***
Конец августа 1944-го вовсю давал знать о неминуемой осени: солнце уже не палило так рьяно, а лёгкий ветерок путался в деревьях, обдавая при этом приятной прохладой, — словно и эта осень, и эта прохлада были предвестницами грядущих побед. Ведь весь мир теперь, затаив дыхание, робко продвигался вперёд. И казалось бы, нет в нём души, что не мечтала бы с трепетом о падении гнёта… Но по избитой дороге спокойно брёл юноша — лет двадцати, не более. Высокий и худой, обманчиво хрупкий, он не похож был на местных жителей породистым лицом и некоторой бледностью, что многие сочтут болезненной. Серый твидовый костюм на нём слегка износился, однако был чист и выглажен — идеально совмещал в себе повседневную практичность напополам с респектабельной элегантностью. Ветерок флиртовал с завитками волос. Щурясь от солнца, юноша привычно отбросил с глаз чёрную прядку, приоткрыл запястье, взглянул на часы и сразу ускорился. На пути ему повстречались уставшие жители — кто-то и́з дому шёл, кто-то к дому спешил; кто с корзинами брёл, кто в телеге сидел, — и никто из них не кидался моралью, но смотрели растерянно, изучающе, словно даже юношу узнавая; кто-то вовсе шептал, будто то господин продал душу за вечную молодость. Но чем дальше он продвигался, тем более заброшенной становилась деревня, а дорога сужалась, петляя к подлеску. И война даже мимоходом туда не заглядывала. Не было там ни руин, ни гниющих останков — только куры гуляли за сплошным частоколом. К вечеру крикливых гусей гнали в хлев хворостиной. Небо не заслоняли аэростаты, а самолёты не барражировали с утра до ночи. В общем и целом глухая деревня жила своей спокойной, размеренной жизнью, и бог его знает, слыхали ли местные, что мир погряз в том, что называют войною. Тем временем давно перевалило за полдень. Тропинка успела затеряться в траве, деревья отбросили приятные тени и кронами теснее сошлись над головою, а юноша, недовольно продираясь сквозь кусты ежевики, всё же высмотрел дом, незаметный до этого. И застыл изваянием. Что-то безрассудное и бессмысленное подхватило низ живота. Не зная, как реагировать, он привычно достал из кармана волшебную палочку, поддался порыву и уверенно бросился в рощицу. Но вскоре взгляду предстал даже не дом, а скорее хибара. Косые побитые временем стены покрылись зелёным налётом, изломанная черепица от сильного ветра попадала наземь, и грязные битые стёкла тревожно сидели в рассохшихся рамах. Кое-где даже пробивались глубокие трещины, в которых нахально гнездились осиные ульи. Ко входной двери, с которой сбежала вся краска, прибили змею. Тонкая прозрачная шкурка колыхалась из стороны в сторону от любого дуновения ветра, и зрелище это сопровождалось протяжным поскрипыванием гнилой древесины — старой, измученной, умирающей. Впечатление на раз сложилось гадливое — то ли дом оставили напрочь, то ли жили совсем уж бродяги. И ни то, ни другое юношу не устраивало. Усмешка судьбы была столь очевидна, что губы поджались от досадного гнева. Внутренний трепет стремительно испарился, и юноша обозлился — всё не так и не то. Одним дерзким рывком он сорвал украшение и брезгливо отбросил в кусты. А потом всё же благопристойно постучал в дверь, хоть приглашение ему вовсе не требовалось. И когда ему не открыли в ту же секунду, сразу выставил перед собой палочку. Дверь под заклятием шумно откинулась к стенке, и юноша ступил на порог. Однако чувство глубочайшего омерзения на миг коснулось лица — вонища с ходу ударила в нос, едва не свалив его с ног. Но это было только начало. Очутившись внутри, юноша разглядел, что повсюду валялись бутылки и склянки от зелий, громоздились горы грязной посуды, со старого камина сыпалась штукатурка, а паутина захватила весь потолок, который и без того давно покрылся сажей и гарью. Мебели стояло немного, а ту, что осталась, вероятно, давно насквозь проели клопы. В этом жилище даже присесть некуда — всё было столь убогим и дряхлым, что юноша ощутил разочарование, подступившее к горлу. Хуже не придумать. Посреди убитой гостиной на старом диване храпел человек и вонял, как самая тухлая на свете помойка. Юноша перехватил волшебную палочку поудобнее. — Аква Эрукто, — шепнул он голосом, от которого стыла горячая кровь. Струя воды брызнула на спящего. Тот стал ёрзать, мычать, затем вскочил, пошатнулся, но кое-как достал нож вместе с палочкой и наставил на юношу оба оружия: — Ты! Магловский выродок! Юноша сжал зубы от вмиг переполнившей его злобы, но с показушной небрежностью покрутил между пальцами палочку. Он себя держал под железным контролем, но очень хотел бы нещадно сорваться. Потому буквально силком вгляделся в этого человека. И, надо отметить, выглядел тот весьма некрасиво, если даже не