Кто-то или что-то, — и я слепну от величия. Лёгкость и энергия — к чёрту безразличие. Далёкое так близко — нельзя не восхищаться; Но как бы на орбите мне навечно не остаться. «Супернова», Sacrothorn
Тяжёлый и муторный 1956-й год наконец-то покидал пост, и, чёрт бы его побрал, он просто обязан был утащить за собой и мордредов кризис в «Дырявом котле», который уже десятый месяц подряд терзал нервишки его руководства! Том лениво протирал бокалы и уставшим взглядом сверлил через окно вечерний Чаринг-Кросс. Маглы спешили кто куда, плотнее кутаясь в тёмные пальто и плащи, а мелкие снежинки тихо и беспечно ложились на обледенелую мостовую. Рождество подкрадывалось со спины, намереваясь обчистить и без того голые карманы, — даже в «Дырявом котле» вместо привычной вони горелого масла витал праздничный аромат лесных ёлок и спелых мандаринов. Хотя видит Мерлин, Том скрепя сердце потратил последние галлеоны на то, чтобы не казаться белой вороной среди всех этих ярко-ряженых лавочек. Народ любит зрелища. Народ любит веселье. А ещё народ любит вкусно поесть, напиться в доску, сладко поспать, чертовски много потрахаться и ещё всяко-разное, что мог предоставить «Дырявый котёл»: комнаты для утех и отдыха, дешёвая выпивка и не самый худший ужин на свете. Но мордредовы клиенты считали иначе. У них там, видите ли, Суэцкий кризис, Египетское восстание и ещё уйма непонятных причин держать сбережения подальше от чужих глаз. Годы войны нынче Том по праву считал самыми прибыльными на своём веку, хоть шум, гам и бесконечные посетители тогда казались чем-то неправильным. Но видит Бог, Том готов был пережить ещё парочку новых войн, если они смогут-таки пополнить его карманы хотя бы на десятую долю от тех кровавых денег 1940-х годов. Теперь же народ собирался в «Дырявом котле» только для того, чтобы в очередной раз потоптаться на входе в Косой переулок. И вроде бы аппарацию как средство передвижения никто отменять не собирался, но маглокровные волшебники, привыкшие жить на оба мира сразу, по старой привычке, а может, из наглости или вовсе насмешки ради, приходили и приходили, и приходили… И ладно бы они покупали тот же чёртов стакан воды! Но нет — жадные скупердяи копеечки лишней не тратили! Спекулянты ежедневно перебегали через этот проклятый бар только для того, чтобы купить что подешевле где-нибудь в грязных подворотнях Лютного переулка. В зале от силы набиралось по пять человек в день, а комнаты пустовали вот уже вторую неделю подряд. «Дырявый котёл» наконец-то оправдывал собственное название! Да, от того добродушного и гостеприимного бармена теперь и следа не осталось — нищета доводит людей лишь до крайней степени злобы. И Мерлиновы кальсоны, Том уже был на грани! От того, чтобы бросить всё к чёрту и повеситься на ржавой люстре, его удерживали только какие-то одному Богу известные силы. Хотя может быть, в этом случае людей заинтересует здесь хоть что-нибудь, помимо проклятого прохода в Косую аллею. Подхватив дольку подсохшего мандарина, Том закинул её в рот. И тут же скривился — даже мордредов мандарин был столь кислым, что хоть глаз выколи! — Эй, Том, плесни-ка кружку того, подешёвше! — стукнул по столу Томаш Вуйцик. «Сказочник» передал свой пост какому-то поляку, который с тех пор был едва ли не единственным постоянным клиентом. Ну, справедливости ради, этим вечером всё-таки собралось человек девять. Но это ни в коей мере не покрывало расходов, которые росли как на волшебных дрожжах от «Мамы Пилборн», которые славились буйным нравом: коли передержал — лови вулканическую лаву из теста по всей кухне. И даже такие дрожжи пользовались куда большим спросом, чем комнаты этого прогнившего заведения. — А подороже выпить хоть раз в год ничего не хочется, м? — поинтересовался Том, ставя стакан так, чтобы пушистая кислая пена заполняла собой добрую половину пивного бокала. — Э-эй! Курвины потроха! А ну-ка стакан-то боком поставь, мне твоя пена и за бесплатно не сдалась, Мордред тебя дери! Том мысленно выругался на польском, потом на иранском и даже вспомнил какое-то ругательство на иврите, наклонив стакан. Зрячая собака! Поди тут разбогатей, когда волей-неволей приходится наливать полную порцию эля за пять вшивых сиклей. Вот когда народа был полон бар, то в общей суматохе дури — не хочу! О, времена! Правда, обкрадывать честной народ раньше Тому и вовсе не приходилось — он, на свою беду, слыл добропорядочным человеком до поры до времени. Мать учила: «Воровать — гаже гадкого! Берут чужое только трусы да негодяи, и ты, сын мой, негодяем никогда и не был, а трусом не станешь, покуда я жива и могу на тебя повлиять!» И Том был очень послушным сыном — воровать он никогда не умел, а если и дурил кого, то сам же на этом потом и всплывал. О, нравы! Дверь со скрипом распахнулась, и через порог переступил засыпанный снегом мужчина. Он быстрым движением скинул капюшон и стряхнул с плеч снег. Потоптался на месте и, потирая замёрзшие кисти, направился к барной стойке. — Брррр! Ну и погодка нынче! Подай-ка ты мне, Том, глинтвейна, да чтобы аж кипяток! И вина ещё покрепче туда. Холод собачий аж до самых костей пробирает! Это вы тут все, колдунишки, себя согревать волшебством горазды. Нам же, сквибам, приходится довольствоваться горячим напитком да теплым одеялом! А тут даже неплохо! Запах обалденный, в кои-то веки, ну! — Ренни! — растянулся в улыбке Том. — Ренни Чарльстон, мать его, собственной персоной! — Он самый! — сразу приосанился тот, зачёсывая назад светлые волосы. — Ну, давай, завали нас удивительными историями магловской жизни. Куда тебя занесла судьба? Чем нынче промышляешь? Что в мире творится? Как там, за волшебной гранью? Чего нам ждать? Новая война не маячит на горизонте? А то я уж совсем обанкротился, скоро придётся собственную шкуру в Гринготтсе гоблинам закладывать! — суетясь над кружкой с волшебной палочкой, Том улыбнулся новому клиенту в лице старого уборщика и завалил его вопросами. Выглядел тот всяко лучше самого Тома, и, кажись, скоро будет самолично устраивать других к себе на работу. Глинтвейн потихоньку закипал в котелке, а ароматный запах корицы с лёгкими нотками спелого апельсина прибавлял этому гадюшнику ещё более рождественское настроение. Где-то даже висели ощипанные ветки волшебной омелы, благодаря которым днём ранее удалось свести подвыпивших мужика и бабу, которые в итоге так и не удосужились выкупить себе комнату. Вот и помогай потом идиотам себе во вред! Дверь со скрипом распахнулась второй раз за вечер. Что за день, что за день! Высокий худощавый мужчина, с головой укутанный в покрытую снегом мантию, потоптался, сбрасывая снег с громоздких ботинок, и сразу тихо проскользнул к самому дальнему столику под картиной песчаных дюн. Он присел на стул, развернувшись спиной. Полностью игнорируя остальных посетителей, небрежно взмахнул волшебной палочкой — в воздухе перед Томом материализовался кусок дорогого пергамента, а невидимая рука стала выводить угловатыми буквами новый заказ.«Кофе из арабских зёрен средней прожарки и блюдце, наполненное рафинированным сахаром».
