Воскресить солнце

      Из-за стального хитина не было слышно ни звука, один лишь скрежет металла о камень и судорожные, глубокие вдохи Ланы. Её волокли куда-то. Лана была готова на всё, только бы не погребение в этом железном саркофаге заживо, только бы не испытание на прочность этого жестяного ларца печью.       Голова больно билась о металл; хотелось почесаться, порыдать в голос, а потом бежать куда-нибудь в горы, на самую вершину, чтобы туда никто не забрался, построить себе дом и жить как человек, который никогда не знал беды. Но Лану эти грёзы не успокаивали, только больше бередили кровоточащие укусы воспоминаний. Как же, блядь, было глупо совершать прыжок, стоило вернуться, извиниться, была бы целее и счастливее, чем сейчас.       Ей показалось, что она отключилась, в этой запакованной груде железа, как свёрток с ценными бабушкиными украшениями; воздуха не хватало, голова и всё тело потело, и Лана перестала сопротивляться. — Лана…       Открыла глаза от толчка в ногу. Остро запахло железом и сыростью; всё тело занемело, мышцы стянулись в тугой комок. Она перевернулась, дёрнула руками и упала на бок, ударяясь локтем о бетон, по руке разрядом растеклась боль, Лана застонала. Взгляд бросился по сторонам, пока не остановился на Итане, который хлопнул её по колену, подтянув за штанину и заставил опереться на него. — Ты в порядке? Не ранена? — шепотом спросил он; вокруг было много звуков, Лана даже сразу не поняла, что тут есть другие люди, помимо них с Итаном. — Порядок…       Но люди… Лана бы их так не назвала.       Сверху сбивался о край зияющей дыры свет. Вроде старый храм, церковь, с искуроченными деревянными скамьями и выбитыми плитами пола; серое, непримечательное, бездушное, люди это место давно покинули, а Бог и подавно.       Лана заерзала на плече Итана, плохо соображая в какой они переплет снова попали. Они сидели прикованные к одной выемке в полу, с тяжелыми цепями на руках, словно это они опаснейшие из всех, кого надо бояться, но Лана подумала о другом — пленные, кто должен бояться ИХ.       Они.       Лана разглядела каждого. Это были те самые боги с алтарей, которым поклонялись местные. Жуткие, монстроподобные существа; они вглядывались в них, вели диалоги между собой, и Лана удивилась, что их голоса звучали по-человечески. Единственный, кто был больше всего похож на человека в этой ораве цирковых уродов, был тот самый в шляпе, что поймал их и приволок сюда. — …девочка будет мне полезна, давно у нас в замке не прибирали, — Лана похолодела. Большая, даже очень, женщина в белом платье, с мундштуком в пальцах и кровавой улыбкой смотрела на Лану. Она была бесспорно красива, но что-то в ней напугало Лану до спазмов в горле. — Как жаль. Можно было найти для неё и другие, менее грязные занятия, — похабно рассмеялся мужчина, кинув короткий взгляд в сторону Ланы и Итана. — Но так уж и быть. Позабавимся с пареньком. — Кошмар. Из твоих уст всё звучит в два раза вульгарнее! — возмутилась дама в белом.       Казалось, это всё было развлечением для скучающих богов, которые с высоты своих тронов хотели увидеть то, что позабавит их, что заставит их кровожадно облизываться и блестеть их глаза. Коронованные безумием. Они и смотрели с каким-то шальным блеском, гаденькой ухмылкой, предвкушением, желанием обладать, будто Лана и Итан были главным праздничным блюдом стола. — …довольствуйся тем, что дали. Лучше отдай отца ребенка мне, и мы все поразвлечемся, — проговорил мужчина в шляпе, прикусывая кончик зажжённой сигары.       