F41.0

Каждый, кто делал тебе больно - покойник. Укрою тебя пледом, посажу на подоконник. Залезу под свитер, в самое сердце. Ты - холодный Питер, но в тебе можно согреться

      У Сережи руки холодные вечно и почти смывшийся пожар на голове –растрёпанный, хаотичный, как сам Горошко. Он щурится, ведёт кончиком языка по привычным трещинкам на верхней губе и сжато улыбается следующей девочке, что суёт практически в лицо очередной листок для подписи. Серёжа щурится ещё больше – впервые за эти несколько часов вчитывается в буквы – на почему-то гербовой бумаге – и тихо хмыкает.       Девчонка хитро улыбается, плечами жмет и почти расстроенно вздыхает, когда Горошко переворачивает фейковое свидетельство о заключении брака со словами: «Не надо так». Не надо.       Переворачивает, быстро ставит подпись, улыбается для фото, смотрит сквозь толпу. Даже шутит что-то. Строит из себя того-самого-мальчика-который-вечно-дурной и снова губу закусывает. Следующий.       Горошко тянет больше воздуха – с каждой секундой в помещении становится все душнее. В Москве удивительно жарко – непривычно для его внутреннего питерского термометра и почему-то желание сбежать отсюда становится ещё ярче. Вокруг всё сужается, давит, а потом в одну секунду растягивается и лопается, как надутый пузырь жвачек баббл-гама, которые Серёжа так любил в детстве. Он бегло смотрит на толпу – на количество кричащих людей вокруг него и только сильнее прячет холодные пальцы под растянутыми рукавами худи.       Толпа не заканчивается, и он косится на Диму, который идеально улыбается каждому фанату, выводит буквы под своим именем, дорисовывает сердечки и желает хорошего дня. Серёжа морщится, еле заметно глаза закатывает и бубнит привычное: «хули ты такой идеальный?» - этот вопрос волнует не только его, он уверен, но ответ вряд ли точно кто-то получит. Дима просто такой. Вот такой. Сука.       Рома курсирует между рядами, пытается выстроить очередь, но толку от этого ровно – нихуя. Девочки кидаются вперед, давят первые ряды и чуть ли не в рот телефоны с камерами суют. Горошко терпит, чувствует легкий металлический привкус во рту – разодрал всё таки несчастную губу – и снова пытается втянуть чуть больше воздуха. В этот раз не получается. Он не понимает, как ему может быть одновременно холодно и удушающе жарко, но атмосфера только накаляется. Он просит быть спокойнее, просит сделать шаг – слушаются пару рядов, остальные нагло напирают обратно – им хочется, им нужно, им должны .       Он терпит до последнего, расписывается в комиксе, на киношной обложке, каких-то артах и смотрит на лица, которые сменяются одно за другим – как в детском калейдоскопе картинки. Так быстро, что он даже не успевает отследить, когда все пододвигаются ещё ближе. Куда, блять, ближе Горошко не понимает, но дышать становится практически невозможно.       Следующее, что он слышит – это короткое Димино: «пожалуйста, аккуратнее», направленное одной из девочек, что рядом стоит, а потом монолог Коткова, что к зданию, в котором они сейчас находятся, выехала Росгвардия. Ну охуенно. — Мне не хорошо, — наклоняется к уху Ромы, когда тот отводит микрофон от лица и смотрит расфокусировано с секунду куда-то сквозь лицо мужчины, прежде, чем добавить: — Я отойду. «Окей» — слышит в ответ.       Рома лишь кивает, теряется также, как и Чеботарёв, который каким бы спокойным не казался – всю эту дикую нервозность рядом тоже ощущает. Впитывает.       Он лишь Горошко взглядом провожает, сильнее пальцами черный маркер сжимает и улыбку натягивает. Минутой спустя быстро пишет сообщение на почти заученный номер и быстро блокирует, когда через чур любопытная барышня чуть ли не рот раскрывает от интереса. «Все в порядке?» Нет. Нет-нет-нет-нет. Нет, блять. Все не в порядке.       Серёжа добирается до мини-гримерки, которую организовало им местное руководство – чтобы элементарно закинуть вещи и отдохнуть – и прислоняется спиной к прохладной стене, пытаясь слепить плывущую перед глазами комнатку в одну картинку.       