сказать уродливо. В отличие от юноши, чей лик был подобен ангелу, черты мужчины были безобразны до ужаса. Он обладал широким крестьянским лицом, на котором нелепым куском подобия сырой глины прилепился огромный поломанный нос и далеко друг от друга уселись косые глаза под поволокой ничем не обузданного безумия. Узколобая голова пряталась под слоем спутанных колтунов. Огромный рот не мог похвастать наличием чистых и здоровых зубов, да и смердело из него не меньше, чем от всего в этом давно прогнившем и загаженном доме. Или, может, и вовсе смердело как раз-таки прямо из этого мерзкого грызла — юноша думать об этом не сильно хотел и мысленно отмечал количество видимых глазу гниющих пеньков только для того, чтобы себя теперь контролировать. Какое жалкое и гнусное зрелище. Дом Гонтов… Последний из рода… Совсем не так всё это представлял себе юноша, и оттого сделалось ему ещё хуже. Он опустил палочку и прошёлся по хижине, разглядывая хлам, что был там разбросан: какие-то огромные ритуальные камни, останки животных, гниющие кости и очень старые магические газеты. «Нападение на маггла и сопротивление аресту», — мелькнули строки на пожелтевшей бумаге, но юноша даже не придал им значения. Он величественно остановился у разрушенного камина, развернулся и сцепил за спиной кисти — трогать что-либо в этом гадюшнике у него не было никакого желания. Да и нечего там было брать. — Ты Марволо? — зашипел юноша, тем самым показывая, что от магглов в нём не более, чем того требует наследная кровь, способная к парселтангу. Он удивился, что оборванец его опознал. Неужели так сильно он похож на отца?.. Они были знакомы? Мужчина хищно прищурился. — Ты говоришь на нём?— подозрительно прошипел он и потянулся к чистому пиджаку — оценить хотел или пощупать, но юноша тут же больно стукнул его палочкой по грязным пальцам. — Да, я на нём говорю. Где Марволо? Мужчина, вопреки своей дерзости, нервозно дёрнулся и сразу присел на старый диван. — Помер, — недовольно проворчал он. — Много годков назад, а то как же? Юноша нахмурился. — А кто же тогда ты? — Морфин, кто же ещё? — Сын Марволо? — удивился юноша, не желая иметь ничего общего с этим существом, больше похожим на обезьяну. Разочарование его начинало приобретать разрушительные масштабы. — Ясное дело, сын, — Морфин откинул грязные патлы с лица, чтобы получше вглядеться в лицо юноши. — А я тебя за того маггла принял. Здорово ты на него смахиваешь. — Какого маггла? — резко спросил юноша. Он не ошибся в том, что сильно похож на отца. Но на маггла? Эту новость его самолюбие пока что отбросило в сторону. — Маггла, в которого сестрица моя втюрилась, он тут в большом доме при дороге живёт. Здорово ты на него похож. На Риддла. Только он постарше будет, нет? Коли присмотреться… Он понимаешь, вернулся. — Значит, Риддл вернулся? — Юноша всё же не смог абстрагироваться от этого — его словно стукнули по голове, а потом окунули в холодную воду. Попробуй здесь сохрани рассудительность и спокойствие. — Ага, бросил её, и правильно, гнида такая, мужа ей подавай! Проклятая воровка обобрала нас, понял, перед тем как сбежать! И больше я эту сквибку дрянну́ю не видел. И хорошо для неё! Своими руками бы порешил эту маггловскую подстилку! Осрамила нас, потаскуха! — зарычал он, а потом вдруг подскочил и безо всякого смущения упал на колени. Пошарил рукой под диваном, бурча под нос очередные ругательства, и вытянул оттуда упитанного ужа. Он цокнул и шмякнул змеёй об пол. Ещё раз. И ещё раз. — Думал, уйдёшь от меня? И не таких ловили! Украсишь мне дверь!— прошипел он, словно не замечая рядом стоящего «гостя», а может, и вправду позабыл или же просто показывал, что ему абсолютно плевать. — Что украла твоя сестра? — тихо спросил юноша, возвращаясь к мыслям о том, что его сейчас волновало побольше. Хотя, по правде сказать, он уже и сам не знал, что его волновало, — всё это было одной большой и нелепой усмешкой над самим его существованием. Он снова начал ходить по комнате, держа наготове волшебную палочку, — мысли о матери всегда отзывались внутри чем-то неопознанным и пугающим; тем, от чего он бессознательно хотел защититься. А тут ещё новости об отце стыдливо подпитывали всю эту беспомощность. При этом зрелище со змеёй наоборот его нисколько не тронуло. Разве что заставило убедиться во всех грязных слухах, что окутывали теперь уже и его чистокровнейшее из чистокровных семейство. — А ты-то кто таков, заявился сюда, с вопросами лезешь? Всё уж кончилось, нет, что ли? Всё кончилось! — Говори, что она украла? — злобно зашипел юноша. — А ещё лучше — покажи мне её, — приказным тоном распорядился он, а по телу его разлилась жгучая ненависть. — Легилименс! Он не стал церемониться, а просто влез