Лестат и сплошные мучения

Она молчала. И лицо ее застыло на полминуты тем самым выражением — не страх, не отвращение, а детская изумленная обида. Так мог выглядеть ребенок, вбежавший новогодним утром в комнату за подарками и обнаруживший, что елки уже нет и праздника не будет. Глаза, рот, брови — все это выражало одно: «Как это может быть? Почему это происходит со мной? Пусть этого не будет!». — Не смотри

Пожалуй, всему виной было то, что Лестат де Лионкур привык считать себя богом. Он считал, что им с Луи не нужны были сестры, дочери и бессмертные дети, что им не нужна была Клаудия, и что именно она раз за разом вносила в их дом на Роял-стрит раздор и смуту, не давая спокойно жить. Лестату не нравилось быть неправым, он ненавидел отступаться даже от самых диких своих желаний, но твердо знал, что ему и не придется — так уж вышло, что у них с Луи была общая слабость. Они любили друг друга. Лестат не выдумывал никакой невидимой нити, мог бы, но не стал. Нить была взаправду, до опасного тонкая и до безумия крепкая, и ее действительно было не порвать никому и ничему. Ее нельзя было разрезать, перерубить или промочить мертвой кровью, чтобы сделать такой же слабой, как самого Лестата, нельзя было разделить на волокна. Она натянулась до звона за секунду до того, как Лестат разжал державшие Луи над городом пальцы; она беззаботно повисла, расслабленная и забытая, когда Антуанетту вышвырнули с позором из ее собственной спальни. Нить существовала, несмотря ни на что, Лестат ее чувствовал. Казалось, подними в воздух пальцы — порежешься о нее или просто пропустишь через свои мясо и кости, настолько она была при своей ажурности прочная. С Луи было трудно. Любая мелочь могла стать для него потрясением, он наверняка отвернулся бы от Лестата снова, едва помешав Клаудии довести свой маленький глупый план до конца, и Лестат решил: пусть уж лучше план сорвет кто-то, кто Луи не является. Так будет легче и проще, так Луи не станет винить в смерти Клаудии себя, так гнев Луи обрушится не только на Лестата, но и на исполняющую все его прихоти Антуанетту. Однажды ему пришлось бы принести ее в жертву, безусловно. Он оторвал бы ее с видимым усилием от сердца, делая это ради Луи без малейшей жалости, и тогда все стало бы наконец, как прежде. Луи никуда не ушел бы, не сбежал бы с этой неблагодарной дрянью на другой конец света, не оставил бы его, Лестата, одного. У них все было бы прекрасно. Жаль, Клаудия тоже оказалась не дурой. Она переиграла Лестата, обставила, как в шахматах, и Лестат ненавидел это. Он понимал умом, что остается из-за чувств Луи неприкасаемым, но ненавидел быть побежденным так сильно, что впадал от одной лишь мысли об этом в идиотский ступор. Он просто не был создан для поражений. Клаудия считала иначе, а Луи вился за ней, словно шнурок. Внутренности жгло огнем, Антуанетта хрипела. Что-то было не так. Что-то от действий Клаудии вышло из пазов и надломилось, перестало работать, будто механизм, лишившийся одной-единственной шестеренки. Дело было не в том, что Лестат захлебывался собственной кровью, и не в потере пешки. Это была не только фрустрация, вызванная превосходством Клаудии, не только злость и не только желание показать девчонке, где ее место, нет — это было что-то совершенно другое. Оно клубилось во взгляде Луи, в его мрачной решимости, в бесконечной веренице старых и новых обид, в тысяче ссор и недомолвок. Лестату не верилось, Лестат не хотел верить. Он сказал Луи о нити, сказал, что чувствовал, наговорил по наитию ерунды и признаний, а затем любимые руки взялись за него и перерезали ему горло. Тяжело и медленно, больно, по-настоящему. И Лестата де Лионкура не стало.