ничего ужасного, на первый взгляд. Признаться, до сих пор навещает его, как представится возможность. Она, пусть и не питает к нему особо нежных чувств, но все же привязана к отцу какой-то своей страдальческой любовью и не хочет, чтобы в глазах чужих людей прослыла плохой дочерью, которая, оставив старика умирать, даже не подаст ему стакан воды. Уже несколько месяцев в голове крутились одни и те же мысли, здравые и логичные для любого человека: как прокормить себя и на что жить, если оставить работу? Любой вариант все же заканчивался тем, что Нанаба вернется домой к отцу. Это как идиотски навязчивая мысль. Ее самый главный страх, который балластом тянет ее с собой на дно и эта боль в ногах почему-то приятная, такая тянущая. Наверное, где-то в глубине своей души она понимает, что ей не избежать встречи. Всю жизнь Нанабу окружают мужчины. Мужчины, которые заставляют ее страдать. Веки, тяжелые, налитые свинцом, едва не закрывались прямо сейчас,когда медсестра, нагнувшись, что-то расписывала с той стороны поста. А ни то ли выписывала что-то в очередной карте, ни то просто расписывала ручку. Стержень, щелкнув от давления, вылетает из корпуса и падает вниз. С тяжелым вздохом женщина все же нагибается, проклиная этот, отчего-то очень долгий рабочий день. — Ты закончила? — сзади послышался чужой женский голос. Вернее. Совсем не чужой. Нанаба очень удивилась. Что главврачу могло понадобиться от обычной медсестры? Какая-то жалоба от пациента? Штраф? Может зря она так волнуется? — Нет, госпожа Леонхарт, еще не закончила, я хотела….- поднимает голову, обрываясь на полуслове и абсолютно забывает о том, что хотела сказать. При виде него. При виде него из головы вылетают последние признаки спокойствия. Уже не волнует никто. Ни стержень. Ни карты. Ни отец. Ни главврач. Забывает абсолютно обо всем, скривившись в злобной гримасе — Тебе помочь? — Майк, как-то слишком для него учтиво, глядел на женщину, заискивающе, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, что могло бы избавить его от такого внимательно-ядовитого взгляда напротив. Она промолчала. Он замялся. — Давай я карты в архив помогу отнести? — казалось бы, совершенно невинное предложение и руки вот-вот уже сделают свое дело, как вдруг женщина взрывается. И все то, что копилось у нее внутри вновь вылезает наружу. Когда тебе кажется, что сил в тебе абсолютно ни на что нет, вспомни человека, которого ты ненавидишь. — Убери свои руки! — в самом деле бьет Майка ладонью по запястью, — Ты вообще с травматологии, что ты здесь делаешь, проваливай! — хватает одну из « корочек», лежавшей на самом верху, — Мне не нужна твоя помощь, ты мне и так уже помог, Иуда! — с резкостью вырывает еще одну, на этот раз, первую попавшуюся, ту, на которую легла ладонь, отчего стопка, потеряв свое былое равновесие, рассыпается. Оказавшись на полу, какие-то листки, оторвавшись от корешков, оказались перемешаны между собой. Какие-то остались целы, даже не раскрывшись. Глядя на все это у Нанабы будто внутри что-то оборвалось. Она так старательно вкладывала каждый листочек, так старательно проклеивала каждый корешок, вклеивая туда новые листы для назначений и это все несмотря на ее тяжелое состояние. Женщине так жаль свои труды. Они достались ей такой ценой. А теперь все переделывать. И все напрасно. Какой от этого смысл? Какой вообще во всем тогда смысл? Есть ли он вообще? Даже в ее жизни? Глаза наливаются слезами, но медсестра сдерживается. Неведомо из каких сил, но сдерживается, лишь топнув ногой, оставив под подошвой чей-то рецепт терапии — Ты опять все испортил! Ну почему! Почему! — по щекам полились самые настоящие крокодильи слезы. Было жалко. Труд. Время. Себя. В груди, пульсируя, вновь проснулась обида от предательства, не с новой силой, а скорее, пульсируя, как бы издеваясь, напоминая о себе. — Почему именно сейчас? — стирает с раскрасневшейся щеки слезу, — Ответь мне! Хотя заткнись! — падает на пол, пытаясь собрать все воедино, — Не хочу ничего от тебя слышать, — листы в ее руках выпадают от бессилия, вынуждая женщину расплакаться еще сильнее, — Ты мне всю жизнь испортил, — сделала глубокий вдох, — А теперь еще и работы лишить хочешь. Лезешь ко мне, даже когда я ушла. Всхлипнув, собрала остатки своего женского, всечеловеческого достоинства и совести и ушла. — Блять, чувак….