Лана подняла голову с плеча Итана; слабость всё еще текла по её венам, как яд; дышать было сложно, сидеть на голом полу неприятно и спина превратилась в полу колесо. Это всё напоминало ей аукцион, где каждый покупатель предлагал свою цену за редкую, ценную вещь, набавляя и набавляя, но Лану отдали большой леди в белом платье и чёрной, широкополой шляпе; она отбивала своё право и на Итана, но с ней спорил мужчина, вкидывая каждый раз по три слова на её одно. Остальные молчали, будто право на голос им не давали или у них не было желания получить себе своего человека. — А нас не хотите спросить?.. — озвучил мысли Ланы Итан, и в этот же самый момент женщина, в которой Лана узнала то самое божество, что убило Юлиана перед сгоревшим домом, вскрикнула: — МОЛЧАТЬ!       Лоснящиеся, чёрные крылья расправились за её спиной; ангел Смерти; чёрное с золотом; она была тут главная, понять было не сложно; все разом смиренно притихли. Она отталкивала и притягивала; за плетеным золотом её маски не было видно глаз, но Лана была уверена, что взгляд её был холоден и жесток, как звенящий лёд над туманными январскими реками. Лана сжалась, как от удара плетью, покрылась холодным потом, еще сильнее прижалась к Итану, словно он надежда, рядом с ним никто не тронет; он дышал тихо, отрывисто; под глазами пролегли тени; на синей толстовке растекалось высохшее пятно крови. — Я уже всё решила. Гейзенбергу вверяю — отца, а тебе, Альсина — девушку…       Они стояли над ними, как огромные, горные массивы, разглядывая, прикидывая в уме, как использовать такие щедрые, ценные дары. Гейзенберг и Альсина. Лана вновь подумала о том, какие у них человеческие имена, разве они не боги? Разве их не должны звать, что-то вроде Геката и Гефест? — …и помните, кто дал вам жизнь! — в голосе слышалось «еще посмейте мне перечить, раздавлю, как муравьев». — Спасибо, Матерь, — склонил голову в почтенном поклоне Гейзенберг, придерживая шляпу.       Лане не понравилось, как сменилось окружение. Отовсюду полезли огромные, мохнатые звери, порыкивая, злобно скалясь, словно ждали условного знака, чтобы кинуться на них. Она почувствовала, как Итан рядом напрягся, тяжело задышал, оглядывая пространство вокруг. Их словно зажимали в тесный круг. Лана изо всех сил старалась не закричать в голос, не рвануться куда-нибудь спрятаться. Зачем мы им? Для чего? — Что ты так жмешься к нему, цветочек? — рассмеялся им в лицо Гейзенберг, присев на одно колено. — Забирай свою девчонку, если не хочешь получить её по частям.       Лана замотала головой. Из глаз брызнули слезы, по телу разлился жар и дрожь. Она услышала, как забренчали цепи от её трясущихся рук. Всё стало до тошноты ярким, слишком чувствительным. Она заскулила, сглатывая комками собирающуюся истерику: — Нет… нет, пожалуйста… я не хочу… — Вставай! — её дернули за цепи, поднимая вверх. Лана от неожиданности взвизгнула, упав на колени; захрустели хрящи, зазвенели кости; стягивающее, разлагающееся чувства ужаса и безысходности наполнило её грудь. Она закричала, упираясь всеми силами: — НЕТ! НЕ НАДО! ИТАН!       Ей казалось, звуки стали нарастать: звери завыли, зарычали, раздирая своим острыми когтями дерево балок, металл обвалившейся крыши; голоса скрежетали, кто-то спорил, дёргая Лану, хватая за плечи. — Утаскивай свою сучку отсюда! Она портит нам всё веселье. Ну, быстрее! — Гейзенберг толкнул Лану в спину; цепи плотно сжались вокруг её шеи, груди, и Лана захрипела, оседая на пол под тяжестью стали. Перед глазами всё плыло, было тесно и душно, как между запотевшими стёклами. — …и нечего здесь командовать! Напугал девочку до смерти. — Чего церемониться? Ты её всё равно сожрешь.       