— Простите, уважаемый, но арабских зёрен у нас тут не водится, — громко усмехнулся Том. С луны этот посетитель свалился, видать? Арабские зёрна! Большей чепухи Том ещё не слыхивал. — Значит, обычный дешёвый кофе, — ледяным безжизненным голосом, в котором отсутствовал даже намёк на эмоции, озвучил гость, не удосужившись при том обернуться. — Вот это уже по-нашему! Ожидайте, сэр! Самый дешёвый кофе из всех возможных — как раз по адресу! Странные посетители, как водится, Тому были побоку — сколько воров, контрабандистов и убийц прошли за всё время через бар — не счесть; поэтому, не зацикливаясь на том, что от столь хладного голоса мог замёрзнуть даже адский огонь, он принялся делать кофе, который хоть как-то мог сойти за приличный напиток: подготовил грунт с ближайшего берега Темзы, что обычно выдавал за лучший кварцевый песок во всём Лондоне, и взмахами палочки разогрел его до нужной температуры. Гостям, от которых мурашки проникают за шиворот, лучше попытаться во всём угодить. Чем, собственно, Том обычно и занимался. Даже если у него на это не всегда хватало ресурсов. Турка, где плескалось нечто, отдалённо напоминающее молотый кофе, погрузилась в прогретую ванночку, а кружка с горячим глинтвейном и два помятых мандарина опустились на стойку подле блондинчика Ренни; тот сразу пригрел пальцы и втянул длинным носом ароматный парок. — Маглы на Бейкер-стрит всегда подают глинтвейн с двумя палочками корицы, — бросил он будто бы мимоходом, но Том не удержался и фыркнул. — Арабские зёрна, две палочки корицы… Что ещё подать господам? Итальянские равиоли с тыквой и пармезаном? Французские булочки прямо из печки? — Ренни закатил глаза, старый пшек презрительно усмехнулся, а сам Том завёлся и уже не мог унять того, что изводило его без малого всю жизнь. — Милорды и… — Гость, сидящий спиной ко всем, на этих словах громко и показательно хмыкнул, а Том выдержал паузу, бегло огляделся по сторонам, и, не приметив ни одной особи женского пола, продолжил: — Другие милорды! Сегодняшнее небывалое пиршество включает в себя: заморские закуски из подсохших мандаринов, жаркое из лука и тушёных шкварок, какой-никакой рождественский пудинг, где затерялась пара сморщенных изюминок, одна миндалина и пол-ложки мёда, а также глинтвейн на дешёвом вине и кислое пиво со вкусом кентаврячей мочи! Спасибо, что смогли обратить своё драгоценное внимание на жалкого лакея! За сим откланяюсь! — вспылил Том. — Я ж без злого умысла… — подался в оправдания Ренни. — Корицей пахнет на славу! И мандарины в подарок — что может быть лучше, шеф? — улыбнулся парниша. А Том, выпустив-таки пар, наклонился и хлопнул того по плечу. — Накопилось, — спокойно выдохнул он, но, метнув взгляд на рабочий стол, тут же кинулся на помощь забытому кофе, который уже бежал через край… — Да чтоб тебя кентавры имели в две дырки! — выругался он, бездумно схватив турку рукой, и тут же выронил её на пол. — Чёртова собака! — закричал он, потирая обожжённую ладонь. — Кто наслал на меня сглаз, колитесь, мантикоры вас задери? Томаш-пшек аж выдохшимся пивом на раз подавился от хохота и почти сразу закашлялся. — Смеёшься, курва? А может, это ты и наслал на меня чего, а? — А то ж! — выдавил из себя Томаш. — Это кентаврячья моча за пять сиклей тебе боком выходит! Том всем телом почуял трясучку; ему показалось, что он вот-вот расплачется, как малое дитя, поэтому сразу отвернулся и упёрся ладонями в стол, затем медленно перевёл дыхание, считая до двадцати, и, натянув на себя лицо безразличия, с новыми силами обратился к посетителям. Он, в конце концов, без малого пятидесятилетний мужик, а не плаксивая баба! Да, пусть и нищий, но мужик, потому и взять себя в руки ему нужно, как и следует мужику. Однако он всё же бросил тревожный взгляд на гостя, что ранее заказал себе кофе. — Прошу меня извинить, уважаемый, но ваш заказ безнадежно испорчен, а сделать более не из чего — кофейные зёрна нынче в дефиците и по тройной цене, которая Дырявому котлу совсем не по карману. Могу я вам подать что-то ещё? За счёт заведения, разумеется. Злить странных клиентов было незачем, поэтому он попытался сгладить возможный конфликт. То, что это могло перерасти в конфликт, он не сомневался — насмотрелся на всякие стычки, где мимолётный толчок в плечо раздувался до драки со смертельным исходом. Посетитель высокомерно выпрямился, всё так же не оборачиваясь, и, выдержав паузу, заключил: — Видать, сам Господь Бог уберёг меня от жалкого подобия кофе. Что ж, подайте значит мне чай, который, я уверен, окажется лучше того, что ещё минуту назад вы имели смелость называть приличным напитком. И я надеюсь, что сахар ваш не тронут мышами, пикси и другими вредителями. Иначе следующее ваше недоразумение выйдет боком не только моему желудку. Голос этого человека самую малость оттаял, но тем не менее в нём мелькнул скорее приказ с толикой недовольства и отчётливой претенциозностью, нежели что-то ироничное или доброе, и потому Том снова нервозно поёжился. «Дырявый котёл», дырявая голова, дырявый карман и дырявый гроб под конец. — Смею заверить, что вредителей вы точно не встретите. «Уж отраву-то я найти в состоянии», — подумал Том и почесал затылок, который словно вошь укусила. — Нисколько в этом не сомневаюсь, — окрашивая голос цветом небрежного превосходства, подытожил грубый человек, скрытый под капюшоном. — Но я очень сильно хочу выпить мой чай, а терпением отличался только в юные свои годы, — добавил он таким тоном, что Том в одночасье для себя уяснил: перечить ему не следует ради собственной безопасности. — Моргнуть не успеете, милорд, — заверил он — на всякий случай, с куда большим уважением, чем того требовали приличия, — и взмахом ольховой палочки отправил кипеть воду в чайнике. — Странный он, — шепнул блондинчик, подавшись всем телом вперёд. — Ты бы заткнулся, Ренни, и пил свой глинтвейн, — тоже шепнул ему Том, отправляя блюдце с кусочками сахара по заказу, а потом добавил намеренно громко: — Ну, расскажи-ка нам, Ренни, как там она, жизнь-то, за пределами моего бара? Снегами, гляжу, замело всё вокруг. Рождество на носу, а у меня ни пенни, ни кната на праздник