Воскресить солнце

      заметка #33 // свадьба, последний день я Лана Аддингтон       Я готова выпить крысиного яду, если эта лицемерная сука еще раз попросит меня назвать первенца в честь её отца. Эта тема мусолится уже неделю! Она, не затыкаясь, блять, говорит и говорит о том, что я буду прекрасной женой и матерью. Мы обе знаем, что это НЕ ТАК. Это все напоминает постановку в театре, только мне, кажется, забыли выдать сценарий. Он у моих родителей, они и чтецы, и жнецы, и дров в костер они подкидывают, пока я привязана к столбу и заживо горю.       Почему им все равно? Для чего я живу свою жизнь, если не могу распоряжаться ей? Почему я должна делать то, что они говорят?       Надо было запить тот аспирин коньяком, как и говорила Дженет. Надо было всю пачку заглотнуть. Я испугалась тогда. Этих мыслей, такие они тёмные, засасывающие. Я думаю об этом каждую минуту, оно не отпускает меня, чувствую себя такой безнадежно отчаянной. Но я ведь в праве сама решать за себя? Я в праве быть ГЛАВНОЙ в СВОЕЙ жизни.       Этот гандон, Бен, что я только про него не слышала. Ненавижу его. Что б сдох ты и твоя мамашка лицемерка. «О, Лана, я так рада, что ты станешь частью нашей семьи!». КАК ЖЕ МЕНЯ ТОШНИТ ОТ ЭТОГО!       Мне кажется, я не переживу этого. Я не смогу. Почему отец не понимает? Я не собственность! Я живой человек и я умею мыслить. Я не вещь, я не животное, я не подарок. Нельзя меня кому-то обещать. Нельзя меня кому-то отдавать, потому что это принесет еще больше денег.       Почему я родилась в семье уродов и отсталых в развитии людей?       Мне надо было бежать, пока я могла. Я испугалась. Конечно, я испугалась.       Я боюсь, а что будет дальше? А что будет со мной завтра?       Мамашка Бена говорит, что он купил квартиру в столице, а она подарит нам медовый месяц во Франции или Венгрии. Да ебала я ваши путевки и квартиры! Подари своему сыну чехол на член, чтобы он не трахал людям мозги! Какой же он занудный. Такой чопорный и надменный. А его взгляд, взгляд безумного. Какой же он неприятный. А его отец просто урод. Мой тоже. Встретились два идиота.       Я не смогу. Я не вытерплю.       Мама сказала, что меня нужно перевоспитывать и замужество мне на пользу. Она не верит в меня и никогда не разрешала мне делать то, что я хочу. Надо было кинуть фен сегодня в ванну. Помучилась бы, но стала свободной.       Нет. Стрёмные мысли. Это не выход.       Последний день, когда я Лана Аддингтон.       Я больше ничего не смогу. Я больше не буду жить так, как прежде.       Отец отобрал квартиру. Он не одобрил то, чем я занимаюсь. Ничего не умею, как он говорит. Может, замужество и правда чему-то меня научит. Ненавижу свою жизнь.       Если бы было можно, я бы заключила сделку на свою душу за ту жизнь, которую я бы хотела прожить. В другом месте, с другими людьми, с другой историей жизни, не тут, где-нибудь, где я буду иным человеком. В моей альтернативной жизни, если бы я была другой, не такой как сейчас.       «Я» где-то там существую, и я там счастлива. Там я лучше, чем здесь. Где-то это есть. Я верю.       Здесь всё хуёво.       Ненавижу эту жизнь.

