Ублюдок не объявлялся почти три года. Три года. Это не один и даже не два. Это чертовых три. Как исчез с радаров, скрылся из зоны видимости, так и не приходило ему в его светлую голову позвонить по межгороду, — что хоть и дорого, но сколько-то человечно.
Саша начал забывать это идиотское лицо, почти постоянно выражающее абсолютное непроглядное ничего. Зачесанные волосы, — темнее смолы? — память не подводит — благородный каштан, где каждый локон непослушный и живой. Саша не вспомнил бы и цвета радужки, что несоизмеримо несправедливо.
Если бы Александр узнал о достижениях Смита по радио, он был бы невероятно зол. Родственники — да даже самые дальние — могли бы позаботиться да хоть намекнуть, где сейчас их ненаглядный. Советские газеты; нечасто там встречаются иностранные имена.
Но все же.
Хоть что-то.
Будто на войну ушел.
«Похоронку — и я был бы спокоен» — думалось отчаянно годом раньше приглашения; за целый год до долгожданной встречи, — желанного свидания.
Лежит, смиренно сложив руки на груди, смотря скучающе перед собой; березовый листок, выписывающий пируэты над ним добрых четыре минуты, мягко падает на щеку, задерживается там ненадолго и съезжает ниже, будто и не было этого знакомства. Смит ничего не говорит. Ему то ли лениво, то ли он не считает это уместным, — а может и просто не хочет, чтобы его слушали и слышали. Чтобы его слышали.
Его голос. Его давно забытый голос, потерявшийся где-то меж текстами новых песен «Кино», от которых вестей больше, чем от пышущего самодовольством парня; уже мужчины. Три года. Три года, как в трансе. В немыслимом забвении. Вот бы высказать все мысли насчет этого куска дерьма.
Его, должно быть, не волнуют люди, нашедшие время посетить его ложе. Никогда не волновали.
И теперь волновать не смогут.
«Как же много чести».
«Не похож ты на пионера. Ни капельки». Александр, услышав это от соседа по парте, опешил. «Это почему?» — спросил он, с вызовом глядя на нового ученика пятого «А», пока тот спокойно складывал в ранец тетрадки. Смит, — у новенького необычная фамилия — Саша сразу запомнил, — проводил взглядом вышедшую из классной комнаты учительницу, прежде чем вновь заговорил. «Пионеры не задирают товарищей. Никудышный из тебя друг».
У Джеймса была кипенно-белая рубашка, заправленная в отглаженные брюки. Под воротником рубахи аккурат правильным узлом был завязан алый галстук. Взгляд спокойных глаз, с укоризной смотревших на Сашу, ни на секунду не отрывался от его тетради — вся в кляксах, с забавными завитушками на полях. Он не проявлял враждебности, ничуть, — но все равно вызывал отторжение, настолько был неправильно-правильным, инородным. «Пф, — фыркнул Саша, — забыл тебя спросить. Тебя даже в октябрята не посвящали, тоже мне, советчик».
Мальчик со странным именем нахмурился; расправил плечи, встал со стула, и, как ни в чем не бывало, задумчиво-размеренно проговорил:
— Все равно. Неправильно это. Нехорошо.
Русский язык давался ему на удивление неплохо, хоть и выглядел он так, словно совсем недавно прибыл из непривычных советским людям Штатов. Мальчик не вызывал у Александра никакого доверия — и даже не в нации дело. Неправильно-правильный. «Ишь ты, учить меня вздумал!» — в сердцах обиженно пробубнел Саша, но очень-очень тихо — неловко было. Запоздало пришла мысль закрыть рваным движением тетрадку, будто прятал что-то, оберегал тщательнее некуда написанное в ней, — но на деле просто стыдился своей нерасторопности. Настоящая детская обида. Саша хотел было сказать, что галстук не делает из странного мальчика пионера, да вовремя понял, что момент упущен, а его визави больше не увлечен их беседой — из окон первого этажа хорошо видно смену караула, денно и нощно охраняющего памятник погибшим, нетленное напоминание — Вечный огонь.