в чужой разум со всей наглостью и бесчинством, на которые был способен. Гиббон сразу всё побросал и схватился за голову волосатыми лапами. Он заскулил и закачался из стороны в сторону. Юноша же почуял, как пол ушёл у него из-под ног. Он растворился в пространстве и как будто бы бесконечно долго падал во тьму, а потом оказался вдруг в этой же самой комнате, только всё вокруг казалось почище и попригляднее. Мысли смешались в кучу, он видел всё чужими глазами, но оставался при этом в своих размышлениях. В приоткрытую форточку вылетал сизый тёплый дымок. Камин ещё не развалился на части, под потолком висели пучки засушенных трав, вязанки чеснока и освежёванные кроличьи шкуры. На печке закипал котелок, разносящий вокруг сладкий запах крови и топких болот. Худая девчонка с тусклыми волосами в испачканном платье подбрасывала в ёмкость какие-то травы и нет-нет, но затравленно поглядывала себе за спину. Морфин расселся в засаленном кресле подле убогого очага, начищая нож с резной рукояткой, и напевал: — Маггл Том, маггл Том, поцелуй Меропу. Маггл Том, маггл Том, подхвати-ка рвоту. Он захихикал и вдохнул поглубже этот чарующий аромат. Но сестра никак не среагировала и молча продолжила варить что-то, отчего у Морфина мурашки бешено скакали по коже. — Сквибка варит зелье, а оно протухнет, — снова хихикнул он, отбросил лохмы с глаз и хотел было спеть ей новый стишок, но через оконце донеслось звяканье сбруи, конский топот и громкие весёлые голоса. Морфин тут же вскочил. Он подбежал к Меропе и нагло обхватил её ручищами за худые плечи. — Твой маггл едет, слышишь, сквибка? — зашипел ей на ухо. Она нервно дёрнулась, обернулась и взглянула косыми глазами в самую душу с таким неприкрытым отчаянием, от которого у обычных людей сердце кровью обливается. Но Морфин сжал кисти на плечах посильнее. И с удовольствием хихикнул, когда ногти впились в кожу прямо через одежду. Однако Меропа только еле слышно что-то пробормотала себе под нос, спрятала золотой кулон в лифе между хорошо оформленными грудями, откинула его руки и побежала прямо к окну. Опять небось жаждала усмотреть своего богатого гадкого маггла. — Он тебя не любит и свалит, как только прознает, что ты колдунья, хоть и совсем криворукая! Отец сколько раз говорил, они нас ненавидят, дура! — Морфин сплюнул прямо на пол. Посмотри на себя и на Сильвию, — злорадствовал он, подойдя к сестре со спины. — Она аппетитна и красива, хоть и поганая маггловская грязь, но ты ещё хуже! Позор семьи, позор отца! Позор всего нашего рода! Отец тебя ещё не придушил только потому, что ты наследница чистейшей крови, и только посмей её замарать! — зашипел он, оттянув её за волосы. — Полюбит, — тихонько прошипела Меропа, но Морфин всё слышал и только презрительно фыркнул. Он толкнул сестру и вернулся в своё кресло у камина, снова вдыхая любимые запахи. Он Риддла проучит. Абсолютно точно проучит. Юноша вынырнул из воспоминаний, чувствуя, как его обуревает ярость вперемешку с разочарованием и бессилием. Как можно было… Морфин тем временем заскулил, а из носа у него пошла яркая кровь, чище которой, по заверениям, поискать — не найти. Юноша брезгливо сморщился. — Она украла медальон, да? Отвечай! — зашипел он, склонился над Морфином и злостно стукнул его палочкой. Лицо Морфина скривилось, и он запричитал: — Да! Да! Украла реликвию! Медальон самого Салазара Слизерина! Я задушу эту паршивку собственными руками, коли вернётся! Юноша с трудом держался, чтобы не убить мерзкую обезьяну прямо здесь и сейчас. Одно его останавливало — лучшее преступление то, которое у всех на виду. А он теперь всей душой собирался избавиться от того, что сильно вдарило по его самолюбию. И чужая палочка в грязной руке как раз навела на нужную мысль, как себя при том не подставить. Он склонился, чтобы забрать оружие, но Морфин снова начал возбуждённо шипеть: — Но мой камень ей не забрать… Я буду хранить его ценой собственной жизни! Наследие Певереллов… Наследие Слизеринов… Одна капля крови Гонтов стоит в тысячи раз дороже, чем любая другая! И что в итоге? Что в итоге, а? Наш род продолжает полукровка! Так ведь, да? Чистота крови навечно испорчена! Отец перевернётся в гробу! — Покажи мне камень, — велел юноша, но гиббон не двигался, как будто вовсе не слышал. — Покажи мне камень! — он ткнул палочкой в горло грязному мерзкому дядюшке. Тот всё же очнулся и покрутил в воздухе пальцем, на котором виднелось самое обычное металлическое кольцо то ли с морионом, то ли с дешёвым агатом — поди разбери лишь на глаз. Но юноша всё равно алчно уставился на украшение. Теперь фамильная ценность будет принадлежать ему одному — единственному и последнему наследнику Салазара Слизерина! Недолго думая, он прошипел: — Усни. И Морфин-гиббон упал прямо на пол. Юноша снял с пальца кольцо и поднял с пола палочку. Аккуратно ею взмахнул, и стёкла в буфете моментом осыпались. Он убрал её во внутренний карман пиджака. Неудобная, но послушная. Как раз подойдёт для его преступления.* * *