Она чудом не теряла сознания и слышала, как Итан звал её, будто издалека, плохая связь по телефону, что-то неразборчивое. Лана слушала шум, звон стали, треск собственных ребер; не кричала, смирилась, даже удивилась, как быстро наступила апатия, после горячей волны истеричной смуты. Лежала, тихо, судорожно выдыхая, как прибитая к полу, полуобморочная, пустыми глазами вверх, а в голове раскаленным добела жгли мысли, как в бреду, высокая температура, до невозможности тесно в своей же коже. — Идти можешь? — снова подняли на ноги, заставили двигаться, судорожно всхлипывать. Предчувствие бесцветными осколками вгрызалось в жилы, сводило в спазме перевитую грудь — это ничем хорошим не кончится. Лана покорно кивнула, сглатывая комом слёзы; только не истерить, не смотреть им в глаза, не поддаваться своей слабости. — Лана! Не трогайте её!       Лану тянули за цепь, как дворовую, непослушную псину. Высокая леди в белом; метра три ростом; хищный, прозрачный взгляд; мраморные мощи, алый бархат, свет над тлеющим костром; она будто сошла со страниц детских сказок-страшилок. У Ланы свело в горле, она не могла обернуться к Итану, крикнуть ему ни слова, скованная в цепи, которые жгли холодом, как серебро нежить. — Нам не далеко. Не волнуйся, тебе понравится замок, — обволакивающий, как молоко с мёдом больное горло, заботливый голос; если бы Лана не знала, что она монстр, жестокая богиня, то это бы её обнадежило, но предчувствие терзало Лану, выплавляло такие потешные, наивные мысли.       Лана запиналась почти на каждом шагу, по сырым, неосвещенным тоннелям, по намерзшему льду и крысиным костям; руки заныли, затянутые в широкие, стальные цепи, подвешенные между леди в белом и ней. Она пыталась поспевать за её широким шагом, высматривая под ногами падаль; мысли, как заведенные, крутились в голове, не прекращаясь, возвращаясь к только что отыгранным сценам в её памяти. Что это было? Что теперь с Итаном?       Сердце болезненно разбухло от мысли о том, что теперь она сама по себе, без Итана. Только пистолет оттягивал неглубокий карман дубленки, но Лана и не надеялась его достать, а уж тем более нацелиться и выстрелить. Здравый умысел шептал, что обычное оружие бесполезно против этой высокой, пугающей леди и любого сброда, охраняющего эту деревню. Что тут не так? В чем заключается тайна? Лана ломала себе голову и ноги, пока шла, бежала, ползла по тёмному каменному коридору.       Женщина толкнула широкую, деревянную дверь и пригнулась, лязгнув о каменный пол цепью Ланы. Лана ввалилась в освещенное пространство, щурясь и обливаясь холодным потом; всё тело дрожало и подёргивалось. Внутренний демон подпитывался страхом и горечью, расправляя плечи, злобно скалясь и вгрызаясь в мягкие, податливые куски её разобранных мыслей, они будто сгнивали и чернели; иллюзии остались иллюзиями, ничего хорошего, тлен, мрак, ей здесь не выжить.       О чем ты думала, идиотка? Ты прожила не больше, не меньше часа четыре, довольна таким исходом?, темная Лана исходилась ядом, давила на больное. Лана признавала ошибку, жалела, что не послушалась Итана. Просто поверила в себя, а оказалось, что никакой удачи она не приносит, только одни проблемы.       Комната зажужжала, ожила, наполняясь роем смоляных мух. Лана отползла на коленях к дальнему углу, таща за собой цепь и откидывая сырые, тяжелые волосы; кожаный шнурок лопнул и теперь длинные пряди путались в стальных цепях, больно оттягивая волоски. — О, мама, кого ты нам привела? — из крылатых насекомых возникли три черных силуэта; молодые девушки с окровавленными ртами и в длинных, черных платьях. Они словно появились из ниоткуда, колдовство, черная магия; несколько мух куснули Лану за щеку, пробегаясь своими липкими лапками по её чумазой коже. — Какая миленькая, — послышался еще один голоса, и Лана вздрогнула, когда одна из девушек любовно погладила её по голове. — Служанка?       