Что на словах, что на деле. «Неправильно это. Нехорошо». Уж кто бы говорил, — а он уже никогда не скажет, словно зачарованный; замершими губами, что застыли в блаженной улыбке — либо Александру так лишь кажется. Быть может, сдвиг по фазе.
А может быть и нет.
Теперь разбираться и оспаривать некому.
Идиот.
Сбежал, хоть и не выдавал заячьей крови — а его жалей теперь.
Рядом сводная сестра Джеймса, слишком юная, чтобы в полной мере осознать случившееся. Софья, должно быть, как и добрая половина находящихся здесь, до сих пор не верит, что пока незапечатанная коробка с готовой быть прибитой гвоздями крышкой гроба — последнее воспоминание, единичное упоминание после долгой разлуки. Не стиснешь в объятьях, не спросишь, где пропадал; а если и спросишь, то тебе навряд ли ответят — разве что азбукой морзе глухо неразборчиво простучат ответ с той стороны через пару-тройку дней, и ты поймешь, что это все-таки сдвиг по фазе.
Сестра — и не верит.
А Саша верит. И ему все равно.
Как в один момент вычеркнул из своей жизни Александра Смит, так и Ал спокойно вычеркнет из своей мальчика со странным именем.
— Я тебе не тимуровец, — мрачно проговорил Саша, идя с товарищем по оживленным улицам Ленинграда. Рядом шел мальчик — чуть выше его самого — и все говорил об одном и том же. — Сам справишься.
Ученикам восьмых классов было велено разойтись по домам. Субботник кончился, и посему задерживать их больше не было смысла.
— Тебе же не сложно, — Джеймс говорил спокойно, но уверенно — будто в самом деле знал, что у Александра нет никаких планов.
— Понятно же говорю: нет!
Смит вдруг поменялся в лице — хотя казалось, что серьезнее некуда. — Алекс, — он обратился к Саше, заинтересованно глянувшему на него наконец юноше, которого так называл один только Джеймс, однажды рассказавший, какое короткое имя образовывается от полного «Александр» заграницей — последнему неожиданно пришлось по вкусу. — Вот чем курить бегать, лучше бы делом полезным занялся, — сказал он невероятно четко, словно девочки, прыгающие недалеко от них через резиночку, могли услышать и разболтать родителям непутевого ученика, которым и без того приходилось тяжко, неприятную новость.
— Тише ты! — шикнул на друга Александр, широко распахнув глаза. Узнай кто про сигареты — пиши пропало. Золотой значок «ГТО», полученный намедни и гордо предъявленный матери, потерял бы всякий смысл — «Сынок-то ваш и не за ЗОЖ, выходит».
Из динамика, из подобных которому в свое время громогласно вещал Левитан, высоко-высоко, почти на уровне четвертого этажа, играла тихонько «Песня о хорошем настроении» Людмилы Гурченко — единственный на весь город прибор, работающий не по назначению: кто-то умудрился настроить его на волну советского радио. Красили побелкой деревья люди-работники кинотеатра, добросовестно вышедшие на субботник. Через дорогу тем же занимались рабочие местного отделения Пенсионного Фонда СССР, весело болтающие о своем. «Уговорил, черт с тобой, — не было в Совете суеверных — безбожники у станка порой и не такой крепости словцо выкидывали, — показывай, куда идти нужно» — Саша, до этого бесполезно прикрывающий своей ладонью рот Смита, медленно убрал руку, готовый слушать поручения товарища.
Плюнуть в гроб и, не кидая горсти земли, уйти отсюда.
Скажут Саше: «Ваш черед говорить об усопшем», — а Саша поймет вдруг, что сказать-то ему уже и нечего. Все хорошее выветрилось, перекрылось тремя слоями вековой пыли, — тремя годами томительного молчания, бессовестного побега. Рассказать, быть может, как по Сашиной глупости Смит чуть не лишился ноги с рукой? Джеймс все шутил про какие-то протезы, — и уже тогда было не смешно. А про студенческие дни? Александр за ним хвостом увязался; по комнатам общаги пробежал однажды слушок, который, в общем-то, и не слушок вовсе. Забавно; вместе хотели за мелким хулиганьем бегать, а по итогу один джинсами да жвачкой барыжит, устраивая на досуге запрещенные закрытые квартирники, а второй лежит в чертовом гробу, сомкнув веки на года вперед.