Особняк возвышался над деревушкой, поражая своим благолепием: три этажа, белый камень, резной бордюр высоких оконных проёмов. Вдоль гравия разрослись пышные кусты жасмина, сплошь усыпанные цветами. По их вине весь воздух вокруг насквозь пропитался мерзостной сладостью. Юноша скривился и бездумно сорвал цветок, смял его тонкими пальцами и небрежно бросил под ноги. Затем легко взбежал по высоким ступеням, аккуратно толкнул входную дверь, про себя отмечая, что та вовсе не заперта, и оказался в богато обставленной прихожей. Потолок облюбовала хрустальная люстра, стену — зеркало в полный рост, а пол — дорогой персидский ковёр. Не дом, а Букингемский дворец. Слишком красиво, слишком богато, слишком в новинку. Это всё могло быть его, но судьба распорядилась иначе. Судьба ли? Она ли за руку привела его прямо туда? И она ли собиралась вынести приговор жалкому магглу, из-за которого теперь он стоял там и заглядывал в самые дальние углы своей мрачной души, надеясь найти в них обманчивое спокойствие? Коли так, то судьба ещё та двуличная сука! Юноша покрутился у зеркала. На мгновение поймал безжизненный взгляд собственных глаз и нахмурился — пустота в нём росла с каждым днём одиночества, разъедая изнутри и душу, и сердце. Не желая больше страдать от несбывшихся ожиданий, он осторожно зачесал назад самую непослушную на свете кудряшку, оправил ворот белоснежной рубашки, стряхнул с пиджака несуществующие пылинки и только после этого ритуала взбежал по лестнице вверх. Ох, сколь же долго он грезил о встрече с отцом! Сколь же долго он ждал! И теперь, словно путник в пустыне, мучимый бесконечною жаждою, вдруг узрел пред собою цветущий оазис с целебными водами — цвета крови и мщения. О, эти воды воистину исцеляют! «Ибо огонь возгорелся во гневе Моём, жжёт до ада преисподнего, и поядает землю и произведения её, и попаляет основания гор». Он распахнул двойные белые двери и беззвучно проскользнул в просторный зал с высокими потолками. Комната показалась ему очень уютной. Закатные солнечные лучи, словно играючи, проходили сквозь высокие окна. Они кидали румяные блики по стенам и поверхностям антикварной мебели; рассыпались миллионом сверкающих радуг в гранёном графине с водой; отражались в хрустальной вазе со спелыми яблоками и огибали ярко-красные бока, призывно маня впиться в сочную мякоть. Однако очарование интерьера никак не могло заглушить благодатный огонь, что уже вовсю разгорелся внутри. «Соберу на них бедствия и истощу на них стрелы Мои: будут истощены голодом, истреблены горячкою и лютою заразою; и пошлю на них зубы зверей и яд ползающих по земле; извне будет губить их меч, а в домах ужас — и юношу, и девицу, и грудного младенца, и покрытого сединою старца. Я сказал бы: «рассею их и изглажу из среды людей память о них"». В глубине гостиной на диване расположилась дама преклонных лет. В руках у неё были пяльцы, морщинистые пальцы ловко делали стежок за стежком, а сама мастерица что-то тихо напевала себе под нос. «Вот уж семейное сходство — ни дать ни взять», — скривился юноша. Седые волосы игриво выбивались из накрученных буклей. Тощую костлявую фигуру облегало платье в стиле милитари (не иначе как последний писк маггловской моды; меньшего от этих снобов юноша даже не ждал): огромные подплечники, накрахмаленный отложной воротник и пояс, подчёркивающий талию далеко уж не юной кокетки. Глаза юноши без его на то позволения опустились до уродских куриных колен, на которых складками собрались плотные коричневые чулки; ещё ниже блестели застёжками новенькие Мери-Джейн — все шлюхи приюта носили такие же; разве только с тем исключением, что кожа их туфель давно уж потрескалась от старости, а обувной кант регулярно перепрошивали грубыми нитками, чтобы подошва совсем не отваливалась. Самые отбитые особи бесстыдно продавались мужчинам за новую пару. Эми Бёнсон наверняка убила бы за столь дорогущие туфли, вот только со временем её гордый нрав слегка поутих. Но, видимо, поутих недостаточно. «Мерзкая, неблагодарная дрянь, которой не помешала бы хорошая порка». Юноша машинально встряхнулся, прогоняя незваные мысли. Он вынырнул и вновь внимательно осмотрелся. В кожаном вольтеровском кресле вальяжно восседал пожилой мужчина. Он читал ничем не примечательную маггловскую газету и задумчиво хмурился, не обращая внимания на то, что в дом его проник чужой человек — ничего общего с этими магглами юноша иметь совсем не желал. У окна высился мужчина