Он видит уведомление – раза с третьего разблокирует телефон и даже что-то печатает. Думает, что печатает. Телефон падает куда-то на пол и Горошко раскрывает рот, пытаясь выхватить хоть немного кислорода. Хоть самую каплю. Внутри все жжет, расползается будто раскаленным железом по венам, а грудь сдавливает так, что на секунду ему кажется, будто он умирает. Становится дико страшно, так, что пальцы совсем леденеют, а сердце бьется в хулиард раз быстрее – так, будто вот-вот раздерет ребра в хлам и выпрыгнет наружу. Серёжа знает, что это. Знает, что за ним никто не гонится, что станет легче, если сделать определенные вещи, но у него будто кто-то за спиной стоит. Дышит прямо в макушку. Будто кто-то грудную клетку сжимает – сильно, до головокружения.       Перед глазами мажет еще сильнее, потрескавшиеся губы саднят, а Серёжа пытается думать о чем-то хорошем, вспоминает все самые тупые шутки про панические атаки, но шутить не хочется. Все мысли выбивает в раз, и Горошко не слышит ничего, кроме своего тяжелого дыхания и полыхающего где-то под ребрами сердца. Блять. Блять-блять-блять. — Эй… эй, — где-то вдалеке он слышит знакомый голос и распахивает глаза.       Дима смотрит также спокойно, как и говорит. Тянет улыбку, хотя где-то там, далеко внутри трясёт еще пуще, чем Серёжу. Он в эту гримерку срывается, чуть ли не бежит, потому что знает. Знает его. Вся эта напыщенная уверенность на публику может слететь также шустро, как маска Чумного доктора, которую они оба на себя примеряли.       Почти на автопилоте залетает и за Горошко будто он его спасательный круг хватается. — Сереж, — мягко зовет, внимание чужое привлекает хмурится, когда тот, кого он звал, смотрит будто сквозь него, бегая пульсирующим зрачком, — Посмотри на меня. Просто посмотри.       Горошко пытается, честно. Только воздух заканчивается окончательно. Голова начинает кружиться, а в груди сжимает так, что становится по-настоящему больно. Ему хочется сбежать, исчезнуть, сделать хоть что-нибудь, чтобы это прекратилось. Он жмурится еще сильнее, снова слышит: «Посмотри на меня, пожалуйста», но прямо так – с закрытыми глазами – отрицательно головой машет и проглатывает очередной приступ паники. Всё происходит явно в минуты, может быть даже секунды, но для Горошко тянется вечностью. — Давай же, Сереж, я здесь, — Дима в один шаг расстояние между ними сокращает, теплыми ладошками Серёжино лицо обхватывает и отключая мозги окончательно – свои, да и Горошко тоже – целует.       Быстро впечатывается губами в чужие, ещё сильнее ладони сжимает и застывает, будто это у него паническая атака, а не у Серёжи. Теперь он не понимает чье сердце трещит у него в ушах – его или Горошко, но последний вперед подается, губы размыкает и начинает трястись чуть меньше. Успокаивается.       Глаза распахивает и с чужими такими же испуганными встречается. Дима все также держит его за лицо, гладит по привычке большим пальцем по острой скуле – чтобы там Горошко не говорил про свои «щеки», которые он так ненавидит – при нужном прикосновении можно порезаться. Серёжа вдох делает первый – такой необходимый, такой долгожданный, но губительный. Дима что… правда только что это сделал? —Ты дышишь, — первый говорит Чеботарёв, тянет вверх уголки губ, но больше боится что-либо сказать. Дети. Какие же они дети.       Серёжа кивает. Он и правда дышит. Он и правда больше, чем просто функционирует. Он пальцы рефлекторно к губам подносит, смотрит на них потом, на Диму и плечом еле заметно ведет. — Это была паническая атака.       Серёжа снова кивает и чувствуется, как выравнивается дыхание. Он будто пробежал марафон, но дышится легче. Чувствуешь? Дышится легче.       Сам себе под нос хмыкает, еле удерживаясь, чтобы этого не сказать. — Я знаю, —хрипит, смотрит наконец на Диму по-своему, хитро, улыбаясь краешками губ.       Он понимает, что только что словил самую настоящую паническую атаку, но мозг уже аккумулирует шутки на эту тему и неловкость в гримерке отходит на второй план. — Я слышал, чтобы это прекратилось надо задержать дыхание, — Дима мнётся с ноги на ногу, тянет носом воздух - кажется, вот-вот у него самого начнётся паника. Или нервоз. С этим человеком вообще невозможно жить. Засранец.       Дима злится на Серёжу, который стоит такой ужасно спокойный и выдаёт это своё: «я знаю» одно за одним. — И ты задержал дыхание, когда я тебя...       Серёжа перебивает: — ... поцеловал. — Да.       Губы все ещё жжёт, а Горошко не может сосредоточится больше ни на чем, кроме Димы, взгляд которого блуждает где угодно, но только не там где нужно. — Посмотри на меня, Дим, — Горошко улыбается, в этот раз наклоняется и шепчет уже в самые губы - еле-еле касаясь, опаляя Чеботарёва своим дыханием. — Спасибо.       И в этот раз сам касается его губ.