Добегался?
Ах, если бы.
Не хочется.
Говорить не хочется. Здесь стоять не хочется. Александр смутно помнит, почему вообще согласился прийти — скорее всего не на трезвую голову принимал решение. Да он стопроцентно напился, тут к гадалке не ходи! — иначе зачем делать вид, будто ему не все равно на бывшего лучшего друга, что сейчас пред ним памятником умиротворенности позволяет в последний раз взглянуть на того, кого так желали увидеть, — кого могли увидеть живым всего три дня назад…
…в последний раз Саша пил алкоголь в прошлом месяце.
Им сейчас по двадцать восемь; Алексу сейчас двадцать восемь. Дружба не прошла проверку временем — самую жестокую проверку, которая, вероятно, Саше за все его грехи досталась.
«Дружба».
И только они вдвоем знают, что дружбой это в какой-то момент называться перестало; только один Алекс знает. В самом деле — тайна умрет вместе с ними. Хотя так хотелось быть однажды раскрытым!..
пойманным с поличным
и больше не прятаться.
а теперь прятаться не от кого
и не с кем.
— Любишь ты на смену караула смотреть, — подметил Саша, присаживаясь на холодные бетонные ступеньки, открывая газировку. Язычок банки легко поддался, и содержимое ее весело зашипело. — Ц, сука… — ругнулся сквозь зубы Алекс, когда на него попало несколько капель.
— Не выражайся, — строго осек его Джеймс, сидевший на одном месте уже порядка пяти минут. Александр на замечание лишь махнул рукой да сделал первый глоток, наслаждаясь прохладой; на улице — жарко, как в печи, — даже зайдя в тень можно было почувствовать всю духоту майского полудня.
Пять минут как выпускники. Торжественная линейка — что море по колено после зачетов и экзаменов; лишь утомила. По одноклассникам скучать придется редко — на носу поступление в университеты, учеба в высших заведениях, жизнь в, вероятно, другом городе — если захочешь идти по специальности работать, конечно. Скука смертная, но что поделаешь? — надо — значит надо. Кто перечить-то станет.
— Куда поступать собираешься?
Тишину грубо прервал Смит. Саша посмотрел на него так, будто тот совершенно не вовремя заговорил, абсолютно не к месту — но на вопрос беспрепятственно ответил (хоть тот и задавался до этого дюже много раз), отодвигая руку, чтобы человек, что выходил из здания школы, смог нормально спуститься по ступеням:
— Да туда же, куда и ты, что толку-то спрашивать. Милиция.
— Все-таки не передумал, — вздохнул в ответ не то, чтобы тяжко, но ощутимо-разочарованно. Не раз говорил, что опасная профессия, но товарищу, похоже, что об стенку горох. — Тебе-то там чего ловить?
— Весело мне оболдуев по улицам гонять, что поделать, — забавно пожимая плечами, Алекс закрыл глаза и вздохнул ответно куда более проще; не безответственность — умиротворение.
Что там дальше будет — не столь важно. И странно, наверное, что ему одному так легко думалось о завтрашнем дне, но Саша эту легкомысленность ни на что бы не променял. Джеймс это выучил, как свои пять пальцев — слишком обстоятельно для того, чтобы попрекать друга за его поведение.
Прошло около трети часа — а они все болтали, сидя на бетонных ступенях. О поступлении, о планах — и все так схоже-схоже-схоже, что даже подозрительно немного. Но замечать это кроме их двоих было некому; а они это уже давным-давно заметили и решительно не собирались с этим ничего делать. Не мешалось. Не чесалось. Приелось. Джеймсу было комфортно, — либо Ал это себе старательнее некуда в голову вбивал, чтоб не так совестно было.