помоложе. Он первый из всех почуял неладное и обернулся, и юноша замер на месте, словно увидел себя в зеркале, что наложило отпечаток лет, но не стёрло до боли знакомые черты: те же чёрные, словно уголь, волосы и глаза, тот же тонкий, ровный нос… даже ямочки на впалых щеках и те передались ему от мерзкого маггла! Если б не этот обрюзглый, испитый вид, наравне с возрастом, то можно было сказать, что… Юноша сморщился, не желая продолжать эту мысль. Он пристально вглядывался в собственного отца, крепко сжимая пальцы на тисовой палочке. И наверняка завидя этот мрачный душевный огонь через чужие глазницы, отец вжался в пол, словно намертво вкопанный. — Кто вы и как вошли? Взлом с проникновением — это преступление! — возмутилась старая перечница, наивно предполагая, что преступник от сей дерзости сразу ретируется, но вмиг осеклась, с каким-то почти детским, но брезгливым любопытством переводя взгляд то на сына, то на незваного внука. Ей то ли память куриную напрочь отшибло, то ли это особые замашки богатеньких сквайров, которым страхи не ведомы да правила не писаны. Вот только юношу, на их беду, тоже моральные устои обошли стороной. Наконец и глава семейства соизволил оценить ситуацию. И злоба тотчас же окропила нахмуренное лицо. Он гневно швырнул газету на пол и слишком прытко вскочил. — Ты не получишь ни пенни! Убирайся! Отродье полоумной уродки! — яростно вскричал он, брызжа слюной в разные стороны. Что ж… До этого юноше вроде как нужна была лишь одна смерть. Ну что тут сказать? Судьба — всё та же женщина, что так непостоянна и переменчива! «О, если бы они рассудили, подумали о сём, уразумели, что с ними будет!» Юноша заложил руки за спину и ещё более яростно сжал пальцами палочку. Выражение его лица казалось обманчиво спокойным, даже лениво расслабленным, но тень раздражения от царившего фарса мелькала в уголках губ презрительной ухмылкой. Он окинул старых магглов самым надменным взглядом из всех, которые мог подарить, и снова ненавистно уставился на отца. Тот побледнел, залпом осушил бокал и подался оправдываться: — Видит Бог, ведьма околдовала меня! Опоила чем-то, а когда я смог вырваться из этого плена, предъявила мне округлый живот! Но этот выбор не мой! Твоя мать испортила мне всю жизнь! Клянусь, я дам тебе всё, что захочешь, только уйди и больше не возвращайся. Я не хочу видеть ни тебя, ни Меропу, черт бы её побрал вместе с этой проклятой магией! — Бог не видит, он мёртв, вы разве не слышали? И Меропа давно мертва. Умерла сразу же после того, как родила меня на свет в этом грязном, вонючем приюте. Меня — наследника самого Салазара Слизерина. И это тебе сломали жизнь? Что ты можешь знать о сломанных жизнях, живя в богатстве, тепле и уюте и не зная голода, холода и отчаяния? — зашипел юноша. Ноздри раздулись от злобы и несправедливости. Гнев наполнил его до краев, и он, сам того не замечая, перешёл на змеиный язык, а палочка в руке завибрировала, впитывая в себя магию ненависти. — Но, видишь ли, я всё-таки жив и пришёл сюда, чтобы судить твою грешную душу. Он хладнокровно вынес вердикт, однако дальше не двинулся с места. Новенькое радио тихонько крутило какую-то песню. Слух зацепился за одно только слово, и этого хватило, чтобы перед глазами мелькнуло воспоминание о первых налётах на Лондон. Шум взрывов навсегда врезался в память. Это был не просто жалкий боггарт, который поднимал из глубин самое худшее, нет, то был страх, который подпитывался реальностью. Будучи мальчиком, юноша тогда изо всех сил вжимался в старую кровать и не знал, что ему делать: то ли удрать, то ли молиться? Но куда бежать? Навстречу смерти? И к кому взывать? К мёртвому Богу? Он тогда выбрал второе, ведь иррациональный ужас того, что можно навсегда исчезнуть, был так осязаем, что вера крепчала в доли секунды. И теперь из-за какого-то ничтожного маггловского изобретения из него самого, словно из шляпы дешёвого фокусника, цветными платками потянулись навязчивые и непрошенные мысли, которые никак не заканчивались. Он, совсем того не желая, представил своё мёртвое тело, что валяется там, среди пыльных руин, рядом с трупами обычных магглов, коим сам же и являлся на чёртовых пятьдесят процентов… и просто опешил, а может даже впал в неконтролируемый ступор от мысли, что вот так просто можно навсегда исчезнуть. Он мог себе поклясться, что жизнь ему нравилась и прощаться с ней совсем не прельщало. Ему всегда так сильно хотелось жить, что в такие моменты неподвластного пробуждения внутренней слабости чувствовал он сплошную бессильную ярость! Руки дрожали, а волосы на затылке, казалось, начинали жить своей жизнью. И это доставляло ему дискомфорт. Больно жалило всю его сущность. Беспощадно било под дых. И потому с каждым