***
От Александрийского маяка кружил плотный дым и, влекомый ветром, рассеивался в небесах. На такой высоте только птицы летают — точнее, должны бы летать, но гарь и копоть их отпугивают — так что его никто не видел, зато он сам неусыпно бдел. Видел всех и вся: от языческих храмов, где вскрывают змей и колдуют на их внутренностях, до бедных лачуг, непротопленных и засаленных. А если идти — или лететь — вглубь города от порта, можно найти еврейские синагоги и шумную улочку, где ютятся белокаменные дома плотников. Туда-то он и направлялся. В последний раз он являлся в бренный мир в Вифлееме, а с тех пор много воды утекло. Вифлеем… Город, из которого вышел Давид, город, который обагрился кровью по наущению порочного царя. Семь лет. Прошло семь лет. В том месте, где крылья перетекали в лопатки, он чувствовал сбитое дыхание умирающего Ирода, брызги его кровавой слюны. Он был создан так, чтобы быть везде и повсюду, бодрствовать и быть полным силы денно и нощно. Так что пока его ступни почти касались настила крыши в душном Египте, кончики пальцев могли чувствовать то, что происходит на севере Галлии. Люди боялись истинной формы ангелов, их мощных крыльев и тысяч глаз, от которых не ускользает ни один грех. Их пугали зрачки, горящие, словно раскалённые угли, и сферы, вращающиеся в разные стороны. Пугал голос, от которого кровь то стыла, то закипала в жилах. Таковы уж люди — они боятся того, что сами же и назвали уродливым. Но Благословенная Мария никогда бы не испугалась ангела. Гавриил явился к Ней в образе человека лишь потому, что не смел бы слепить Её своим сиянием и обжигать Её ресницы яркими вспышками. Благословенная Мария была самой бесстрашной из женщин, что он видел своими тысячими очей — никто, кроме неё, не смог бы так славно воспитать Мессию. Семь лет тому назад Она баюкала малютку Христа на руках и раскачивала над яслями колокольчик. Но любой ребёнок вырастает. Будь он даже Сыном Божьим. Конечно, у Мессии будут вопросы: пусть Он и знает, кто таков, но одного знания недостаточно. Можно знать о чём-то, но не догадываться о сути вещей… Гавриил взмахнул крыльями и аккуратно ступил на крышу белокаменного дома, в котором ужинала огромная семья славного Иосифа: Благословенная Мария, Мессия, Его многочисленные дяди и тёти и их дети. Известь посыпалась из-под ног. Пришло время озарений, и пришло время узнать, что на самом деле случилось в Вифлееме.Иосиф
В их семье не было принято обсуждать при детях то, что случилось в Вифлееме. Ни хорошее, ни плохое. Иаков и Сила были в сознательном возрасте, когда родился Иисус: они видели и пастухов, бросивших свои стада, и снег, поваливший с рыдающих небес, и царей с подарками, но умели сдерживаться при младших. Что касается Иисуса, он знал лишь то, что родился в Вифлееме, и этого было достаточно — по крайней мере, пока. Но разговоры… Людская молва сдувает пыль и с историй постарше. Недавно в синагоге кто-то упомянул резню, устроенную «этим богомерзким Иродом», когда служение закончилось. Иисус, держащий под руку маленькую Саломею, наморщил нос. — Папа, о какой резне речь? Никто ничего не ответил: ни Иосиф, ни Мария, чьи и без того большие глаза совсем округлились, ни слышавший всё Клеопа. Тогда Иисус поднял невинный взор на того, кого звал папой. — Ты знаешь, что за резня была в Вифлееме? — Знаю, — с тяжёлым сердцем ответил Иосиф. Его взгляд впился в дверь синагоги и застрял в ней, как клык собаки в косточке. За приоткрытыми створками брызжал полуденный свет, свет Александрии, не ведающей всех треволнений Израиля. — Сынок… Я обещаю, что когда-нибудь мы с тобой об этом поговорим, но, прошу, пойми меня — сейчас я не смогу тебе это объяснить. С тех пор вопрос повис в воздухе, и все, даже маленькие дети, вроде двухлетнего Иуды, чувствовали неладное. Иногда, когда Иисус помогал в мастерской, он замирал с инструментом в руке и долго смотрел сквозь собственные руки. И вот сегодня за ужином он вновь вёл себя задумчиво и тихо. Почти ничего не съел, кусал губы и постоянно озирался по сторонам, словно искал что-то потерянное. Когда пришло время горячего, в масляных пальцах Иисуса сверкнули обглоданные косточки. — Мама, папа. — Иисус положил горсть оливок обратно на лепёшку. К питью он вообще не притронулся — стакан с водой был полон. — Что на самом деле случилось в Вифлееме? Иосифу стало и горячо, и холодно от всех взглядов, устремившихся на них с Марией. И Клеопа, и Симон, и Алфей и их жёны и дети — все уставились так, словно Иисус объявил своих родителей царями и венчал их за столом на царство. Родителей… У Иисуса глаза матери, волосы матери и лицо ни капельки не похожее на лицо Иосифа, и хотя семья плотников по соседству пророчила Иисусу огромный рост в отца, Иосиф прекрасно понимал, что его рост тут ни при чём. Семь лет. Прошло семь лет — за это время можно было давно объявить все те чудеса, случившиеся вначале в Назарете, а затем и в Вифлеем-Ефрафе — чередой совпадений. Но Иосиф и Мария видели собственными глазами поклонившихся царей с грудами золота, пастухов, бросивших