Леди смотрела на Лану с высоты своего роста, багрово улыбаясь и осматривая её холодным, заинтересованным взглядом, как смотрят на мясо на рынке. — Служанка бы не помешала. Замок давно простаивает без прислуги, — растворилась в рое одна из девушек, оказываясь рядом с Ланой. Каждая будто хотела потрогать, пощупать, оторвать кусочек. Лану трясло, взгляд терялся в золотой лепнине стен и отблеске хрустальной люстры, свисающей с роскошного потолка; она бы оценила и рассмотрела каждую деталь этого зала; всё в позолоте, античная латунь, приглушенный свет, дроблеными отсветами от стекла люстры, резное красное дерево; но мысли были не о том, а взгляд всё время соскальзывал на плотоядные улыбки кружащих возле неё девушек. — Какие нежные ручки, разве можно её заставить отдирать от крови пол? — смех полился серебряным ручьем по комнате; засверкали острые белозубые улыбки ведьм, склонившихся к Лане, как тяжелые гроздья яблони.       Лана чувствовала себя как на выставке, она играла роль изваяния, мученицы, в цепях и кандалах, наглядный пример тупости человеческой и непомерной веры в хорошее. — А на вкус какая? — Сладкая, как земляника со сливками, — снова смех, расползающийся слабостью по рукам и ногам Ланы. Она не поднимала глаз, рассматривая узоры на полированном паркете, свои покрасневшие, исцарапанные руки; припадала грудью чуть ли не к полу, дыша через раз, больно, сдавило все внутренности, даже позвонки затрещали. — Испробуем, — услышала она голос леди Альсины и вздрогнула, как ошпарилась; голову залило горячей волной тревоги, из горла выкатилось глухое «нет», как об пол ударилось и разбилось. — Дочки. — Да, мама, — твердые пальцы подхватили её разом под руки, перетягивая в сторону, ближе к деревянному столику. Лана заскользила по полу, упираясь ногами, вырываясь, сопротивляясь, насколько хватало сил, но дыхание быстро сбилось, горло затряслось и слёзы заструились по щекам, шее. — Нет! Нет! — силы иссякли, фразы растеклись солёной влагой на немеющих губах. Лана упала к ногам леди, как тряпичная кукла; уронила лицо в пыльный, мохнатый коврик, хрипло, шумно дыша и застыла, как испуганный, сбитый водителем на шоссе олень. — Ну-ну, крошечка, не надрывайся, может быть, ты нам ещё послужишь, — голос растворился в задушенных всхлипах Ланы, её надрывном, тихом скулеже. Кто-то скинул с её рук цепи, схватил за узкие плечи и сорвал с неё дублёнку. — НЕТ! — она упиралась, но хваткие пальцы держали будто в тисках, над ухом кто-то дышал. Лана чувствовала несвежее дыхание и тяжелый запах парфюма.       Шум и сумятица; они смеялись над её безнадежными попытками вырваться; острые, глухие смешки летели отовсюду. Одну руку дёрнули вверх так сильно, что Лана вскрикнула, боль рассыпалась под кожей, как колотое стекло; задрали рукав, и Лана не успела сообразить, увидеть, как что-то холодное, острое полоснуло по запястью. — НЕТ! ХВАТИТ! — от крика запершило в горле, все внутри стянулось в пульсирующий, изнывающий болью комок. Лана захрипела, завырывалась ещё сильнее, надсадно, громко рыдая. — НЕ НАДО!..       Перед глазами заплясали тёмные пятна, яркие вспышки, пространство плыло. На порез давили, скребли ногтями, выдаивая густую, горячую кровь. Лана отчаянно, свирепо кричала, молилась про себя и надрывала голос, насквозь вспотевшая, в полу осознании. — М-м… Девственница! — Неужели? — Большая редкость!       