наплывом того, что юноша уже много раз на себе испытал, отчаянно желая это в себе схоронить, причины для того, что он собирался сделать здесь и сейчас у него как под заклятием множились. Убрать раздражитель. Выплеснуть ярость на того, кто доступен. Стать на шаг ближе к бессмертию, обуздав свои детские страхи. Укрепить этот шаткий внутренний стержень, за счёт которого держалось всё в его жизни. Расширить собственные границы, о которых в детстве он знал только то, что их нет. И никогда более не пускать на них чужаков. План действий обрисовался в считанные секунды. Юноша метнул взгляд в уже ненавистный ему угол и резко волшебством хлестнул воздух. Новый приёмник с треском взлетел к потолку. Из него повалил дым, а может даже огонь. Старики громко запричитали, в сердцах вскочили на ноги, папаша побелел ещё больше, а юноша с удовольствием оценил своё колдовство — новая радио-коробка развалилась вдребезги, заодно свернув на пол и старинный буфет. Тарелки, бокалы и чашки с приборами разлетелись по комнате; один хрустальный осколок шлёпнулся прямиком к ноге в начищенной туфле, и юноша, ухмыльнувшись, пихнул его к сторону. Он словно упивался тем, как себя вёл, но это никак не вязалось с его тревожным внутренним состоянием. И то ли состояние было обманчиво, то ли он просто в себе самом разобраться не мог, но отчётливо чувствовал, что очень расстроен, но так же при этом чрезмерно доволен. Однако отец не дал ему лишних секунд, чтобы покопаться в себе. Да впрочем, он и сам-то не сильно хотел. — Зачем ты пришёл, если тебе не нужны мои деньги? Побить нам посуду? Потешить своё самолюбие? Напомнить мне о душевных страданиях? Чтобы я вспомнил всё от и до? Так знай: я не нуждаюсь в напоминаниях! Убирайся! — отец не сдержался и стукнул ладонью по подоконнику. Видимо, он так и не смог оценить магию по достоинству и совсем не придавал значения тому, что перед ним стоял колдун. Да, глупости и дерзости ему, конечно, не занимать. Сноб снобом останется навсегда. «У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них». Юноша окинул новоявленного папашу самым уничижительным взглядом из всех, на которые был способен, и продолжил: — Ты бросил её, беременную твоим ребёнком, без единой копейки, словно грязную нищенку. Её — наследницу великой крови, что в тысячу раз чище твоей! Но она… она дала мне твоё жалкое дешёвое имя — Том Риддл, — брезгливо выплюнул он. — А потом умерла, оставив меня одного. Я проклинал её за эту слабость снова и снова и ждал отца каждый чёртов день своей жизни… — зашептал Том, чувствуя в груди новый прилив ярости. — А теперь я пришёл к тебе сам, и вместо того, чтобы встретить меня с до́лжным раскаянием за грехи, ты строишь из себя великого мученика? — вопреки ситуации он усмехнулся. Старики загалдели, отец махнул рукой, веля им умолкнуть и не влезать. Но дед был, видать, ещё больший сноб, чем отец. — Не смей затыкать мне рот! — гаркнул он на своего сына, а потом повернулся и к внуку. — Как ты смее… — Молчать! — тоже рявкнул Том и в очередной раз вскинул палочку. Дед тут же умолк, схватился за губы, не понимая, что происходит. А Том вновь уставился на отца. Терпение его уже подходило к концу. — Знаешь… я тут подумал… — По правде, он вовсе не думал. Импровизируя на ходу, потянулся во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда чужую палочку. Небрежно провёл по ней пальцем, удобно расположил в ладони и резко направил прямо на бабку: — Авада Кедавра! Старуха не успела даже пикнуть. Мешком откинулась на спинку дивана, а пяльцы упали ей на колени. Том мог поспорить, что никто из них ничего даже не понял: дед был слишком занят ощупыванием своего подбородка, а отец продолжал смотреть то туда, то сюда. Поэтому Том снова заложил руки за спину, склонил голову набок и вкрадчиво обратился к отцу, который, казалось, всё же что-то начинал понимать: — Скажи… Скажи, что ты чувствуешь теперь, когда и я убил твою мать? Отец побледнел, но почему-то замер на месте — страх или что-то ещё парализовало его изнутри. — Хочу удавить тебя голыми руками… — прошептал он. — Мы так похожи, отец, — тоже прошептал Том и расплылся в фальшивой улыбке. — Авада Кедавра! Второй луч пронзил деда, и тот размяк в собственном кресле. — Ты… — с безумным блеском в чёрных глазах отец было метнулся в его сторону. — Я, — подтвердил Том, не дав ему последнего слова. — Авада Кедавра. Отец рухнул на пол, а Том глубоко вдохнул, осматривая следы своего преступления. Как ни странно, дрожи от свершившейся мести в его животе не было, только ледяное спокойствие — неестественное, ему вовсе не свойственное. Словно бы это не он, ведь он хотел большего, и когда всё случилось, ему показалось, что этого недостаточно. Однако всё