не осталось! Пацан, что даже в сорок изловчился остаться запредельно тупым и невероятно тугим, похлопал глазами, а потом до него с трудом, но всё же дошла вся тяжесть данной ситуации, и он молча уставился в кружку. Сделав глоток уже остывшего напитка, он всё же сумел поддержать диалог: — На Оксфорд-Стрит нынче ярмарка: подают печёные бобы, рождественский пудинг, имбирное печенье и ещё всяко-разное. А у тебя, вижу, тоже ёлки стоят, хоть и облезлые, не обессудь, и даже омела ветки развесила. Где бы только красавицу найти, чтобы с ней где-нибудь того-этого… — покраснел Ренни, но тут же продолжил: — Но большую часть времени мне всё же приходилось жить к востоку от лондонского Сити — в Степни, — вздохнул он. — Местечко, надо сказать, не самое лучшее, но работа имеется. Постоянно сносятся старые здания, строятся новые. Но бангладешские эмигранты, конечно, — это что-то с чем-то! Том опёрся о стойку и впервые за этот день всё-таки искренне усмехнулся. Корицы ему, значит, две палочки на Бейкер-стрит подают, и ёлки тут не пушистые, видите ли! Плешивая собака! — Ни пшерта не кумекают по-английски? — тут же встрял Томаш Вуйцик, чей змеиный акцент и сам был далёк от нормального. — Если бы только это… Культура там другая: молятся по сто раз на день, женщин бьют и насилуют, воруют, убивают. Я старался всё свободное время гулять в Лондоне, лишь бы подальше от этих мордредовых пустошей. И маглы, скажу я вам, живут не так уж и плохо, как нам о них рассказывают, хотя и по сей день местами здания почерневшие, а то и полуразрушенные встречаются, — немногим больше десяти лет недостаточно для того, чтобы всё восстановить. Но, — шепнул Ренни и склонился над стойкой, поманив рукой Томаша и Тома поближе, — везде, где бы я ни был, новости одинаковые: то один пропал, то другой погиб. Томаш цокнул и возмутился: — Ой, вот напшенается! Коли будешь каждую пропажу в блокнот записывать, так и параноиком станешь раньше времени! — Ага, евреи в гетто поначалу так же думали! — разгорячился Ренни. — А им все рот затыкали и убеждали, что всё в порядке. И что в итоге? Пожгли в печах! — Ты меня przepraszam, конечно, но мне ли не знать, жившему в Кракове? Но не сравнивай-то геноцид целой нации с пшастными случаями. Ну а подъём преступности так-то понятен: пшосле войны, да ещё и такой длительной, сколько отбитых на свет повылазило? — Ну так если преступность в Уайтчепел или Степни можно объяснить социальным положением, то как объяснить пропажи людей вблизи Ковент-Гардена, например? Или вот недавно в Хэмпстеде я лично стал свидетелем того, как обнаружили тело в парке под деревом! Ни следов крови, ни синяков на шее… — не унимался Ренни. — Я могу понять, если гениальный убийца затерялся бы в каком-нибудь Литтл-Хэнглтоне или ещё более провинциальной деревушке. А когда убиваешь у всех на виду посреди богатого Лондона? Будь я убийцей, я бы хотел быть незаметным. — Поэтому ты не убийца, Ренни. Каждый убийца хочет быть признанным. Ну и ты ведь шляешься у всех на виду? Что мешает эмигранту из нищей Азии сделать абсолютно то же самое? — стоял на своём Томаш. — А вот то, что эмигрант, скорее, окажется несдержанной животиной, а не тем, кто и следов-то не оставляет! Том покачал головой. Насилие, женщины и выпивка — три слона, на которых держится любая мужская беседа! А черепахой под ними Том по праву назвал бы деньги. Лично его они пока что волновали куда больше, чем застольные беседы о лондонских маньяках. — Война — войной, а преступники и больные на голову во все времена имеются, независимо от их социального положения и расовой принадлежности, — тем не менее вставил Том свои пять кнатов. — Э, ну ты, браток, конечно, горазд истину за собственное мнение выдавать. Кто ж спорить-то станет. Но согласись, после войны, в которой полегли наши парни, эта преступность не побоялась-то голову повыше поднять. — Не знаю, как оно там, но по такой логике магловский СССР должен быть подчистую вырезан маньяками. Уж сколько там полегло — никому такого не пожелаешь. — Ну напшёт маньяков я не знаю, но какие-то остатки нациков после войны долго ещё в землянках селились и местных в деревнях гоняли. Так что война всегда открывает огромные адские врата, из которых, подобно чертям, лезут в наше общество воры да убийцы, — заключил Томаш, вздёрнув указательный палец, и звучно отпил давно выдохшееся кислое пиво. Посетители к сему моменту почти все уже разошлись, и до Тома одна за другой долетали покрытые жиром монеты — и никто даже кната лишнего не оставил! — А маглы в Хэмпстеде поговаривают о новом Джеке-Потрошителе. Только потрошитель орудовал в прибрежных доках, а этот на элитные районы позарился, — поведал Ренни. — Ха! Людей хлебом не корми — дай сплетни пустить! — А я тебе говорю, они что-то знают! Чистильщик завёлся, вот и всё! Только кого почистить решил — ещё доподлинно не известно, — проворчал Ренни и подпёр кулаком подборок. — Надеюсь, что эмигрантов… — буркнул он напоследок. — Ренни, ну от тебя я точно не ожидал, — не постеснялся упрекнуть его Том. — От сквиба, который считай что магический отщепенец. Тебя что, в Степни за женщину приняли? — съязвил он, вертя в руках палочку, чувствуя неясное разуму жамевю — что он здесь делает и о чём таком мог сейчас подзабыть? Томаш снова разразился хохотом, а Ренни смешно нахохлился, словно переросший цыплёнок. — Да ты просто не жил в одном районе с выходцами из Южной Азии! А вот пожил бы, и сам бы вызвал этого… чистильщика! — надулся он, отвернувшись. — Что-то чай совсем не спешит попасть на мой стол, — недовольно процедил странный гость своим пронизывающим насквозь голосом, о котором Том, как назло, успел уже позабыть. Жамевю исчезло как по щелчку пальцев. Проклятый чай! — Смиренно прошу вашего прощения, а чай уже закипает! — попытался в извинения Том, тут же плавными взмахами засыпая в кружку чайные листья, но глазом моргнуть не успел, как гость уже аппарировал на стул подле барной стойки. Чашка звучно хлопнулась на стол, опрокинув кипяток через край. — Ваш спор показался мне занимательным, — вклинился незнакомец, небрежно перебирая худыми бледными пальцами белоснежную палочку, чем-то похожую на человеческую кость, — или Том взялся предвзято судить, хотя делать иначе было очень и очень сложно, если не сказать практически невозможно. Палочка казалась странно знакомой, но лицо под капюшоном никак нельзя было углядеть, словно какие-то чары иллюзии скрывали черты за переливающейся вуалью; одни лишь белки глаз виднелись сквозь этот иллюзорный мрак — ярко-красные, полностью залитые кровью, без единого белого пятнышка. Сами глаза