Лана не слушала, вздрагивая в чьих-то руках, как парализованный током зверь. Все силы ушли на борьбу и крики, а затем разверзлась пустота, отрешённость, руки и ноги ослабли. — Отнесите её на кухню и подвесьте вниз головой. Режьте вдоль вен и ни капли не пролейте. — Да, мама. — Хорошо, мама. — Сделаем все верно, мама.       Поленом, повисшим на цепях, её протащили по полу от зала до кухни; всё слилось в бесформенную, пёструю фактуру окружного пространства; мысль, смешная, горькая, появилась в голове и исчезла; что прощалась с жизнью чуть ли не каждый час, что спокойствие было мифическим понятием этой местности и что Румыния оправдала имеющиеся у Ланы стереотипы в полной мере; такова была мысль.       Время, казалось, застыло в маленькой, неубранной кухне, с закоптившимся стеклом окон, смрадными кусками испорченного мяса — звериного, человеческого ли. — Крюками к той балке. Накинь, — забренчало сверху, пока Лана лежала полуживая на холодном, неровном полу комнаты; думала об отце, матери, о своей смерти, о друзьях; всё осталось где-то там, а где именно, Лана так и не выяснила; снова расплакалась, утирая пощипывающие щеки рукавом. — Сладкая, главное не дергайся и очень больно не будет, — рассмеялась одна из девушек, опутывая её ноги цепью и арканом для надежности. — Отпустите меня, пожалуйста, — заскулила Лана, пытаясь сопротивляться, но чувствовала, как слабость оплавляла кости, мышцы; ни сил, ни слёз, только покорность. Но какая-то её часть всё ещё настойчиво и сильно не хотела сдаваться им. — Отпустите…       Губы сухие нашептывали молитву, а ведьмы кружили и кружили вокруг неё, смеясь, расщепляясь на тьму смоляного роя. В руках у них полумесяцем сверкали серпы, на шеях звенели подвески с камнями и серебром. Лана брыкалась, плакала, кричала, вырываясь из твердых, цепких пальцев, покрываясь мерзкими мурашками от зудения, застрявших в волосах насекомых. — ПУСТИТЕ! ПУСТИТЕ МЕНЯ!.. — сорванным, словно простывшим голосом кричала Лана. Только не сдаваться раньше времени. Только… — Замолчи!       В голове зазвенело, затылок начало печь тупой, тянущей болью. Лана обмякла, чувствуя, как тело воспарило, как мир перевернулся с ног на голову. Руки повисли вниз, кофта задралась, оголяя налитые цветом багровым, фиолетовым кровоподтеки; давление сдавило виски, и боль разорвалась снарядом во вспотевшей голове. Лана захрипела, пытаясь глубоко вдохнуть, но не смогла. Паника скользким, горячим всплеском налилась в горло, в свирепо бьющееся сердце, в чугунную, будто бы полую голову. — Подставь вон ту бочку. — Я режу? — Да. Мама сказала, ни капли не пролить. — Может по горлу? — Нет! Она должна быть живой, пока бочка не наполнится кровью! — Тогда быстрее, мы уже долго с ней возимся.       Лана замычала, хотела раскачаться, что-то сделать, но всё перед глазами смазалось, наполнилось густой, туманной картинкой. Язык с трудом ворочался во рту. Всё тело будто начало неметь. Она успела почувствовать, как её взяли за руку, а спустя мгновение… — СУКА! НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!..       …из запястья заструилась горячая, вязкая кровь; закапала в деревянную бочку. Ведьмы облизнулись, широко заулыбались. Лана глухо засипела, тяжело и шумно дыша, грязные ругательства сыпались шепотом с её губ. Она сотрясалась всем телом, чувствуя, как холод заползал под задравшуюся кофту. — НЕТ!       