шло своим чередом и так же должно и окончиться. Том пихнул носком туфли отцову голову в сторону умерших родичей, указывая направление, в котором он должен смотреть. Картина посмертного символизма, в котором отец вечно будет расплачиваться за собственные деяния. Очень часто Тому казалось, что под грузом ответственности, амбициозности и неоценимых человеческих качеств настоящего лидера и волшебника скрывается гений, художник, поэт и творец. Он мог бы стать вторым Пикассо или Да Винчи, обуздав тему смерти в собственных произведениях. Может, когда-нибудь он построит идеальный мир, в котором займётся настоящим искусством… Он снова подпихнул голову отца так, чтобы она была в безупречном положении, когда тело окоченеет. Они все коченеют. Всего лишь мешки с костями. Магглы или чистокровные. Бурдюки с кровью и полным кишечником, который неизбежно опорожняется. Смерть — это стыд. В смерти нет никакой красоты. Смерть даже искусством назвать можно с огромной натяжкой. Но он не такой. Он особенный. И раз уж сегодня все звёзды сошлись в одном месте, словно само бытие указывало нужное направление, смертный грех этим не воспользоваться и в очередной раз не показать этому миру собственную неуязвимость. Он спрятал чужую палочку. Его родная всё это время была в правой руке, как всегда отдавая приятным теплом, и он плавно ею повёл, убирая следы своей вспыльчивости, — буфет подскочил и упёрся в стену, а посуда собралась из осколков и взлетела на деревянные полки. Так лучше. Но время не ждёт, а дел ещё полные руки. Он подтянул брюки в коленях и присел, чтобы поудобнее расположиться в ритуальном кругу. Придётся немного испачкать одежду, но это всё чепуха. Церемониальная магия не терпит ошибок — ничтожная мелочь может его расщепить и убить, а может, чего и похуже — хотя хуже смерти всё равно ничего не случится. Изящные взмахи волшебной палочки добрых минут пятнадцать рассекали воздух, в котором кружились пылинки под солнцем. Том никуда не спешил, выводя символы на паркете с завидным для других людей усердием и терпением. Сложные рунические вязи для удержания души на земле, которая, оказавшись вне собственного вместилища, неизбежно будет стремиться покинуть пространство, в котором чувствует невообразимые мучения, сопоставимые с адскими пытками. Так было написано в фолиантах, но Том в эти сказки не верил. Он уже однажды оторвал от души немалый кусочек, и ничего страшного после этого не случилось: он не умер, не сошёл с ума, двери ада не разверзлись и всадники Сатаны не нагрянули с тем, чтобы воздать ему должное за надуманные грехи. Всё обрастает мифами глупых дураков, которые страшатся даже собственной тени. Каждое убеждение можно опровергнуть через собственный опыт, ведь убеждения дураков на то и убеждения дураков, что не имеют под собой логичной основы, особенно когда дураки эти — параноики. Тем временем ритуальный круг был почти завершён. Оставались детали вроде малой вязи рунических заклинаний, которые перенаправят душу в новый предмет обитания и запрут её там на добрую вечность. Том работал по памяти, вполне себе мог ошибиться в расчётах, но страха упорно не чувствовал, хотя умом понимал, чем чревата его импульсивность. Когда всё было готово, он достал из кармана фамильный перстень и с особым трепетом положил его в центр рунного круга. Не желая медлить, Том начал:— Fiat firmamentum in medio aquanim et separet aquas ab aquis, quae superius sicut quae inferius et quae iuferius sicut quae superius ad perpetranda miracula rei unius. Sol ejus pater est, luna mater et ventus hanc gestavit in utero suo, ascendit a terra ad coelum in terram descendit. Exorciso te creatura aqua, ut sis mihi speculum Dei vivi in operibus ejus et fons vitae et ablutio peccatonim. Amen.
Он произнёс последнее слово и приготовился, стараясь лишний раз не дышать. Но ничего не происходило. Всё вокруг замерло в давящем напряжении, в немом ожидании. Он думал, что, возможно, просто ошибся. Возможно, перепутал слова, хотя помнил их наизусть. Возможно… Да ещё тысяча и одно такое «возможно» могло случиться, пока Том купался в собственных мечтах, рисуя ритуальные символы. Огромным плюсом станет, если его не разорвёт на две части или не… Додумать он не успел — ноги подкосились сами собой, потому что внутренности словно насадили на крюк и потом рывком потянули наверх. Воздух сгустился, и дышать стало тяжело. Магия начала действовать. Тошнота встала посерёдь горла. Сердце застучало в бешеном ритме, а грудную клетку словно потащили клещами в разные стороны. Глупая душа изо всех сил стала цепляться за своё вместилище, не желая его покидать. Как будто в этот раз уже точно знала, что с ней собираются делать, и сопротивлялась особенно рьяно. Грудь