при том были черны, как бескрайняя ночь, и вглядывались так цепко и хищно, словно мужчина вот-вот когтями вонзится в самое сердце и вырвет его, подобно разъярённому гулю. Дамы на портретах, которые уже столетиями разглядывали только местных рыцарей, жалких пажей да проезжих бродяг, смиренно подзатихли; одна только возня апостолов не прекращалась, сотрясая рыданиями Иуды напряжённую тишину. — И я считаю, что вина всегда лежит на самом обществе. Общество постепенно внедряет радикальные идеи, которые раньше казались чем-то запредельно уродливым. Общество начинает на этих идеях взращивать преступников, которые, прикрываясь всеми свободами, учиняют беспредел во всех сферах: от детских домов до правительственных палат. Потом общество от этого само и страдает, получая отпор в виде революций и войн. И общество, в итоге, себя и сжирает. И вот уже на этих костях начинает цвести новый мир, что впоследствии наполнится новыми идеями, которые запустят очередной круговорот разрушений. Поэтому диктат неизбежен. Он так же естественен, как воздух, которым мы дышим, как вода, которую мы пьём, как хлеб, который мы едим. Война уничтожает всё худшее, дабы на его месте смогло прорасти нечто прекрасное! Но даже оно в итоге иссохнет, как цветок, что в вазе стоит до последнего, загрязняя воду остатками собственного гниения и исторгая вокруг себя миазмы собственной смерти. И, поверьте мне, почтенные господа и милейшие дамы, нужно иметь в себе силы, чтобы взять и выбросить то, что навечно умерло, распространяя повсюду только вонь и уродство! Дамы на полотнах заохали и заахали, шумно аплодируя, а потом одна за другой вскинули в воздух шёлковые ленты пред новым рыцарем, взявшим в плен их бездушные сердца. Оратор чинно склонил голову в знак признательности. А Том, который никогда ранее не был ненавистником женщин, сейчас готов был перемениться во взглядах! Курицы безмозглые! Хотя что там, он и сам-то уши пригрел, внимая столь проникновенной речи, которая однако насквозь пропиталась насилием и жестокостью, мстительностью и высокомерием. Да и Ренни, кажется, уверовал в то, что пред ликом возник тот самый чистильщик; правда, человек этот быстрее очистит его грешную душу от ненужной оболочки, нежели станет помогать в чём бы то ни было. Зло всегда порождает одно лишь зло, поэтому Ренни нужно бежать, сверкая пятками, а не слюни пускать на опасного посетителя. Дурьё! Признаться, Том и сам не против бы задать стрекача, да только что-то ему подсказывало, что толку от этого будет не шибко много — его ноги к полу примёрзли вплотную, и он не мог определить, магия то была или внутренний ужас. — Знаете… — пытаясь не показывать того, что наверняка штаны уже запачкались от страха, начал было Томаш Вуйцик. — Что-то я засиделся. Он аккуратно приподнялся с табурета, словно бы мужчина с красными глазами был опасной гадюкой, которая в любой момент кинется на помеху, но не успел аппарировать и тут же упал обратно, забегав глазками из стороны в сторону. — Ну же, уважаемый, вас здесь трое, а Бог, как известно, любит троицу. — Но нас ведь четверо, — влез было Ренни, и тут же лицо его покрылось бледностью, а лоб — нервозной испариной. — А ты что, и считать умеешь, сквиб? — неприятно усмехнулся человек в капюшоне. — Помнится, до двух с трудом удавалось! Том не знал, куда податься и что делать, но совесть не позволяла ему просто так промолчать. — Господин, может, ну его, сквиба этого? Совсем уж он молодой и глупый. — Глупость — худший грех из возможных, мой старый друг. Но друзей у Тома отродясь не было. Разве что местные проходимцы и постоянные посетители, и то, до кризиса тех было так много, попробуй упомни каждого. Мурашки снова пробрались под рубашку, и Том сам захотел аппарировать, но ноги так и не двигались, мешая покинуть этот проклятый бар. Мордред! Страх стал в разы ощутимее, скапливаясь где-то внизу живота. — Подумать только, — снова начал гость, словно бы обращаясь в никуда, — не пустил меня в мой собственный дом… Отнял возможность вернуться. Прогнал, словно дворовую псину. Как в детстве забрал то, что мне дорого. Том, с трудом вороча языком, решил попытаться войти в контакт с опасным и озлобленным человеком — чем Бог не шутит, как говорится. — Может, вам налить чего помимо чаю? Думаю, у меня найдётся медовуха. И даже не сомнительного качества! — попытался он пошутить и с трудом выдавил из себя тугую улыбку. Незнакомец усмехнулся и взмахом худощавой кисти сдёрнул с лица иллюзорную маску. — Саморазрушение… Не самая сильная моя сторона, — ухмыльнулся он, а Том пошарил рукой в поисках стула. Без сомнений, перед ним сидел тот самый токсичный красавчик, который ему приходился по имени тёзкой — Том Риддл. Только вот от красивого лица ничего не осталось — ненормальное, бледное, обожжённое, перекошенное; словно подтаявший воск навсегда расплавил острый контур, точёные скулы и красивые губы, оставляя только жалкое подобие бывалой изящности; и вдобавок ко всему кожу украшали обширные шрамы — несомненно, последствия чего-то тёмного и ужасного. Чёрные кудри небрежно спутались, а от прежней идеальной укладки и следа не осталось. Создалось впечатление, что человек этот познал нечто страшное; то, что оставило неизгладимый след не только на его внешности, но и на самой его сущности. Хотя характером тот парниша из прошлого и тогда обладал прескверным: лез везде, куда не звали, и завуалированно грубил кому ни попадя. Но кто же мог знать, во что оно обернётся?.. — Что, моего личика никак испугался, бармен Том? — усмехнулся Том Риддл. — А я вот всё ждал, когда же действительно смогу напугать посетителей. Злопамятный, обидчивый и мелочный парниша, что с годами стал мстительным, высокомерным и заносчивым мужчиной. Или же он им и был, только маску тогда не снимал? Том даже не помнил, чем ему насолил: жил, да и жил, может, слово когда-то сказал в сердцах не самое приятное, но то когда было — нормальные люди обиду годами в себе не носят. Том сглотнул и спросил: — Тебя Дамблдор в Хогвартс не пустил? Глаза Риддла на миг словно ещё больше кровью налились, а ноздри раздулись, как у бешеного быка. Однако больше ничто в нём не выдало раздражения, а тон голоса так и продолжал проникать в уши снисходительным превосходством. — И Бог свидетель, старик об этом ещё пожалеет. Кто он такой, чтобы мне нужно было его разрешение? Да и чёрт с ним, сегодня я развлекаюсь. И знаете, друзья мои, кому погадать на чайных листочках? Лорд Волдеморт попробует себя в прорицании. Итак, с кого начнём? — спросил он, деланно возбуждённо потирая руки. Том окинул взглядом сначала Томаша, потом Ренни — оба были бледнее самой смерти; только Томаш наверняка уже на говно изошёл, не переставая искать глазами пути отступления, тогда как Ренни поник и бездумно крутил кружку с глинтвейном — когда костлявая рука легла ему на плечо, он даже не вздрогнул. Так просто смириться с незавидной участью… Тут надо быть либо полнейшим дураком, либо прославленным храбрецом. «Вот и дождался ты своего чистильщика…» — Начнём, пожалуй, со сквиба, — начал Риддл… Волдеморт… или как бы он себя ни назвал. И хоть ещё никто ничего ни над кем сотворить не успел, но повсюду уже почти что смердело чьей-то неизбежной кончиной. Сочельник в «Дырявом котле» обещал быть столь же дырявым, как и вся эта бессмысленная и бесцельная жизнь посередь миров. Волдеморт уставился в кружку с чаем так, словно усиленно пытался там высмотреть самые возможные сценарии будущего. И Том не сомневался, что таковые в его голове рисовались быстрее, чем слова под прытким пером. — Вижу, сквиб, что предпринимателем тебе в этой жизни не стать, — показательно цокнул Волдеморт. — Не судьба, не судьба, — покачал он головой, тряхнув чёрными кудрями. — А ты, пшек, смотрю, никак не угомонишься? Знай, чайные листья шепчут мне, что дедово место тебе не занять и Речь Посполитую не вернуть. А раз уж ты так сильно жаждешь отсюда сбежать… Он, не раздумывая, рассеялся тенью, взмыл чёрным вихрем вверх, сбивая со стойки чашки и ложки, подхватил несчастного поляка, встряхнул прямо в воздухе, словно ватную куклу, и грузно швырнул об пол. Тонкая красная струйка потекла изо рта, пачкая поседевшую бороду, а землистый цвет лица намекал на самое худшее. Том пошатнулся и, наверное, упал бы, вот только ноги к полу прилипли намертво. Волдеморт красиво собрался прямо из мрака, небрежно хрустнул пальцами, отбросил волосы с глаз и, пнув мёртвого поляка, просто пожал плечами, усевшись на своё место. — Бойтесь своих желаний, они имеют свойство сбываться, — безучастно бросил он, совсем не тронутый чужой смертью; его равнодушие было столь ощутимо, что давило над головой, как толща воды в океане. Тома затрясло, как в припадке, и он попытался сделать волшебной палочкой хоть что-нибудь; в конце концов, она из ольхи, а значит, склонна к невербальной магии. Он мысленно начал перебирать разные заклятия, но в голову вдруг словно раскалённый ножик всадили. Том закричал, выронил палочку и схватился за виски. Жар сразу утих. — Не советую быть столь неосмотрительным. Не вошь то была всё-таки. Да… вши сейчас казались наименьшей проблемой. — Оставь сквиба, Риддл. Он не повинен в том, что Дамблдор был к тебе не слишком добр, — вступился Том, напряжённо хватая ртом воздух. Ренни совсем духом пал и более слова из себя не мог выдавить. А стоило бы. Стоило сделать хоть что-нибудь, а не просто молчаливо принять свою скорую смерть. Может, и Тому следовало быть немного благоразумнее и не называть по имени того, кто это имя себе изменил? Но страх перед ним как-то вдруг испарился, и осталось одно лишь желание спасти если не себя, то хотя бы Ренни. Нет, храбростью Том не успел отличиться за жизнь, но если ему суждено умереть, то уж точно не трусом. Риддл опять выпрямился, цепко впиваясь глазами. — Меня больше не зовут этим именем, — напомнил он. — Слыхал ли ты, прогрессивный бармен, что-нибудь про социал-дарвинизм? — Немного наслышан, — ответил Том, намечая себе ужасные параллели. — Ну тогда не мне тебе объяснять, кто такие сквибы. Он — тот же сиамский близнец у волшебников. Урод. А природа не терпит уродства; всё уродливое должно быть уничтожено — оно всюду сеет только разврат. Называй это борьбой за выживание, в которой он проиграл; если угодно, естественным отбором. Иначе кем вырастут наши дети в обществе, где поощряется всякое отхождение от нормы? Не падём ли мы в этом случае в социальную бездну, растеряв любую мораль? У Тома аж скулы свело от этого лицемерия, тогда как рисованные курицы жадно внимали словам возомнившего себя Цицероном. А мёртвый Томаш на полу мог во всей красе проиллюстрировать Волдемортовскую мораль. — А поляк? Он тоже урод? Недостойный? Он был чистокровным, а теперь хуже помойной собаки. Не тебе говорить о морали, ты аморален настолько, насколько только может пасть человек. Ты бессердечен. Неужели чувство вины совсем тебя не терзает? Хоть бы самую малость? — Издержки бывают в любом производстве, тебе ли не знать? — усмехнулся Волдеморт. — А человечность и душа, которыми наделил меня Бог, существовали, но, к сожалению, разбились со временем. Чувство вины… каков от него прок? Это всего лишь инструмент для контроля над массами. Существуют более эффективные способы, — заключил Волдеморт. Том, вопреки ситуации, истерически рассмеялся. — И какие же, позволь полюбопытствовать? Страх? — Страх заставляет человека делать многое и без пустого чувства вины. — Ты жесток и просто перекладываешь ответственность за свою жестокость на кого угодно, — развёл руками Том. Волдеморт поднялся, поигрывая палочкой, и высокомерно встряхнул мантию, грациозно двигаясь перед мнимой публикой, точно актёр на импровизированной сцене. — Жесток не я. Жесток этот мир, в котором на корню отсутствует справедливость. А я лишь тот, кто пришёл изменить его в лучшую сторону. А ты, сквиб, что-то затих. Даже в Азкабане перед поцелуем дементора исполняют последнюю волю. Поведай нам о своём предсмертном желании, — вкрадчиво заговорил Волдеморт. Том уже хотел возмутиться столь невообразимым издевательством над человеком, но Ренни вдруг подал голос: — Хочу влюбиться. Хочу женщину. Я и пришёл-то сюда, чтобы хоть в магическом мире попытать счастья, и омела на рождество — тому повод. Многих она сводила, может, и мне повезёт, — Ренни запнулся и тут же поправил сам себя: — Повезло бы… — Да… — протянул Волдеморт, расхаживая по залу, сцепив за спиной кисти. — Желание, конечно, хорошее, но слишком уж много внимания люди уделяют сопливым сантиментам. Хочешь женщину? — обманчиво примирительно спросил он, подойдя ближе, и по-дружески положил ладонь на плечо Ренни. — Так возьми её! — громко прошипел и сжал плечо со всей силы. Потом отпустил и снова стал расхаживать по собственной сцене. — Женщины не любят слабость! Им не нужны вечно жалеющие себя женоподобные мальчики. Они хотят силу и власть. Они это чувствуют промежностью, а потом делают, что велено, чтобы снова почувствовать. Так что тут, к твоему сожалению, не судьба, сквиб. Хоти чего-нибудь ещё, — небрежно отмахнулся Волдеморт. — Оставь его, дай ему шанс стать лучше, — стоял на своём Том. — Он не виноват, что таковым уродился. — Уродом? Кстати, куда подевался горбун? — деланно удивился