Раскроили уже разодранное запястье, сцеживая из глубокой раны алую, остро пахнущую металлом кровь. Лана задохнулась в рвущемся крике; черным, удушливым накатила паника, безысходность — кончина, как у свиной туши, как у забитой, больной телки, крюками насаженной на рынке; ни вдоха, ни выдоха, грудь наполнилась пустотой, сжирающей весь остаток разума. Мир перевернутый, с давящей тяжестью на мозг, кости, с сиплым, обветренным шепотом, казался ей близким-далеким; сознание мутилось, звуки становились глухой вязью, и она перестала думать, дышать, пытаться вырвать ноги из тугого узла аркана. — …вот и новое вино…       Лана больше не слушала. Полуприкрытые веки чуть подергивались. Тело слабо раскачивалось над дубовой ёмкостью и из изрезанных рук стекала багровая кровь, по ладоням, пальцам и вниз, в бочку гранатовыми зернами.       На грани беспамятства в голове, ворохом из закромов памяти, появились воспоминания; в каком-то отстраненном удивлении Лана подумала, что это всё забавно, что такие мысли пришли ей во время её смерти, второй смерти; поход в церковь с бабушкой; молитвы, которые она с ней читала; папин новый автомобиль, запах кожаного салона и пустынная летняя дорога к озеру; мамины бусы, спрятанные под можжевельником и её синие туфли на высоком каблуке, в которых отражение преображалось из шестилетней Ланы в милую, юную леди; жабы в пруду за домом, скользкие и прыгающие в разные стороны по траве; и Утес Невест, как захватило дыхание, как разлетелось платье, запахло морем… и небо, лазурное, лимонное, сливочное.       Проваливалась будто одной ногой в сырую, зыбкую почву; сознание сворачивалось, картинка закручивалась в спираль и мысли, шальные, не поспевающие, ускользали.       Она закрыла глаза.

***

— Лана! Слезай немедленно, ты упадешь…       Мутным пятном свет расплылся перед глазами. Уши прорезал глухой звук знакомого голоса и стук каблуков; паркет ли, деревянный пол; что-то скрипнуло, захрустело. — …мама?       Пересохшие губы едва шевелились, язык во рту точно пемза, в горле застывший комком воздух, не вдохнуть, не выдохнуть; стоны, болезненные, негромкие, срывались с едва движущегося рта. — Лана! Господи! Надо тебя снять…       Лана зашевелилась, выхватывая из-под опухших век разлитый масляный свет. Где? Почему мир перевернут? — Бен?.. — зашептала Лана, заглушая громкий, болезненный стон. Ей показалось, что рядом был Бен, её несостоявшийся муж; светлая макушка расплывчатой кляксой перед взором, вот только у Бена волосы черные, кудрявые. Лана пронзительно застонала, когда её опрокинули с железной трубы и сняли; чьи-то крепкие, теплые ладони быстро подхватили за оголенную талию; мягкость, плавность, кто-то аккуратно натянул кофту на голые, побитые бока, заговорил: — Лана? Лана, ты меня слышишь?       В голове тяжелой, неясной, словно стянутой плотной каской, медленно появлялись мысли. Боль впиталась, вгрызалась в ткани, кости, как раковая опухоль; все тело онемевшее, расслоенное на неровные куски, лежало в теплых, знакомых руках. Лана почувствовала, как слезы скатывались из уголков глаз, стекая к ушам, шее. — Боже, как ты ещё жива… Лана, давай, открой глаза.       Легкий хлопок по щеке не дал ничего, Лана лишь вздрогнула, снова застонала, слушая хруст собственных костей. Натянутая, тонкая кожа зудела; непрекращающийся звон давил на глаза и виски; всё разбредалось и становилась нецельным. Лану словно окунули в бетон, она не могла пошевелить ни одной из своих рук, пальцев, даже моргать. — Бен? Где мама? — Лане казалось, что рядом Бен и что она слышала голос матери, её туфли, стучащие по паркету, и ей было сложно собраться, боль расползалась кровяной паутиной, голова пульсировала и не хотела соображать. Лана чувствовала, как её утягивает куда-то. — Лана, это я, Итан…       Итан? Лане показалось знакомым это имя. Итан… с кем-то она была знакома, с каким-то парнем, которого точно так же звали, но они разделились. — Лана, давай мне руки. Вот черт! Потерпи, я перевяжу… — остро