как будто беспощадно терзали мантикоры — когтями, клыками и бог знает чем ещё. Тома скрутило изнутри. Не задумываясь о том, что сюда могут нагрянуть посторонние люди или даже прислуга, он стал рвать на себе рубашку, пытался скрести кожу, жаждал унять эти фантомные ощущения. Где-то там крутилась здравая мысль, что всё это просто сильная иллюзия, но ухватиться за неё было так сложно, что оставалось только скулить, стиснув зубы, и продолжать скрести себя снова и снова. И всё это время он как будто непрерывно слышал в голове её голос. «За что ты ненавидишь меня? За что презираешь? Ведь я самое ценное и дорогое, что есть у тебя». — Дура… — с трудом ответил ей Том. — Это меньшее, что я могу сделать, чтобы тебя защитить. «Но ты меня разрушаешь! Ты меня убиваешь!» — Я люблю тебя и пытаюсь спасти, — шипел он. От всех этих галлюцинаций и боли на миг потемнело в глазах, и Тома сковал цепкий страх — показалось, что это конец. Взять себя в руки не получалось, он ощущал лишь бессилие. Ментальные муки того, кто рвёт на куски самое ценное. Самоистязает себя самыми страшными действами. Достоин ли такой человек приблизиться к Господу? Достоит ли он того, чтобы жить? Эти чужие мысли упорно пытались его поглотить, но Том из последних сил цеплялся за собственное упрямство, продолжая корчиться на полу. А когда наконец лёгкие были вывернуты наизнанку, словно викинги сделали из них крылья ангела, из груди вырвалось что-то — до смерти напуганное, маленькое и слабое, — что сначала истошно пищало, стонало и металось из стороны в сторону, а потом насильно оказалось втянуто старым кольцом. Порыв ветра пронёсся по комнате; он свернул какую-то вазу, ещё сильнее растрепал волосы. Крик, полный ужаса, пронзил барабанные перепонки, кольцо заплясало по полу, словно живое, и тут же всё прекратилось. Боль ушла, и Том обессиленно рухнул на пол. Он лежал неведомо сколько, абсолютно ничего не чувствуя — ни страха, ни сожаления, ни радости, ни гнева. Мир стал похож на одно огромное серое полотно, с которым он слился в единое целое. Пустота была так ощутима, что казалось, её можно нащупать — забраться пальцами в грудную клетку и захватить ими абсолютное ничто. Ему ничего не хотелось. Только лежать и считать до бесконечности, рассматривая лепнину богатого потолка. «…семь, восемь…» За окном уже сгустились сумерки, а в гостиной зажглись настенные лампы, когда Том неимоверными усилиями соизволил поднять себя с пола. Он бы мог лежать до утра, игнорируя все предписания по комендантскому часу, но никто не должен знать, где он был и что делал. Никто не должен задавать лишних вопросов. Он обязан вернуться в ненавистное место. А раз он его ненавидел, то потихоньку возвращался из серой реальности в реальность чёрную и отвратную. Том встал и сразу скривился, закрыв нос ладонью, — он обычно улавливал запахи слишком чутко и ещё до того, как умом понимал, что тот или иной запах из себя представляет. И от этого аромата живот словно куда-то упал. Тому почему-то захотелось скорее покинуть сей дом, ведь пока он разлёживался и считал невидимых овец, трупы в летний зной в жарком помещении успели слегка завоняться. И теперь в воздухе встал какой-то отвратительный запах приторной сладости, несуразно перемешанный с запахом человеческих испражнений. Запах смерти, который вызывал уйму необъяснимых переживаний. Запах, который очень сильно похож на поганый жасмин за окном. Запах, который неистово хочется смыть. Тома передёрнуло, и он подобрался, кинув взгляд на керосиновый фонарь, наполненный горючим, который одиноко стоял на одном из красивых деревянных буфетов. Даже богатые сквайры с проведённым в дом электричеством не спешили избавляться от столь необходимых в посёлке вещей. «Вечера нынче тёмные, а внимание магией привлекать вовсе не следует». С такими мыслями он приманил фонарь, небрежным взмахом палочки поджёг фитилёк, спустился на первый этаж, покинул дом, стараясь не касаться мерзких вонючих цветов, и снова медленно двинулся к лесу по уже знакомой дороге. Когда он отошёл на приличное расстояние, ему стало немного полегче, хотя этот запах — или же въедливое воспоминание о нём — стоял в носу и упорно преследовал его, словно бесплотный призрак в ночи. Людей на улице почти не осталось, а в окнах горели поздние огоньки. У одного из домов мелькнула одинокая фигурка, которая двигалась в его сторону, и когда они поровнялись, она поздоровалась: — Добрый вечер, сэр. Лица он не разобрал, только тёмные волосы. Сама она худая и низкая. Не Меган, конечно, но тоже сойдёт. Должно быть, приняла его за папочку Риддла. — И вам, мисс, — вымученно и неискренне улыбнулся Том, вызывая у неё смущённый смешок. Да… И всё-таки были между ними некие схожести.