Риддл. — А Бог карает детей за грехи родителей до седьмого колена. Так что в смерти сквиба вини его мать, его бабку, его прабабку. А может, и вовсе виноват кто-либо из мужчин, кто член удержать под контролем не удосужился. Волшебная кровь должна быть чистой, как Святой Дух, а не грязной, как вавилонская блудница! — Вздор! — вскричал Том, который тоже был полукровным. — Ты сам-то сильно страдаешь, что кровь твоя не чета Святому Духу? — уже не смог он себя удержать. И сразу же за то поплатился — почувствовал во рту горький привкус. — Грязный рот требует особенной щелочной гигиены, — распорядился Риддл и небрежно взмахнул палочкой. Пена, щёлочь или что бы то ни было стала только гаже, и Том закашлялся то ли от нестерпимой горечи, то ли от того, что всё тотчас попало в самую глотку, обжигая изнутри пищевод. Том согнулся в мучительном спазме. Схватился за шею, царапая кожу. Живот скрутило. Из глаз потекли слёзы — такие же жгучие, как едкая жидкость, раздирающая внутренности. Рвота сама собой хлынула на пол; она шипела и стала последним, на что обратил внимание Том. Весь мир враз сузился до болезненных ощущений. И ничего кроме этого не имело значения. А потом всё вдруг прекратилось. Только слабое послевкусие продолжало пощипывать горло. Том вздохнул с такой жадностью, которой ранее не испытывал. Дышать было столь приятно и правильно, что на глазах навернулись слёзы мимолётной радости. Хотелось упасть прямо на пол, чуть-чуть отдохнуть, но ноги никак не хотели отлипнуть, как бы он ни пытался их передвинуть. — Зачем ты пришёл в этот бар? — выдавил из себя Том. — Почему именно сюда? — Всё имеет смысл, халдей. Отсюда я начал, сюда и вернулся. Циничный фаталист! Кому скажи — не поверят ведь. Волдеморт был словно соткан из противоречий. Хотя к чёрту! У него одна сторона, и она темнее самой безлунной ночи. Этот человек прикрывался всем, чем угодно, тем временем источая своим естеством неприкрытый цинизм, и это царапало Тома по самому сердцу (или то отголоски щелочной гигиены?). В нём опять проснулась борьба за собственную жизнь, но он ничего не мог поделать и просто стоял, готовый вот-вот пролить новые слёзы. Слёзы упокоения. Слёзы по себе самому, ведь больше у него никого не осталось. Ни отца, ни матери. Один только Ренни, да и тот просто молча уставился в кружку. Сломал ли его Волдеморт? Или то лишь защита в особенной ситуации? Хотел бы и Том теперь почувствовать полнейшее безразличие. Он только сейчас задумался, что за эти годы через бар прошли сотни тысяч людей, порядочных и не очень, начитанных и глупых, смелых и трусливых. И от каждого он что-то новое для себя почерпнул. Одни рассказывали ему о философии Канта. Другие погружали в тайные масонские знания. У кого-то был развит третий глаз, кто-то одним взмахом кисти мог совершать чудеса исцеления, а однажды проездом здесь был человек, что лишь взглядом проклинал каждого встречного, оттого всегда носил на глазах повязку. Дед Михей был циничен настолько, насколько могут быть циничными люди. И даже он не смог переплюнуть того, кто вещал теперь на полном серьёзе о полнейшем уничтожении слоёв населения, оправдывая зверства, жестокость и насилие божественным промыслом. Что ж. Том по праву считал себя тем, кто повидал в этой жизни всякое. Но не завидна была участь тех, кому придётся это зло осадить. Но чем они это всё заслужили? Не успел один тиран Европы сдать пост, как его место уже занял кто-то ещё. Может, в самом деле, природа создаёт жестоких диктаторов только для того, чтобы саму себя изничтожить? Может, механизм саморазрушения заложен во всём, что живёт и дышит? Может, сама жизнь изначально стремится к своему первичному состоянию? К состоянию покоя. К смерти. — К смерти стремится только то, что не познало саму жизнь. Так что не марай свою голову никчёмными мыслями — там и так полнейший бардак. — Но как можно познать жизнь, не познав смерть? Только сейчас, на пороге собственной гибели, после страха умереть от ожога внутренностей, Том прочувствовал, как же сильно ему хочется жить. — Пофилософствовать вздумалось? — усмехнулся Волдеморт. — Так давай я тебя просвещу. Вот был сквиб, — спокойно произнёс он и подошёл ближе к Ренни. Откинул полу мантии, под которой проглядывал обычный магловский костюм, и наставил волшебную палочку. — В кружке твоя смерть, Волдеморт. Я вижу. Я вижу, — тихо выдохнул Ренни, но тот отмахнулся. — Нет! Не нужно, — закричал Том и ринулся вперёд, но не смог пошевелиться; Ренни же успел только дёрнуться в сторону. Кружка подскочила, но не разбилась. — Авада Кедавра, — равнодушно произнёс Волдеморт, словно посуду помыл бытовым заклинанием, и Ренни грохнулся на пол. — А вот его и не стало. Ошибочка с предсказаниями, да? Ничтожество. А ты, бармен, познал теперь жизнь? Прочувствовал? Увидел смерть? Стремишься ли ты к ней теперь или жаждешь подальше сбежать? Все проблемы с деньгами, мнимые депрессии и прикрытая агрессией слабость вмиг испарились, показавшись теперь столь незначительными, словно бы он, продавец выпивки, познал вдруг вселенскую тайну. Нет, у него не пронеслась перед глазами вся жизнь. Просто он ощутил себя жалким и никчёмным человеком, который эту самую жизнь проработал в услужение окружающим. — Не кори себя. Некоторым не дано перейти грань посредственности. А некоторые, как я, амбициозны и требовательны от природы. У меня к тебе предложение: сыграй со мной в орла и решку, и я отдам твою жизнь на откуп судьбе. А ещё я бываю весьма великодушен, поэтому в случае твоего проигрыша позволю тебе отписать бар своему протеже. Ты так и не сказал, куда он пропал? — Уехал на пастбища в Шотландии, — выдавил Том непонятно зачем. Чтобы и горбуна Волдеморт покарал? — Обещай не убить и его. Он безвинен, как младенец. Волдеморт двумя пальцами задумчиво обхватил подбородок и снова грациозно взмахнул волшебной палочкой — перед Томом появились пергамент, перо и чернила. — Обещаю над этим подумать. Пиши, что с барского позволения Лорда Волдеморта передаёшь этот бар в управление горбуну Томми. Также передаёшь ему в собственность всех кухонных эльфов, счётные книги и сейф в банке Гринготтс. Написал? Отлично. Теперь заверим волшебной печатью. Он вдруг без всякой метлы подлетел ближе и, пока Том не понял, как реагировать, кольнул ему кожу. — Теперь приложи палец сюда. Вот так. Готово! — заверил Волдеморт. Он покрутил перо в длинных пальцах и аккуратно поставил собственную подпись. Пергамент скрутился в удобную трубочку. — Начнём игру. Он пошарил в кармане и достал оттуда неизвестную на вид монету. Том сглотнул и озвучил: — Решка. — Будь по-твоему. Монета