- Порко неловко поправил край воротника, — Это полный отстой…. Энни, стоявшая все это время позади, сжимая в ладонях темно-синюю папку, осуждающе покачала головой — Тебе и в самом деле не стоило приходить. То, что ты сделал тогда, давным-давно говорит всё за тебя,- чуть сделав шаг влево, встала с листа, громко цокнув каблуком, — Эй, уберите кто-нибудь это! Она этого, конечно, не показывала. Никогда не выделяла из коллектива никого по-особенному, считая это крайне непрофессиональным шагом, но женщине было жаль Нанабу. Чисто по-женски. Чисто по-человечески. • * * Женщина, нажимая на кнопку лифта, прокручивала у себя перед глазами их встречу. В каком настроении от сейчас? Злой или не очень? Мучают старые травмы или сегодня еще более-менее сносно? Он открывает ей дверь, лицемерно и с презрением, как женщине показалось, оглядел сверху-вниз, прежде чем пустить — У тебя есть ключи, — прозвучало как претензия, но в свойственной и привычной для Шульц манере еще с детства, — Хочешь, чтобы я мотался туда-сюда? — протягивает ей руку, чтобы забрать куртку. Пытается проявить какую-никакую заботу. Надо же. Удивительно. — Я думала, что ты дома, хотела сделать тебе сюрприз, — Нанаба, снимая свою потертую, надетую явно не по погоде кожаную куртку, попутно разуваясь — Сюрприз значит? — Герман повел на нее взглядом, но теперь отчего-то очень пустым, совсем бездушным, что не выражал абсолютно ничего. Молча проходит в кухню, не включая свет, того, солнечного света,что светил через окно ему было весьма достаточно. Он уже привык. А вот у женщины это вызывало весьма скованные и неприятные чувства, она была готова ощетиниться как еж, чтобы спрятаться от нахлынувшись воспоминаний — Ты хоть свет включи, — кладет руку на выключатель, но не успевает нажать, как отец перебивает — Не трогай, и так хорошо, не жги, денег нет. Не отвечает ему ничего, садясь напротив, опустив взгляд вниз, разглядывая узор на потертой клеенке. Ей было плохо. Еще хуже, чем сегодня днем, но здесь, пожалуй, ее слез никто не поймет и не примет. Надеется на это было, как ей казалось, было абсолютно провальным делом. Молчит, ощущая как ей дует в спину из окна, но не смеет пошевелиться, вслушиваясь в мерное тиканье часов в соседней комнате, что отсчитывали ей секунды как до приговора — Слушай, так и будем молчать? — Герман протянул весьма недовольно, но мягче, чем прежде. Видно дочь пришла к нему не просто так, хочет что-то сказать, отцовское сердце ведь чувствует, но сжалится ли? — А чего молчать? — Ну я не знаю, ты, наверное, приехала с другого конца города, чтобы помолчать? — А если и так? — Тогда я не понимаю, зачем тебе вообще надо было ехать, — с тяжелым вздохом, снимает очки, — У тебя какие-то проблемы? — А то ты не знаешь, какие у меня проблемы, пап, — внутри у нее все сжалось, захотелось опять заплакать и не вспоминать всю эту долгую и тяжелую историю, стереть из памяти и больше не делать ошибок, но разве такое возможно? Герман лишь горько ухмыльнулся. Это их общая беда, с которой как ему казалось, не управиться до гробовой доски — Разговаривать ты с ним не хочешь. Встречаться тоже. Идти в суд. Та же история. Послушай, дорогая моя, — тон стал строже, — Ты сама ввязалась в эту клоаку. А я говорил. Говорил. В кого же ты такая сердобольная вышла, в мать? Она, в отличие от тебя, мои долги не выплачивала. Это была плохая идея с самого начала. Я не понимаю, где мы сделали ошибку, где мы провинились, что ты с ним связалась? У твоего же Майка на лбу написано было, такими большими буквами « А-ФЕ-РИСТ», а нет, простите « ИГ-РО-МАН «! Так, правильно? Дочь лишь безмолвно шмыгнула носом, съежившись еще сильнее, испытывая глубочайшее ощущение стыда — Какой нужно быть идиоткой, чтобы выплачивать его долги? А, нет, ну подождите! — стукнул ладонью по столу, — Твоя квартира в залоге у банка. Молодец, дочка! Обеспечила старику старость…- заводил одну и ту же шарманку в сотый раз, — Ладно…- вдруг резко смягчился, — Чего ж теперь… Бог не Ерошка, видит немножко. — Он обещал все вернуть, — стирает со щеки слезу — Его я обещания в могиле видал! — перебивает дочь, снова вспылив, — Закрыли тему. Чего пришла? — Я хочу вернуться к тебе. Всю жизнь Нанабу окружают мужчины. Мужчины, которые заставляют ее страдать.