запахло спиртом и травами. Лана безвольно поддалась, тихо вскрикнула, когда запястья начало жечь, и зашептала на выдохе: — Итан… это ты? — воспоминания собирались с трудом, как бежать за уплывающим самородком в быстро бегущей реке. И Лана справлялась, под шумные выдохи и протяжные стоны боли. — Это я. Боже, что они с тобой сделали…       Итан. Лана вспомнила кем он был и осознание, как озарение снизошло на неё; она расплакалась сильнее, протягивая к нему разодранные в мясо руки, вслепую дотрагиваясь до его плеча и шеи, и сипло, почти неразборчиво благодаря его. — Тише-тише. Я тут. Я рядом, — бормотал он, осторожно, очень бережно поглаживая её по предплечью. — Тебе нужна помощь врача… боже… Так, хорошо, что-нибудь придумаем…       Он будто мыслил вслух, и Лана прислушивалась, пытаясь открыть глаза, увидеть мир в обычном его расположении, вдохнуть полной грудью, размять затекшие, онемевшие конечности. — На… — захлебнулась, тяжело сглатывая. — На улицу… я не хочу… не тут…       Не смогла, запинаясь, проглатывая слова, это было тяжелее, чем ей казалось. Все было таким неподъемным, непомерно грузным, хотелось увидеть живой свет, солнце, небо и вобрать в себя по крупицам тепла. Лана не поняла, как и почему эти мысли стали занимать её голову, но предчувствие толкало её, заставляло сделать всё возможное, чтобы оказаться за пределами каменных стен замка.       Итан выволок её на крытое крыльцо, озираясь по сторонам и укладывая Лану на подстеленную куртку. — Мы тут в безопасности, но вряд ли надолго, — заговорил он, приседая возле неё и набирая в ладонь свежего снега. — Попей. Удивительно, как ты еще жива. Помнишь, что случилось?       Лана выпила талого снега и снова легла, укладывая голову на каменную кладку. Глаза заслезились от света, стоило их открыть, и Лана зажмурилась, сворачиваясь чуть ли не в кольцо от боли. — Меня хотели… хотели пустить на закуску или вино… та громадная дама и её дочери. Ты видел их? — Встретился лично. Гостей тут принимают со вкусом и расторопностью, — голос Итана был пропитан едкой насмешкой. Лана согласилась. — А твоя дочь… она тут? — Лана вспомнила об этом, как только взгляд упал на белый, нетронутый снег. Маленький ребенок в лапах этих страшных, монстроподобных тварей. Лана точно попала в какую-то книгу ужасов; Румыния, зима, стрёмная деревня, свора непонятных существ и младенец.       Итан качнул головой, опустив глаза на свои руки. — Ещё не нашел. Но, думаю, Роза у них, в одной из комнат. Придется обойти каждую. Я так легко не сдамся.       Лана слабо пошевелилась, захотела подняться. Надо прийти в себя, но голова, будто набитый горячим воздухом шар валила её назад, сдавливала в болезненной истоме череп изнутри. Она была готова воткнуть в кость нож, только бы боль ушла и этот нескончаемый шум в ушах. Лана чувствовала, как она вся один сплошной истонченный нерв, один сгусток истомленной боли.       Смотрела на небо из-под козырька крыльца; оно будто падало сверху, придавливая своей серой тяжестью, зимнее, почти без солнца, грязно-голубое. — Давай попробуем добраться до той двери, — Итан вскинул руку, указывая на высокие двери с другой стороны двора. Лана сжала зубы, пытаясь подняться на локтях. — Твоя куртка. Я не забрал её из гостиной. Надень мою. — Мне не холодно, — она медленно присела, чувствуя, как мышцы дёрнулись. Застонала, покрываясь горячей, вяжущей, как жженый сахар, болью. — Поможешь?       