Воскресить солнце

      Её будто дёрнуло извне. Поясницу закололо от холода, руки начали слепо ощупывать опору под собой.       Лана тяжело, неуклюже перевернулась, как в коконе, спихивая с себя неподъемную, непонятную тяжесть. Отовсюду тянуло морозной прохладой; на ощупь твердая, холодная земля под лопатками; ей стало странно, хотя должно было быть страшно. Но эмоций не было, лишь слабые отзвуки чего-то вроде «прохладно», «неудобно», «тяжело, аж дышать не могу». Веки невозможно было поднять, словно склеенные намертво; громко, шумно задышала, пытаясь набраться сил, открыть глаза.       Тело было непривычным. Не таким. Лане было сложно даже сгибать пальцы; движения были заторможенными, будто каждая кость в теле сломана. Ощущение что-то не так, так настойчиво и явственно билось в плохо соображающей голове, как испуганная птица в коробке. Это было предчувствие и не самое хорошее.       С сухих губ сорвался громкий, судорожный стон. По всему телу истомой, острой слабостью рассыпался страх, как после долгого кошмарного сна. Лана открыла глаза, сопротивляясь кричащему, обезумевшему предчувствию; сначала в голове не было ни одной мысли, как в пустой, выбеленной комнате, но затем осознание постепенно настигало, вместе с чудовищным чувством ужаса — я погребена заживо.       Она моргала, выдыхая морозный пар изо рта, завернутая в разодранную шаль и одеяло; одна рука не двигалась, Лана её почти не чувствовала, до онемения замерзшая и ослабевшая. Моргала, как умалишенная, дыша возбужденно, хрипло, как после долгой, изматывающей пробежки; взгляд тонул в густой, безмолвной тьме, плотно сковывающей весь разум и глаза Ланы. Она зашевелилась, чувствуя сильную слабость и тяжесть в конечностях. Тело будто не хотело поддаваться ей, не хотело двигаться и сопротивлялось, когда Лана пыталась опереться на локти, вынуть окоченевшие руки из-под тряпья, даже пошевелить языком.       Зрение вернулось. Она почувствовала легкое облегчение, но с этим и небывалый, душащий ужас. Она могла двигаться. Ощущала кожей, как неплотно стягивала её ткань и как она натирала в открытых местах, пока Лана ёрзала и выпутывалась.       Медленно, туго пришло осознание, что она не в гробу, а где-то в подвале, на землистом полу. Закашлялась от тошнотворного запаха разложения и гнили, так пахнет мясо, если оставить его в жару, на открытом воздухе, в скоплении плотоядных мух; или в теплом месте, уйти и забыть на неделю, а оно сгниёт и, мало того, еще начнет говорить и ходить. Её начало мутить; руки лихорадочно рвали ткань на лоскуты; она отчаянно, свирепо изворачивалась, задней мыслью пытаясь понять, где она и как тут оказалась.       Она села, осматривая всё, за что цеплялся взгляд и докуда могла видеть. В кромешной тьме это было сложно сделать, но Лана заметила, что откуда-то сверху, не близко, забрезжил слабый, серый свет, разделенный на длинные, тонкие полосы. Подняться во весь рост не получалось, она села на корточки, прикрывая рукавом нос и рот; кости хрустнули, как ледяные, отмершие ветки деревьев; суставы заныли, и кожа покрылась гусиной кожей.       Пол вокруг неё был усеян темными силуэтами набитых, плотных мешков. Лана подумала — в них тела. Но откуда-то со стороны, бесцветно, рассеянно засветлело; дыра, выход наружу, в морозный, густой мрак; Лана сдавленно вскрикнула, голоса почти не было, как у простуженных или больных ларингитом; упала назад, больно ударяясь локтем и копчиком о мерзлую, сухую землю. Кругом лежали мертвецы.       Поле недвижимых, посиневших, стеклянных трупов.       Боже, что за херня?..       Она поползла назад, упираясь спиной в твердую, деревянную подпорку; подтянула к себе колени и шумно задышала; заледеневшие пальцы потянулись к горячей голове, и Лана удивленно отметила про себя, что волосы стали длиннее. Лана провела по ним руками, понимая, что её вьющиеся стали прямыми; поднесла прядь к глазам, но не разобрала точно какого цвета они были.       Сидеть тут внизу, в братской могиле, ей не претило, она взглянула на дыру и просветы в деревянном полу сверху. Это был чей-то частный дом.       Её пронзило воспоминание. — Неужели это Ад? — задушенно всхлипнула она, растирая воспаленные, мокрые глаза.       Лана знала, что самоубийцы попадают в Ад. Об этом говорила ей бабушка, мамина мама, таская с собой карманную Библию и называющая грешниками всех испорченных деньгами людей. Например, отца Ланы. Бабушкин брат застрелился из-за долгов, оставив всю свою семью с четырьмя детьми и жену на сносях в Румынии; бабушка твердила, что это самый страшный грех, самоубийц даже хоронить никто нормально не хочет; презрение в её голосе можно было нанизывать на нитку и носить как чётки.       