***

      Душно, тесно, невозможно вдохнуть.       Грудная клетка — спичечная коробка, легкие — сухая пыль. Она молчала, вглядываясь в восковые, разрисованные улыбки, пока не затошнило; руки нервно разглаживали несуществующие складки на юбке. — Вон там, видишь? Утёс Невест. Я тоже выходила там замуж, — голос до боли улыбчивый, гордый, словно упоминает как спасала выводок щенков из полноводной реки.       Она смотрела искоса, видя вдалеке белую церковь, как мазок алебастрового акрила на застиранной блузке. Кругом одни сплошные улыбки. Люди напротив, они чужие, но через два часа станут её близкими родственниками; смеются, кто-то успел разлить шампанское на её лодочки, такие довольные и жизнерадостные. Ведь праздник, свадьба, светлый день. — Лана, девочка моя, я так рада, что ты станешь частью нашей семьи, — женщина улыбалась, тянула к ней руку, хватаясь за неё; липкая, прохладная, кольца на пальцах — платина, серебро, алмазы; дорогой маникюр, запястья в браслетах. — Бен станет прекрасным мужем, а через год уже и внуки появятся…       Женщина тряхнула её за плечо, разражаясь пьяным, громким смехом. У Ланы поджались пальцы на ногах, всё тело покрылось тошнотворными мурашками. Она взялась за дверную ручку, чувствуя, как предвкушающе заколотилось сердце.       Открывай и прыгай.       Но осталась сидеть, как мраморная великомученица с улыбкой, похожей на судорогу. Хорошо, что никто не смотрел на неё в упор. Лана шумно дышала, но за громкими голосами и радостным смехом не было слышно. Хорошо, что никто не слышал.       Шумной, многоцветной гурьбой, они вывалились из автомобиля; подхватили её за похолодевшие руки и пронесли сквозь выстроганные, резные церковные двери, по мягкому ковру, по скрипучему старому дереву лестницы, вверх и влево. — Я пойду проверю всё ли готово, а вы пока помогите надеть ей платье и сделайте что-нибудь с волосами. Вся прическа рассыпалась, — чуть пошатываясь, поправляя на ходу сползающую вверх юбку, женщина поскрипела вниз. Хлопнула дверь, шторы разлетелись длинными лентами по комнате. Из больших, высоких окон долетел соленый шум волн, запахло морем и йодом.       Лана, как безвольная, разобранная на части кукла, кружила по комнате — из одних рук в другие. Здесь затянуть корсет на платье, подправить волосы, заколоть шпилькой; здесь растушевать румяна, нарисовать помадой улыбку; здесь разоружить её, вонзить ей её же нож прямо в грудь — Глаз не оторвать! Ты будешь самой красивой невестой в свой счастливый день. Только счастья она не чувствовала. Все радовались за неё, поздравляли, улыбались, смеялись, а она ощущала себя такой пустой, как красивый, расписной фарфор, которым пользуются только по праздникам; бессильной, несчастной, как ребенок, потерявшийся в толпе взрослых.       Солнце заливалось в комнату; аромат моря и церковного ладана мешался с шампанским и тонкими, женскими сигаретами. Она курила в окно, всматриваясь в посеревшее, тусклое небо, поправляла летящее кружево фаты и терла между собой прохладные, голые ступни. Скоро приедут подруги, с ними ей будет спокойнее, сегодня Лана будет улыбаться, как велит того её праздник, её свадьба.       Она уже слышала гул собирающихся на торжество и много смеха. Это её раздражало. Лана нервно стряхивала пепел в пепельницу, до рези в глазах высматривая тёмный бархат воды вдалеке; снизу, под окном, разливалась река из молодой травы. Отщелкнула недокуренную сигарету в окно и прошлась по скрипучим половицам к широкой двери; неодинаковые звуки для разных половиц, из них можно было составить пароль для тайной комнаты.       Лана и не заметила, провалившись в свою тревожность, как её оставили одну. Приготовления закончились, все высыпались наружу, встречая гостей с фужером охлажденного шампанского или бренди, и нашептывая сколько ушло денег на аренду церкви. Лана тяжело сглотнула, дрожащими пальцами укладывая растрепанные пряди из прически.       