Смит вдруг предположил, что его не смогут взять в тот университет, который предложил Александр — мол подготовка не так хороша. Саше очень захотелось треснуть товарища чем-нибудь тяжелым; только ленивый не знал, сколько Джеймс прилагал усилий.
«Уж тебя-то точно примут, — уверенно нараспев произнес Алекс, — а если в приемной комиссии будут девчонки, то вообще без вариантов. Красивый шибко — они такое любят».
Вроде и пошутил же. Принять-то примут, и примут именно что за первоклассные навыки и рекомендации учителей. Но Саша вроде и не шутил.
Сам запутался
и товарища запутал.
Джеймс фыркнул, слегка улыбаясь — редкая улыбка на вес золота. «А если там будут не девушки, м?»
Один только Саша знал, зачем Смит так улыбался.
Глядел уже не украдкой; с недавнего времени можно было больше не шифруясь разглядывать странного мальчика, который прекратил быть таковым еще классе в седьмом. Все та же белая рубаха, похожий фасон брюк — нет разве что красного платка — Смит несколько лет как комсомолец. Резкие черты лица, хорошо слаженная фигура — статный силуэт, который при надобности различался на раз-два.
«А если не девушки, то я сам сяду на их место и ты пройдешь. Без вопросов. За заслуги и красивые глазки».
Но Алекс ни в жизнь не осмелился бы произнести нечто настолько… странное.
Потому, потупив взгляд и сделав еще один глоток, он почти сконфуженно, но твердо проговорил:
— Все равно примут, — и прозвучало уверенно настолько, что подвергать эти слова сомнению — сродни прямому неуважению.
Алекс вызвался говорить (видя, что сестра умершего еще не оклемалась да только и может, что всхлипывать, то и дело срываясь на плач). На правах лучшего друга ему позволили выйти одним из первых и, видит Бог,
поскорее отстреляться и свалить.
Он говорит банальные вещи, от которых вянут уши. На любых похоронах — «Как жаль, такая трагедия» — а ему, черт возьми, даже не рассказали, от чего идиот скончался. То ли автокатастрофа, то ли пулевое ранение; плевать. Говорит сухо, словно роботы из той американской футуристической дряни, что не так популярна в Союзе. «Джеймс ведь заслужил больше, чем эти слова. Ты знаешь. Скажи, тебе же станет легче» — скребется где-то меж заготовок для речи, путая мысли, и Саша лишь раздражено мотает головой из стороны в сторону. «Скажи хоть здесь, что ты его-
— Он был удивительным человеком, — слова льются друг за другом сами собой, на автомате, — и вечно трудился для своего будущего и будущего тех, кто находился рядом с ним.
Больно.
Работа. Работа, — работа-работа-работа, — и как оно теперь, урод?
— Ты устал, Джеймс. Так спи спокойно.
«И больше никогда не просыпайся.»
***
После речи он спокойно входит обратно в толпу, — небольшую, порядка человек двадцати, — и, просочившись, направляется к выходу, минуя деревянные кресты, что набекрень и прямиком к сырой земле — что забытое чужое горе, которое, как показывает реальность, и не горе вовсе.
— Т-ты куда? — жалобно успела пискнуть Софья, ухватившись за манжет Сашиной рубашки. — Тебе не будет сложно остаться здесь до конца, пожалуйста? На самом деле я-я хотела…
— Опаздываю, — рявкнул Александр, словно не в себе, и, выдернув из чужой руки свою, уверенным шагом направился к скрипучей калитке на выходе из кладбища. Соня — шестнадцатилетняя Соня, с которой Саша так прежде не смел разговаривать, опускает руку, смотря вслед с той жалостью, которой не достает сегодня Александру.
А у него, между прочим, сегодня выходной. Имеет право.
***
Полчаса неспешного шага — и вновь перед глазами небольшой внутренний дворик с детской площадкой — песочницей да горкой с металлическими пластами, что нещадно нагреваются на солнце и пекут любую задницу до ожогов. Воняет краской. Значит, горка блестит на солнце ярко-синим не просто так.