Лана не верила ни в Бога, ни в Ад. Никто в семье не верил. Но сейчас ей стало страшно и боязно — вдруг это именно то место, которое пугает всех живущих поныне людей. Все боятся Ада.       Она разглядела свои белые, заледеневшие руки в слабом свете; грязные, короткие ногти; грубая, будто от долгой, тяжелой работы, кожа на ладонях; мелкие свежие царапины и белесые шрамы на внешней стороне запястья. Это были не её руки.       Лана пересаживала домашние цветы в перчатках, мыла посуду в посудомойке и скупала только проверенные бренды кремов для рук, их у нее стояло на полочке не меньше семи. Её руки не знали тяжелой работы; совершенные, ухоженные, нежные; тонкие пальцы с серебром колец и французским маникюром на недлинных ногтях. Эти руки были не похожи на её, пусть и казались аккуратными, с длинными, ровными пальцами, никаких колец, никакого лака, маленькие, белые ладошки в мозолях. Не её. — Где я? Где я? Гдея? Гдея? — сипло зашептала она, пока слова не сплелись в одну несвязную цепочку из всхлипов. Лана попыталась успокоиться. Паниковать не стоило. В голове разложила всё, что у неё было, все видимые ей детали, факты, вопросы без ответов, весь спектр обуреваемых её эмоций: от холодного мрака до горячего, душного бреда.       Она сидела, будто припаянная к дереву балки, дыша гнилым воздухом и собирая мысли в кучу, как рассыпанный жемчуг по полу, бусинка к бусинке, медленно, тщательно, заглядывая под мебель, во все углы. Её настигло негодование и удивление, когда Лана поняла, что мыслит не своим голосом. Чужим, совсем не похожим на её, будто Лану закинули в незнакомую голову; всё её сознание перевернулось, стало трудно, больно дышать. Она запаниковала.       Такого не бывает. Не может…       Похолодела всем нутром, сдерживая ревущее нечто, скребущее всю её плоть и кости где-то глубоко внутри.       Завертела головой, натыкаясь на стеклянные взгляды, явно умерших не по своей воле людей; изодранные мясными лоскутами, с запекшейся, загустевшей кровью, они лежали всюду, как серо-синие, все в крови и инее, брёвна. Не меньше восьми тел.       Лана поднялась, запинаясь о раскинутые руки, об оторванные колени, побрела, упорно отводя взгляд от лиц покойников. Так близко она их еще не видела. Её трясло, тонкая сорочка под шерстяной кофтой прилипла к спине; ей казалось, что ещё немного и она упадет в обморок, обмякнет в смрадной куче людских тел, но сжала руки так сильно, что шершавая, озябшая кожа лопнула на костяшках.       Вывалилась из дыры, припадая коленями к заснеженной земле, и глубоко, судорожно дыша; руки кровоточили, все в груди болезненно сжималось, а ледяной пот катился градом по шее, спине, вискам. Несмотря на это, внутренняя тёмная Лана упивалась триумфом, шепча о том, как её родители теперь жалеют и плачут о любимой, усопшей дочурке.       Лана слизала кровь тут же сплевывая ее на снег. Стало противно и мерзко. Кожа была сухая, в цыпках, она заметила это уже выйдя полностью на свет. Долго сидела на коленях, рассматривая свои руки, свои волосы, щупая свое лицо, уши, шею, грудь, ноги. Всё не то, не такое.       Волосы были тёмно-рыжими, грудь была на размер меньше и нос тоньше, ровнее; ледяными, кровоточащими пальцами водила по себе, как изучают себя маленькие дети, им всё интересно, какие они, что чувствую на ощупь; и Лана словно заново родилась, ощущая себя совершенно другой. — Боже, что… — умолкла, услышав свой голос со стороны; замерла, задержав дыхание, будто вошла в ледяную, зимнюю реку. — Это… мой…       Голос был чуть выше голоса Ланы, слова звучали по-иному, язык лежал во рту не так.       Попыталась улыбнуться, но лицо стянуло маской, как от воска или клея. Огляделась, впитывая зрачками заснеженные бугры, деревянные постройки, перья разодранных кур и их окоченевшие тушки; её мир перевернулся снова, словно она глядела в лужу, в которой рябью отражался зазеркальный мир с её самыми потаёнными страхами.       