взлетела, подкинутая костлявыми пальцами, а потом опустилась на ладонь, и Волдеморт звучно перебросил её на другую. Раскрыл руку и неприятно улыбнулся. — Не судьба, бармен. Том сразу вспотел и прикрыл глаза. Одна авада, и он даже ничего не почувствует, не успеет испугаться, смерть будет быстрой. А потом услышал прохладный шёпот: — Не желаешь видеть перед собой палача? Давай помогу, а то вдруг ненароком случайно усмотришь. Том никак не успел среагировать на бездушное замечание. Ощутил только мягкую кожу на веках и давление на глазные яблоки. И осознание накрыло как обухом по голове. Он ухватил раздражитель за рукава мантии и закричал так истошно, что в ушах зазвенело. Но длинные пальцы вдавились сильнее. Том дёрнулся, ноги смогли отлипнуть от пола, и он попытался сбежать хоть куда-то. Но ватные колени сразу согнулись. Живот сжало от страха. Глаза — от боли. А Волдеморт тут же впечатал его спиной в барный шкаф. На голову попадали кружки, стаканы, тарелки. Что-то разбилось об пол. Чужое тело упёрлось в него со всей силы, а чужое дыхание бежало морозом по коже. Боль была такой, что Том судорожно дёргался, он хотел оттащить от себя эти цепкие конечности, но те только глубже ковыряли глазницы, как раскалённые ложки. Может, хуже. Липкая жидкость текла по щекам, и пальцы уже забрались прямо внутрь. — Боже! Хватит! Помогите! Нет, пожалуйста! Больно! Мне так больно! Суууучье говно! — Ничего не вижу, ничего не знаю, — пропел Волдеморт. И вдруг ощутимо стукнул Тома затылком о шкаф. Ещё раз. Сознание совсем помутилось, голова закружилась, и Том пошатнулся, ещё больше согнувшись в коленях. Волдеморт стукнул снова. Приложил со всей дури и продолжил делать так до тех пор, пока разум не померк окончательно.***
Тело с грохотом повалилось на пол. Зазвенели осколки разбитой посуды, задребезжали металлические банки и кружки. Том припал на колени и двумя пальцами прощупал пульс на шее бармена — сердце ещё стучало, тихо и медленно, едва ощутимо. И это будоражило мысли. Терзало огнём щёки. А потом стремительно перетекло к животу и скопилось там ярким желанием «Бить!». Без глубоких раздумий, без пустых сожалений и без единого сомнения Том обхватил голову руками и с небывалой силищей стукнул затылком об пол. Затем ударил ещё раз. И бил до тех пор, пока кровавые ошмётки не стали разлетаться вокруг, а сам он сполна не погрузился в то райское состояние, где есть только он и его удовольствие. Давно уж перестал он считать. И наконец-то отдался порывам на славу. И чем больше людей убивал, тем больше ему хотелось ещё. Ведь он чувствовал. Всё чувствовал: и как растекается по венам азарт с каждым новым ударом; и как тело наполняется садистским извращённым удовлетворением, внутренним превосходством над смертью, ничем необузданным возбуждением; чувствовал, что в силах решать судьбы других — кому жить, а кому умереть. О, этот бурлящий коктейль из эмоций, которого так сильно ему не хватало! Как блаженно испытывать что-то. Как приятно выпустить на волю зверей, что терзали всю жизнь изнутри, раздирая на мелкие части, заставляя чувствовать себя одиноким и ни на кого не похожим; зверей, из-за которых пришлось самого себя посадить на цепь и отстроить забор. Никого не пускать. И не выпускать. Ведь за оградой был только Том, его территория и то, что на неё забрело по собственной глупости. И если попало — назад ходу не было. Зов тёмной метки вдруг вклинился в мысли, и Тома словно за ухо вздёрнули, как в далёком детстве. А прерванное удовольствие отозвалось внутри бесконтрольной вспышкой гнева. — Даже твоё назойливое дребезжание не помешает мне насладиться моментом, — зашипел Том и ещё раз ударил бармена затылком об пол. То, что осталось от его головы, всё больше напоминало кровавую кашу, в которой Том сполна замарал свои чистые руки. Телефон — вот одновременно и лучшее и худшее изобретение человечества. И, определённо, стоило предусмотреть возможность «положить трубку», ведь зов совсем не спешил прекращаться. — Я сам решаю, когда мне вернуться, — сквозь зубы процедил Том, мысленно отгородившись от столь докучливых попыток его контролировать. Он сам себе контроль. Потому остановился, поднялся и небрежно перешагнул через валяющееся тело с выдавленными глазами. В баре воцарилась блаженная тишина — даже Иуда заткнулся впервые на памяти; люди с портретов попрятались, сцены боя утихли, а животные разбрелись кто куда, оставляя Тома смаковать одиночество, но лишая при этом важного ему внимания и признания. Но сейчас он опьянел от собственной власти так сильно, что голова на миг закружилась. Том сначала играл, медленно, наслаждаясь охотой, разгоняя застойную скуку. Мог даже отдаться судьбе, порождал для себя интерес. Потом не спеша обходил по кругу, заставляя жертву нервничать, источать ничем неприкрытый страх, который он мог уловить всеми рецепторами. От этого он совсем заводился, но продолжал дразнить и себя — томлением; и жертву — иллюзией; хотел ощущать много больше и ярче. И когда желание уже начинало плескаться через край — он бил, не раздумывая. И получал ни с чем не сравнимое наслаждение. Восторг. Настоящий, глубокий и терпкий, как самый изысканный мёд; не запятнанный ни совестью, ни сожалением; долгожданный, как женская близость после продолжительных самоудовлетворений. Это упоение властью волновало, завлекало, возбуждало и очаровывало, заставляло вновь и вновь предаваться бесконтрольным безумствам. И этому Том поддавался всё больше. Пробираясь сквозь хаос, что сам учинил, он добрался до здешней рабочей раковины под барной стойкой и с особой тщательностью омыл руки, ведь в такие моменты пренебрежение ритуалами ведёт к потере власти над собственным разумом. А Том никогда не отличался неряшливостью. Да, он перестал вести бессмысленный счёт и с каждым убийством всё больше предавался расслабленности, но только лишь потому, что признал в себе самого себя. — Теряем хватку, милорд, — донеслось до Тома с откровенным ехидством, и он по привычке вскинул голову. Вышел в зал из-за стойки и опёрся боком о стол, высматривая кличущего. Поляк на полу с кожей цвета земли слишком мёртвый и грустный, чтобы много болтать. Сквиб с серыми глазами словно в обморок со стула упал вверх тормашками и запачкал штаны испражнениями. Уродам даже умереть не дано с достоинством. Том приблизился и пнул сквиба, чтобы ноги упали. Так-то лучше — не марает картину. Болтливый бармен со стороны зала терялся за стойкой; виднелись только свежие пятна на шкафу, о который Том бил его головой. Его убийства. Не Морфина, не старой слепой служанки, и даже не лживой приютской ветрянки. Его. Он