Лестат и сплошные мучения

Лестату жаль разбившийся шарик. Именно поэтому он наступает на него берцем, старательно давя осколки в мелкую хрустящую крошку. Лестат терпеть не может того, что безнадежно изувечено, но сохраняет еще отчасти свою прежнюю форму — оно раздражает его, ему дурно от этого, гадко, противно. Лестат редко смотрится в зеркала, Лестату не хочется видеть в цветастых стекляшках свое искаженное отражение. Он лучше будет выметать это все потом из щелей между досками, как стелющийся перед господином илот, лучше позвонит в клининговую компанию и заплатит выездным горничным деньги, лучше оставит, как есть — что угодно, лишь бы не опускать на пол взгляда. У него много других украшений. Они все хороши, потому что у Лестата безупречный вкус; нет ничего страшного в том, чтобы потерять одно-единственное. Лестат не будет сравнивать себя с вещами. Лестат выше вещи, Лестата нельзя завернуть в ковер и отвезти в деревянном ящике на свалку, Лестат — живой, даже если упадет и разобьется вдребезги. «Я не умру, — напоминает себе Лестат, вешая на елку другой, бирюзовый шарик. — Я бессмертен». Да и вообще, он, может, именно за этот набор и хотел взяться в первую очередь: пусть у него и отвратная упаковка, зато узоры на самих игрушках полны символизма, изящества, и стеклянные сосульки из него немного напоминают Лестату своим блеском снег. Лестат не видел его при жизни, он слабо себе представляет, как меняются под лучами солнца ледяные кристаллы, да только вот на дворе давно не сороковые — Лестат готов теперь ко всему. У него есть телевизор, по доброй половине каналов еще с ноября показывают зимние фильмы. Если Лестату захочется, он включит себе, что пожелает, и с утра до ночи будет смотреть хоть на снег, хоть на воду. Лестат понимает, что ему не захочется. Понимает, выискивая что-то взглядом в белой буре за окном; понимает, наливая себе в бокал вместо германского глинтвейна кровь; понимает, когда просто вытягивается на диване холодной, оторванной от всего мира фигурой и хочет ничего не хотеть. У Лестата нет о Рождестве хороших воспоминаний. Там, где не было Луи, не было ничего особенного, а там, где Луи был, была и Клаудия. С таким же успехом это Рождество могло бы быть очередным Марди Гра, начаться на два месяца раньше и закончиться вонью гниющих отходов. Руки обжигало бы солнечным светом, крысы пищали бы, и Лестат давился бы их кровью, делая вид, что ничего гаже с ним не случалось, и что вот это — настоящий кошмар. Получилось бы так же неубедительно, как и в прошлый раз, и Лестат опять стал бы мучиться рефлексией, выясняя, глуп он или, наоборот, умен, раз не может обмануть самого себя, как смог бы кого угодно другого. Устало опуская ресницы, Лестат думает: и все-таки, хорошо, что это не Марди Гра. Даже Рождество, проведенное в черноте и одиночестве, лучше, чем вовсе ничего.