Зубы заскрежетали так, что Лана подумала, что вот-вот сломает их. Невыносимая боль. Кости, мышцы, кожа, словно склеенные наспех клеем, заштопанные неровными стежками, как у видавшей виды тряпичной куклы; тело не слушалось, деревянное, скрипучее, как у престарелой танцовщицы. Лана вцепилась в Итана, услышала его тихие, но различимые ругательства — чуть не оторвала плечо вместе с рукой и прилагающейся к ней три оставшиеся пальца. — Извини… — на выдохе просипела она, подтягивая за собой неходячие конечности. — …я не нарочно. — Ерунда. Главное, оставь мне хотя бы одну руку, ладно? — он накинул ей свою куртку на плечи, осторожно спуская с лестницы. Лана была благодарна, уже в который раз, Итану за его крепкое, надежное плечо, за то, что не бросил её умирать и теперь тащил на себе, словно они не встретились несколько часов назад; незнакомцы, вынужденные выживать за свой счет и полагаться друг на друга.       Неяркое, морозное солнце расплывалось на свинцовой простыне небосвода, как полинялый рисунок. Лана заскользила расфокусированным взглядом по двору-колодцу, по далеким, сереющим шпилям башен замка; красиво, и она бы осталась поглазеть еще ненадолго, если бы не всё это.       Она остановилась, чувствуя, как мелкими иголками по коже расплылась слабость, как запястья под бинтами засвербели от непонятного ощущения и всё тело наполнилось необъяснимой, накрывающей легкостью; испуганно охнула, падая коленями в мокрый снег, задрала рукава, сминая кофту в леденеющих пальцах. — Боже… что… — Лана смотрела на свои запястья, словно видела впервые. Свисающие бинты упали к ногам, раскрывая здоровую, всю в запекшейся крови кожу; ни рваных порезов от серпов, ни шрамов; приподняла кофту, рассматривая свои бледные бока, ни синяков, ни ссадин.       Что это, блядь, за фокусы?! — Блять… — Итан отшатнулся от неё, посмотрел удивленно, каким-то отстраненным, туманным взглядом, словно вспоминал что-то важное.       Это её задело. Она судорожно сглотнула, оттирая шершавым снегом свои руки, лицо, пытаясь прийти в себя, дать себе время подумать. Итан мотнул головой, опустив руку ей на плечо; Лана громко всхлипнула, корчась в приступе плача. Она чувствовала, как заживо горит, как всё внутри неё плавится и пламенеет от ужаса. Что она такое? Почему это происходит с ней? — Лана… — Я… что со мной? Итан, что я такое?! — горло дрожало, пальцы вплелись в волосы, она рыдала, согнувшись пополам. Ей было страшно. Еще страшнее и больнее, чем когда она увидела себя впервые, не Лану, другую. Захлебывалась в слезах, проклиная себя. Грудь саднило от учащенного, до коликов в груди, сердцебиения; где-то глубоко разверзлась пустота, иссушающая, давящая твердым коленом на горло. — Тише, спокойно. Ничего, ничего… — Итан взял её за плечи, развернув к себе, прижал, убаюкивая, как маленького ребенка; всего несколько минут назад он был испуган, удивлен, а теперь держал её в своих руках, будто хотел защитить.       Лану трясло. Она чувствовала себя слабой, никчемной, такой ненужной. Ей было страшно и она плакала так, как не плакала уже давно; заливала слезами свои гнойные раны воспоминаний, выплакивала все потерянные, оставшиеся в прошлой жизни грёзы, неисполненные, теперь уже никогда. — Что я такое?..       Это не было нормой, даже для этого мира. Лана поняла по реакции Итана. Никто не заживлял раны по своему желанию, ни у кого не было способности исцеляться по щелчку пальца. Или было? — Мы выясним, что с тобой, слышишь? Всё будет в порядке, ты веришь мне?       Лана верила. Ей ничего не оставалось. Она переродилась в этой девушке, она стала ею, продолжила жить её жизнью. Она стала частью этого мира и ей пришлось поверить, даже если ей этого не хотелось.       Солнце сливалось с бесцветным небом, высвечивая бледно-желтыми лучами глянец подмерзшего стекла на башнях.       Начал падать снег.