Её трясло. Она чувствовала, как колени подгибаются и как слабнет всё её тело. Что если сбежать прямо сейчас?       Лана не была готова к этому. Замужество по расчету; решения, которые принимают за неё; висящее, гнетущее чувство восходящего безумия. Внутренняя трещина ползла, заштопанная притворным смехом и благодарностями. Всё пустое. — Я не готова, — отражение от стекол зарябило. Она полезла на подоконник, крепко цепляясь за края рамы. Подол свадебного платья развевался от соленого ветра; нагретый солнцем подоконник грел босые ноги; глаза застилала пелена горьких, горячих слёз.       Она опустила руки.       Сердце замерло, прыгая от горла к желудку. Платье подлетело к груди, как зефирное облако, закрывая перед собой всю землю. Кости, ударяясь о землю, опасно щелкнули. Лана упала, как выпавшая из рук ребенка, фарфоровая кукла-невеста; тупая боль разлилась по всем распластанным, негнущимся конечностям; воздух выбился из легких и ребра сдавило до ярких вспышек перед глазами. Она лежала, пытаясь прийти в себя. Звон церковного колокола отрезвил и заставил шевелиться.       Лана поднялась, запинаясь о юбку и передвигаясь на онемевших ногах ломано, медленно. Её догонят, остановят, придётся вернуться. Она должна идти быстрее.       Поторопилась, сквозь боль и сжатые зубы, прихрамывая на одну ногу, босая по сырой траве и вскопанным клумбам. Руки вспотели, она растерла их о платье, оглянулась; стекло сверкнуло, выхватывая лучи блеклого, желтого солнца, из окна кто-то кричал, но Лана не услышала, не разглядела. От рези в глазах брызнули соленые слезы, Лана тяжело сглотнула, размазывая плотную маску макияжа.       Ей это всё не нужно.       Ветер трепал волосы, выкручивая шпильки из прически, пряди беспорядочно лезли в глаза; она хватала ртом воздух, подминая влажными ладонями тяжелую юбку. Уже близко. — Лана!       Из её груди вырвался громкий всхлип. Она не повернулась, продолжая задыхаться встречному, пряному ветру, оседающей соли на её губах; сердце заходилось в неровном, сумасшедшем ритме, в стянутой тугими прутьями корсета грудной клетке. Лишь бы не упасть, лишь бы добежать.       Что я делаю? Что я, блять, делаю?       Лана бежала, цепляясь взглядом в разинутую пасть обрыва и стальную, темную глубину Северного моря.       Так всё и кончится.       Слезы стекали горячим сожалением о своей прожитой, несчастливой жизни. Ей было больно и страшно. Она остановилась, сгорбилась, тяжело, лихорадочно дыша; сгибаясь под тяжестью вины и стыда, как чувствует себя грешник, исповедуясь богу в своём грехопадении.       Повернулась, заглатывая мыльным взглядом церковь, редкие, зеленеющие ясени, силуэты, близкие, далекие, размытые, они что-то кричали ей, но Лана была далеко от них и близко к краю. Босые ступни нащупали острые, прохладные камни; фата завихрилась вверх; соленый океан внизу разбивался маслянистыми, пенными волнами о края скал; вперед — нельзя, назад — страшно.       Лана словно приросла к месту, с забитым в кости сердцем, с немеющими от страха ногами, сотрясаясь в немых рыданиях — Что я делаю?       Это не выход, но для кого-то — освобождение. — Лана! Нет, не надо!       Голоса заглушал звон церковного колокола, такой чистый, громкий, что почти можно было поверить в другой исход; шума вспенивающихся волн под обрывом; её безудержного, болезненно стучащего сердца.       Она думала это как в черно-белых фильмах; безмолвные лица с гримасами; серое небо, серый простор; белые костюмы, черный экран. Но цвета никуда не делись, только захватило дыхание, а сердце замерло, как на горках; зашуршало зефирное платье, разлетелась кружевная фата; кукла полетела из окна, разбиваясь фарфоровыми осколками и теряясь в траве; не склеить, не зашить нитками.       Разбилась кукла-невеста.