их больше не прятал. И все смогут на них посмотреть. Уж он постарается. — Контроль утекает сквозь гордые пальцы, — снова донеслось со стороны галереи. Люди с портретов потихоньку возвращались назад; разве только с тревогой поглядывали на того, кого они столь преданно славили. Власть есть власть. Кто её подобрал — тот и прав. Том прошёл в центр зала, встряхнул мантию, снова привлекая внимание, и драматично вскинул руки. — Взываю к вам, о, почтенные господа и милейшие дамы! Откройте мне ваши души! Поддайтесь страстям и порокам! Покиньте рамки сомнений! Отдайтесь внутренней тьме! Ощутите её телом, постигните разумом, примите сердцем! Направляйте всем своим естеством! Ваша тьма есть ваши желания! Так позвольте же им исполниться! Живите! Ешьте и пейте! Размножайтесь! Любите друг друга, берите друг друга, имейте друг друга! Сокрушите врагов своих! Жёстко мстите обидчикам! Берите, не спрашивая! Давайте, не предлагая! Старый Бог умер! Узрите Рождение Нового Бога! Том легко взмахнул волшебной палочкой, и на одной из рисованных женщин лопнул корсет; старомодное платье разбежалось по швам, оголило зрелую грудь и обвисший живот. На какой-то картине вдруг вспыхнула бойня: арабы нагло залезли на чужое полотно и яростно кинулись там на местных евреев. Рыцарское сражение вскипело насилием: все метали копья, рубили мечами друг друга и разбивали щиты об головы. Табун лошадей перебрался в пустыню. Фламинго утонули в родном пруду. А коты, которых держала в корзине уродина в розовом, сами себе царапнули глаза. Женщины визжали и трясли грудями, а мужчины переметнулись к ним без штанов и без совести. Оргия поразила всех куда надо: одну дамочку уже имели сразу четверо, другая сидела верхом на арабе, а третьей владел какой-то тощий сопляк. Том смотрел на своё творение, сцепив кисти в замок за спиной. Искусство, достойное зрелища. Он левитировал к себе давно остывший чай. Придал ему свежести, разогрел до нужной температуры, закинул в него несколько кубиков сахара, которых, впрочем, уже не сильно хотелось, и с удовольствием поднёс кружку ближе к лицу. Но проклятые чаинки всё так же упрямо тряслись на поверхности, вырисовывая какие-то смутно знакомые силуэты. Том с минуту сверлил глазами диковинные рисунки, а потом небрежно отмахнулся, и заварочные листья взлетели прочь. О, кабы мог он так легко отмахнуться от назойливой мании чужого контроля! Но к делу. Чистый, ничем не запятнанный идеальный чай. С рождественским ароматом: из свежей хвои и спелых цитрусов, ярко сдобренных запахом свежей крови. Новый Бог — новый запах. Запах величия. Зов метки стучал в голову, но Том принципиально к нему не прислушивался. Не сегодня. Он вдохнул поглубже, намереваясь расслабиться и приступить к чаепитию, но тут же скривился в ещё большем царапающем раздражении: в помещение проскользнул запах жасминов — запах облегчившихся кишок, что мешался с едва уловимой мертвецкой сладостью, навеки ассоциировался у Тома с поганым жасмином. И Том его ненавидел. Но дрожал, как ребёнок. Трепет то был или страх? Отвращение он испытывал или удовольствие? Том не знал и знать совсем не хотел. В какой раз уж отдавшись порывам, он взмахнул кистью — белые тухлые цветы враз покрыли собою поляка, налипли на лицо мёртвому сквибу, стремительно оплели помещение, подобно плющу: заменили гирлянды на рождественских елях, хищно пробрались к потолку и полностью закрыли собою окно. Том прикрыл глаза и вдохнул аромат смерти поглубже. Оторвал одинокий лепесток и дерзко смял его пальцами до состояния влажной кашицы. А потом искренне улыбнулся. — Бог мёртв: но такова природа людей, что ещё тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень. — И ты — ты должен победить ещё и его тень. Теперь Том увидел, кто бросал в его сторону эти саркастичные комментарии. Иисус из-под пера Леонардо да Винчи на «Тайной вечере» вальяжно разлёгся на столе; туника его непотребно задралась, оголив волосатые ноги и то, что повыше. Виноградная кисть валялась рядом с ним. Он небрежно отрывал от неё крупные ягоды и потом с неподдельной леностью закидывал их себе в рот. Рядом с ним набок завалился мёртвый Иуда. Остальных апостолов не было видно — как пить дать, сбежали на оргию. — Мне кажется, или наш Господь Бог поддался желаниям? — усмехнулся Том, разглядывая сие творение — этой картины его магия не касалась. — Всегда хотел это сделать. Он меня раздражал, а я себя отпустил в собственный день рождения, — отмахнулся Иисус и столкнул Искариота на пол. — И чем мы отличаемся с тобой, Том Риддл? — ухмыльнулся он, играя бровями. Глупец, а не Бог. Не поразительно, что мертвец. — Ты контроль потерял, я же его приобрёл. Взял в свои руки. Теперь все увидят, кто есть Лорд Волдеморт, и чем чревато ему перечить. — Да ну? — откровенно потешался Иисус, который, по всей видимости, лишился рассудка (который, впрочем, и так отсутствовал). — Думаешь, руки омыл и очистился? По-прежнему всё контролируешь? — Ну да, — парировал Том, приправляя фразу улыбкой. — Именно так я и думаю. — Как скажешь, Отче, — деланно усмехнулся Иисус и отвернулся, продолжая пальцами перебирать виноград. А тем временем пылкий трепет всё ещё гулял по венам, и Том резко вскинул руку с волшебной палочкой. — Морсмордре! Заклинание взрезало воздух и вылетело куда-то через потолок. Том не видел, но был уверен, что огромный зелёный череп с выползающей из пасти змеёй уже клеймом повис прямо в воздухе. Собственнически пометил собой это место. Место преступления. Место его преступления. — Войне — быть, — уверенно и высокомерно объявил Том, которого сегодня не пустили домой. — Я закрепил за собой проход меж мирами, и авроры мне — не чета. Отныне я контролирую поток маглорожденных. И вам придётся покинуть школу, чтобы действовать. И тогда я буду готов. В ином случае, я превращу Хогвартс в руины, потому что он либо мой, либо ничей. Мы с вами ещё встретимся, будьте уверены. Были времена, когда я вас уважал и боялся. Когда вы могли напугать меня горящим шкафом, когда вы могли указывать и наказывать. Теперь настал мой черёд. Ваш ход, профессор, — изложил Том свои требования и палочкой из виска осторожно подтянул блестящую нить с воспоминаниями. Достал из кармана походную склянку, что всегда носил при себе по примеру профессора Слагхорна, и закупорил туда сегодняшний день. Небрежно подхватил перо, привычно пропустил через длинные пальцы, а потом наколдовал и пергамент, который украсил рождественской ленточкой.«Профессору Альбусу Персивалю Вульфрику Брайану Дамлдору, мастеру высшей трансфигурации и директору школы чародейства и волшебства Хогвартс».