Нескончаемая зелень по поребрику мозолит глаза не первый год — весна, все цветет, благоухает, — а бедным аллергикам учиться бегать, чтобы быстрее оказаться у нужной парадной. Близится июньский вечер; снова под окнами соберется шпана, орущая на весь район «Восьмиклассницу» под аккорды расстроенной гитары. Вечером Александр спустится к ним и предложит жвачку за несколько рублей, наказав никому не говорить, откуда взяли. Классика.
Отличный день, чтобы в который раз разочароваться в этом мире. Перед глазами — открытый гроб да синева спокойных глаз. Руки накрест. Надгробие, что по каким-то причинам все еще не вкопано в землю. Яма не по размерам деревянной коробки — и в глубину метра полтора всего. Не может же быть все до того погано у человека, который всегда по уставу, который в огонь и в воду, который правильный до зубного крошева, вероятно, вплоть до самой смерти.
«Вплоть до самой смерти».
Как же непривычно.
— Наконец-то можно спокойно говорить, что ты подох, и не бить себя за это по губам, — бормочет невнятно себе под нос, переступая через чью-то треснувшую формочку для песочных куличей.
В первый подъезд (как их грубо называют приезжие) заходит почтальон, постоянно поправляющий свою смешную фуражку. Синий костюм выглажен, на плече — сумка с письмами. Алекс думает, что в этой сумке до того много новостей, что, быть может, были бы они материальны — дяденька лет сорока пяти на вид их таскать по сталинкам да хрущевкам уже был бы не в силах.
Ал здоровается по пути с соседкой; «Откуда идешь-то, Саш?» — дружелюбно интересуется она, сжимая в руке сетку с молоком и, кажется, апельсинами в ней. «А, да там история забавная, — Саша останавливается, чешет затылок в театральном жесте и улыбается широко-широко, что рот порвался бы, — любимого человека хоронить ходил. Пропал куда-то, я впервые за три года его увидел, а он, Анют, даже не извинился, ты представь себе.» Анюта Сергеевна покосилась на поехавшего да пошла дальше, больше радушно не улыбаясь.
Какое-то все неправильное. Не такое.
Да и к черту.
Тяжелая железная дверь поддается не сразу — скрипит, идет нехотя, ржавая, — и Саша неохотно вваливается в родную парадную, подмечая, что здесь краской воняет до безумия сильно, в разы сильнее, чем на улице — и решает пока не прикрывать за собой дверь, всей душой желая, чтобы пространство хоть немного проветрилось.
В глаза, как обычно, сразу же бросаются громоздкие почтовые ящики-ячейки, обклеенные подростками какими-то стикерами рок-групп и спортивных команд.
Забитый до отказа ящик тридцать первой квартиры, кажется, вот-вот треснет от переполняющих его бумажек. Сама квартира не первый год пустует. Однажды соседи сказали, что ящичек служит мусоркой, в которую разве что утренние ненужные газеты положить или письма, прочитанные на месте, сбагрить. Саша ни разу туда не заглядывал — больно надо. В принципе почтой он до недавнего времени не пользовался, только на прошлой неделе первый журнал в своей жизни выписывать начал. «Почтальон, должно быть, занесет его сейчас, — думает Саша, опираясь на перила. — Не буду пока подниматься, заберу — и хер бы с ним.»
Через некоторое время почтальон все-таки заходит — кладет какой-то конверт в ящик двадцать седьмой, в ящик двадцать девятой — цветастую открытку да выписку из банка, а потом достает номер журнала «Огонек» и смотрит многозначительно не на ящик с цифрой «тридцать два», а на соседний — тридцать первый, — и, смирившись с распирающей железной коробкой, принимается пихать в ящик журнал.
— Куда ж вы его кладете? — возмущенно спрашивает Алекс, стараясь ненароком не повысить тон.
— Товарищ, а вам, собственно, какое дело? — дядька, озадаченный тем, как бы ему впихнуть невпихуемое, почти никакого внимания на Сашу не обращает. — Куда надо, туда и кладу.