свои стада, колкий снег и полчища ангелов — вся мощь Господа озарила простого плотника и его юную жену. Разве такое забудешь? Иосиф не забыл. Да, у Иисуса, может, не лицо Иосифа, но Иосиф — его отец, пусть только на словах. Поэтому он откашлял ком, застрявший в глотке, промочил горло и вкрадчиво спросил: — Что ты имеешь в виду, сынок? — Я слышал, как Сила говорит о звезде, осветивший весь Израиль семь лет назад. Когда я спросил у него об этом, он замешкался и сказал, что со мной уж точно ни словечком не обмолвится. А ещё я слышал о каких-то мудрецах, идущих в Вифлеем, на базаре. Говорили, это было семь лет тому назад — тогда же, когда родился и я, единственный, кто родился в Вифлееме и живу здесь, в Александрии… Остальные ребята старше. — Сила — всего лишь пустомеля. Ты же знаешь, что он завидует твоим успехам у раввина, — влезла Девора, боевая дочка Алфея. Она была на год младше Иисуса, но ум у неё был заточен, словно нож. — Ты должен радоваться, что он дозавидовался до того, что стал выдумывать всякие небылицы. — Меня не радует его зависть. Я буду молиться за него. — Он всё равно врунишка, братик, и способен только на выдумки. — Вифлеемская звезда — не выдумка, — прошептала доселе молчавшая Мария, но все стихли, стоило ей произнести эти слова. — И ангел, о котором я говорила, не выдумка. Сынок, — её голос смягчился, а руки — мягкие, несмотря на мозоли и царапины — коснулись кудрей Иисуса. Он слабо улыбнулся. У Марии и Иисуса были свои улыбки, свои разговоры, свой смех. Они были объединены чем-то столь крепким, что даже римские мечи не смогли бы это разрубить, и чем-то столь личным, что иногда Иосиф не понимал их. И пусть он всегда был с семьёй и вёл её, когда это было необходимо, жена и сын зачастую сами избирали пути, неведомые Иосифу. — Сынок, — повторила Мария, чуть склонившись вперёд — её белая вуаль обнажила миндальные кудри на лбу, — как-то дядя Клеопа спросил тебя, знаешь ли ты, кто таков. А я спрошу: осознаёшь ли ты, кто таков? Иисус поискал помощи в глазах Иосифа и, встретив ободряющий кивок головой, пробубнил: — Не думаю, мама. Я знаю, но осознание… — Оно живёт в тебе, — заверила Мария, всё так же сладко и вкрадчиво шепча каждое слово, — но ещё не раскрылось. Я обещаю тебе, что завтра расскажу, что случилось в Вифлееме, а до этого — в Назарете. А ещё до этого — в Иерусалиме. Я расскажу всё про ангелов, про звезду и про всё, про что спросишь. Но завтра. Ведь сегодня — вечер Шабатта. — Да, — послушно кивнул Иисус и смиренно уставился на колени. Клеопа шумно повозился ложкой в наваристой похлёбке, но все остальные напряжённо застыли. Мария не часто говорила, но все — все до одного — в этом доме чтили её слова и её мнение, только вот не все понимали, где берёт начало это безусловное уважение. Маленькие дети ещё пили грудное молоко в дни Вифлеемской звезды, откуда б им знать, кто такая Мария? Иосиф искоса поглядел на жену: большие голубые глаза, густые брови, кожа чуть светлее, чем у него — Мария была совсем юной девушкой, когда выходила за него замуж, и Иосиф бы с удовольствием повременил ещё, но Господь решил так, как решил, и никто не смел противиться Его воле. Марии пришлось рано повзрослеть, и всё же она искусно справлялась с ролью матери и души не чаяла в сыне. Однако иногда даже самым сильным людям нужна помощь, и Иосиф пришёл в этот мир, чтобы оказывать её любимой жене. — Иисус, поешь немного. Твоя матушка так старалась, а тебе нужно набираться сил. Ведь завтра у вас уже будут уроки. Мальчик посмотрел на Иосифа и хлопнул ресницами. — Да, папа. — Сердце Иосифа сжалось от нежности на этих словах. — Раввин будет учить нас еврейской грамоте. — И правильно, — встрял Клеопа, готовый трепать языком на любую тему, лишь бы завязался разговор. — Не на греческом писались Псалмы и Законы Моисея, так что вы, дети, должны знать иврит лучше греческого. — Ну-ну, греческий тоже очень важен. — Алфей деловито взмахнул ложкой. — На нём говорит весь мир! — Что ж, Господь говорит на иврите, а до людей мне нет дела! — Разве Господь не говорит на всех языках? — Мария заговорчески пожала плечами, глядя на сына. Он кивнул. — Да! Ведь Он Всемогущ. Оживление вновь тронуло стол шаббата, так что Иосиф почувствовал облегчение. А так и не скажешь, что об этом кудрявом мальчике с голубыми глазами возвещали ангелы Господни — простой человек вряд ли отличит Иисуса от другого галилейского паренька. И всё же Иосиф знал, какое благословение посетило его, скромного плотника, раз сам Сын Божий воспитывался под его кровом. Иосиф отпил чечевичной похлёбки. Господь, помимо чуда сытой и здоровой жизни, благословил его и ещё кое-чем — огромной, чистой, словно горный родник, любовью к Иисусу и его матери, Марии. Семья Иосифа — величайшее его счастье, поэтому он отложил деревянную миску, вытер рот и наклонился к сыну, чтобы поцеловать его лоб. — Да, папа? — Нет, ничего. — Иосиф легко улыбнулся. — Просто подумал, какой ты умный у меня и как я тебя люблю. — И я тебя люблю. Иисус рассмеялся, и Иосиф подумал, что Господь истинно велик.