Кругом царили серость и мерзлота, как бывает рано-рано зимним утром; на округу словно накинули эффект винтажной, черно-белой пленки, такая безнадега, глушь. Место было незнакомым, и Лана снова запаниковала, поднимаясь с колен, морщась от неприятной боли в суставах и слабости в ногах. Это было реальное, земное место, Лана это поняла, только до неё никак не доходило полное осознание, что она жива, что она оказалась в незнакомом ей месте, совершенно одна, выбираясь из подпола с мертвыми людьми. — Не понимаю… — зашептала она, осматривая дом из-под которого выбралась, с облупившейся зеленой краской, деревянными ставнями на окнах; какая-то деревня, глубинка, где не знают что такое интернет и пастеризованное молоко. Лана медленно пошла, обходя двор, как потерянная, запинаясь обо все, что лежало под снегом, не замечая почти ничего, только огромные зияющие провалы нежилого дома. — Что тут произошло?.. — первое, что пришло ей в голову — это война. Она все еще не могла объяснить свое нахождение в этом странном, богом забытом месте; в сорочке, шерстяной колючей кофте на трех пуговицах, теплых колготках и истоптанных, кожаных сапогах. Белья она не чувствовала, и это приносило еще больше неудобства.       Солнце сверкнуло своими блеклыми краями из-за сизой, мохнатой тучи; Лана ощутила, как тело напиталось теплом, восходящих лучей; как начали отогреваться ледяные ладони; как кожа впитала, вобрала в себя все крупицы тепла, будто сплетая из света тонкую, защитную паутинку, запирая её в кокон. Это было странным чувством, такого она еще не испытывала; насыщение, силу, даже ноги перестали трястись; чувство голода притупилось и руки! черт возьми! Кожа на руках приобрела розовый, здоровый цвет, никаких кровоточащих трещин и корки от цыпок.       Лана почувствовала, как ломается мозг. — Что происходит? Что это за хрень? — истерить не хотелось, тело реагировало спокойно, будто так надо. Лана растерянно моргала; соображала она всегда быстро, ровно оценивала даже самые критические ситуации, несмотря на нестабильность в себе порой, но сейчас ей хотелось кричать и лупить себя по щекам. Кошмар должен закончиться.       Она поднялась по скошенным ступенькам на веранду дома, дверь висела на одной петле, одна стена была разодрана в щепки. Лана зябко поежилась, стоило ей войти в тень холодного, мертвого дома. Внутри всё было перевернуто, вещи раскиданы, разбиты все тарелки, целым остался только красный угол, где она разглядела несколько стремных икон. — Что это за религия? — она оперлась руками на маленький столик, разглядывая ближе картины с пятью незнакомыми ей «богами». Такое она видела впервые; по спине пробежались ледяные мурашки, будто скинули горсть снега за шиворот, и в горле запершило.       Догадка пришла сама собой, но Лана её игнорировала, раскрывая, скрепя старыми комодами и шкафами в поисках теплых вещей.       Люди, которые сейчас под полом, явно жили здесь; с рамок фотографий улыбалась семья, Лана скользнула взглядом по лицам. Люди как люди, она их не видела ни разу.       На подоконнике блеснул глянец серебра, и Лана отвлеклась от фотографии, заметив, что это зеркало. По телу прошелся разряд нервозности, аж зачесалось под лопатками и горлом; зеркало лежало отражением вверх, в котором виделось серое утро улицы. Лана остановилась, глубоко задышала; пальцы потянулись к зеркалу; тонкое стекло, подбитое по краям, лучше держать осторожно. Направила в сторону, затем в другую, боясь поймать свое отражение.       Зеркало задрожало в руке, Лана взялась двумя, повернула на себя и замерла, застыла, перестала дышать. Ей показалось, что сердце её раскололось, осыпалось ядовитыми осколками и провалилось в желудок; стало нестерпимо больно, будто обожгло.       В отражении было чужое лицо, незнакомка, с длинными рыжими, медная осень, волосами, с запекшейся кровью на виске, испуганной гримасой на бледном лице.       Лана отбросила зеркало на кровать; с хрустом оно раскололось надвое, отражая выщербленный потолок; закричала, будто её ударили чем-то острым прямо в живот, упала на колени, закрыв горящее, мокрое от слез лицо.       НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! НЕ МОЖЕТ ТАКОГО БЫТЬ!       Затряслась, как в горячке. Она не хотела верить. Отказывалась и уговаривала себя, что такого не может произойти. Все ведь утверждают, что после смерти одно небытие, либо Ад, где для каждого грешника найдется место. Так неужели это её «после смерти»? Этот тот самый Ад, который описывают в книгах?       Лана дышала через рот, шумно, сипло, в голове звенело; солнечные блики расплывались по закопченному потолку; изломанные стены трещали, будто дом был живым и просил о помощи; она вслушивалась в могильную тишину этого места и стенания старого дерева, складываясь в хриплом, паническом ужасе, пытаясь успокоиться, найти опору, найти объяснение всему.       