— Но этот журнал выписываю я.
Взгляд у почтальона тяжелый, что кувалдой по голове, но Алексу сейчас что в лоб, что по лбу, вот честно — и все равно даже на чертов «Огонек», на Анюту, уже растрещавшую направо и налево о том, что шутки у Саши несмешные, на треснувшую формочку для куличиков во дворе. У него внутри вмиг стало пусто; внутри эхом теперь отдается каждое слово и оттого трещит голова — а до того она никогда не трещала — и сложно теперь понимать простой человеческий язык.
— А окромя вас, стало быть, никто этот журнал больше выписывать не может? — вроде бы с пониманием мужчина говорит, но просто так отдавать выписываемый журнал не собирается. — Ерунду не городите, голубчик. Ваш номер, значится, в следующий раз получите, велика потеря.
— В тридцать первой квартире никто уже пятый год не проживает!
Крик летит вверх по ступеням, отскакивая от стен — винтом пробегает до самого верхнего этажа и обратно. Мужчина вздрагивает, от неожиданности чуть не роняя осточертевшее издание.
Все надоело до того, что еще минута — и в самом деле в санаторий или диспансер. Смирительную рубашку — и на курорт. Превышенную дозу снотворного — и сон, бесконечный и слишком сладкий для того, чтобы хоть заикнуться о том, что однажды придется проснуться. Цензурные выражения уже кончаются. Залегшие двумя годами ранее мешки под глазами тянут вниз все тело — а сопротивляться уже не особенно-то и хочется. Стены уже не небесно-голубые, а серые; свет, льющийся в помещение, освещает серые ящики, чей-то серый велосипед, стоящий у стенки, серого почтальона и черного Сашу — нескончаемо черного, в которого можно просунуть руку, провалиться и навсегда потеряться; будто изображение в телевизоре, то и дело заходящееся рябью (хотя лучше бы белый шум; по спокойствию, которого долгое время так не хватает).
— Могу поинтересоваться? — мужчина неуверенно достает из кармана сложенную втрое бумажку — видимо, список проживающих в доме. — Как звать-то вас?..
Сашу, видимо, просто хотят добить.
Что же, для этого подобрали самый паршивый день.
— Александром звать, — раздраженно, передразнивая интонации работника почты; Саше, вообще-то, в свою квартиру хочется.
Почтальон думает совсем уж недолго. Смотрит с недоверием, открытым скептицизмом, но, сверяя со своими списками, вероятно, приходит к выводу, что молодой человек ему не врет. Саша, заселяясь в тридцать вторую, и не думал, что такие проблемы могут возникнуть. По документам-то все вроде верно было.
Получает наконец долгожданный журнал прямо в руки, но сердце бьется чаще, а в ушах трещит, рвется по швам все чертово мироздание вместе с догадками, обидами и глупой игрой в детектива: «Тогда как будет время, разберите этот ящик почтовый — я-то по документам уже который год письма, вам написанные, туда кладу. Неразбериха какая-то, я доложу, обязательно доложу…»
…а кто ему может писать письма?
Покойный отец? Мать, живущая в соседнем доме?
Ему никто не должен был писать письма. Счета за газ, свет и прочую лабуду ему приходят другим образом. Друзья — коих единицы, сосчитать по пальцам одной руки — видятся с ним вживую или звонят по домашнему телефону. Ему не нужны были письма. Лишняя бумага, что скопом — и бесполезный мусор, набивающий оскомину глазам хлам, ненужная макулатура. Никто не должен был ему присылать писем. Никто в восемьдесят шестом году не станет их писать. Саша ни от кого не ждал писем.
…не ждал?
Утопая в неверии да захлебываясь мнимыми слезами, что близко, что вот-вот, уже на подступе, — сдвигается наконец с места, выдирая проржавевший замок с корнем. Запускает руку; вынимает оттуда целую кипу писем от одного и того же адресата, что почти вываливаются у него из рук.