Ей показалось прошел час или два, прежде чем она смогла дышать ровно, без судорожных всхлипов и гортанного, сухого кашля; давилась воздухом, безумием, отчаянием. Поняла, что замерзла, задубели ноги, руки, а суставы хрустели, как стекло льда в холодное, октябрьское утро. Забрала одну половину зеркала, вглядываясь в незнакомые черты лица; в шрам под губой, над бровью; в бледно-розовые пятна на щеках, как от лихорадки; в яркие, припухшие губы; в едва заметные веснушки и светло-карие, как медовые соты, глаза.       Свежая, неоднозначная красота, такое лицо сложно забыть или упустить в толпе; Лана поджала губы, пытаясь оценить и сравнить это лицо со своим настоящим. Её черты были тонкими; холодная, северная красота; глаза слишком светлые, серые, как ртуть; волосы вьющиеся, темно-русые, крашеные под теплый блонд; пухлые губы и нос, который она принимала все свои двадцать три года, с выраженной аристократичной горбинкой; бледная кожа, синие вены, как китайская сине-голубая керамика. Та Лана родилась в богатой семье со строгими родителями, которые путали понятия любви и безразличия; воспитывали, как на ярмарку величайших достижений человечества; требовали почитания, уважения, хороших отметок и подчинения в любом виде.       Лана вздрогнула и нахмурилась — у неё больше нет той жизни. — И кто ты, блядь, такая? — скривилась, как от зубной боли, рассматривая свое новое лицо; отражение её пугало, селило в ней панику и разгорающийся ужас о мысли, что она переродилась в другой девушке, похоже, умершей под этим домом. — Что мне с этим делать? Как твое имя? Почему я это ты?..       В покрасневших глазах заблестели слёзы, и Лана закусила губу до боли, отчаянно, горячо проклиная себя и эту неизвестность, этот кошмарный сон, в котором она была другим человеком. Лана подошла к фотографии, висящей на стене, которую она до этого рассматривала; ну вот оно, её новое лицо, девушка тут моложе, волосы короче, улыбчивая, красивая, совсем юная; Лану помутило, она с остервенением вглядывалась в лица и с каким-то глухим ужасом поняла, что одно из них ей показалось знакомым. Лицо женщины в рамке, она стояла рядом с нынешней Ланой, держала её за руку и улыбалась в камеру, тёмные волосы под платком, светлая кожа и серые, почти прозрачные глаза. — Мама? — шёпот застыл на бескровных губах; Лана схватилась за голову, чувствуя, как всё внутри неё горело и тлело. Ей было очень страшно, неописуемо, до судорог в груди. Лана готова была потерять сознание и была очень к этому близка, если бы не другие обстоятельства. Пальцы почти не двигались от холода, Лана тряслась не то от приступа паники, не то от жуткого дубака; полезла в недосмотренные комоды, вываливая из них все вещи, игнорируя своё разбитое на части сознание, вывернутое наружу сердце, обливающееся кровью. Ей просто было холодно. — Нафталиновая помойка, — голос дрожал, руки тряслись, но она стягивала с себя драные колготки, наплевав на свои принципы — не надевать чужие вещи, — и выворачивала мужские вельветовые штаны. Бюстгальтер она не нашла, как и не нашла в гардеробе ничего, кроме юбок и платьев из грубой ткани, это всё не подходило.       Где-то совсем близко раздался вой, жуткий, пробирающий до самых костей, такое ощущаешь, когда сидишь один дома, а на кухне падают и бьются тарелки, становится невыносимо, до холода в пальцах страшно и сразу примерзаешь к месту. Лана застыла, комом в горле застрял крик испуга, а пальцы сомкнулись на колючей горловине вязаной кофты; с улицы доносилась твердая поступь и хриплое, животное дыхание, где-то рядом, чуть ли не под разбитыми окнами. Живот скрутило в судороге, и Лана была готова кинуться под койку, чтобы спрятаться от зверя; вой повторился вдалеке; в плотном, морозном воздухе, казалось, что это нечто было рядом. Не дыша, боясь даже шевельнуться, Лана стояла долгие минуты, пока спину не стянуло напряжением.       Наспех она надела на себя всё, что нашла в доме. На дворе был не то декабрь, не то февраль; улица в рыхлом, грязном снегу и небо серое, с бесцветным зимним солнцем; дома стояли разбитые, тихие и бездушные. Лана выглянула в окно, это не сразу бросилось ей в глаза, но теперь она догадалась в чём было дело — на дворе зима, а печные трубы, будто служат реквизитом, никакого дыма, куда бы не упал взгляд.       Ей не хотелось покидать дом и гулять по окрестностям этой заброшенной деревни; ей совсем не хотелось стать завтраком для этого неизвестного зверя или зверей, которые носились по дворам, оставляя после себя глубокие рытвины. Лана содрогнулась, глубоко вздохнула и поняла, что раскаивается. Она жалела, что это всё произошло с ней. — Боже, где я?