Попутный ветер

      Орофер помнил Дориат, помнил огонь, помнил, как не успел спасти слишком многих и помнил испуганные, черные глаза сына, сорванным голосом зовущего мать. Теперь же с лица Трандуила на него глядели глаза другие — светлые, ясные, горькие, но горькие об ином, иначе; внук не понимал, не знал, не помнил.       В недоумении Орофер хмурится, молчит, да лишь глядит. Того достаточно — хрупкая иллюзия идет уродливыми трещинами, разбивается, хрустит осколками его воздушных замков. Скрипит и падает оглушительное осознание — Леголас не Трандуил. Он не видел, он не знал, он не чувствовал, не разделял. Внук о другом тосковал, о другом темные тени во взгляде, о другом кошмары. Трандуилов сын никогда не знал Дориата, едва ли слышал о нем что, не застал и последней войны — последней для Орофера, но не для мира — ни тех, что были до.       Леголас вырос, помнил и жил будто в ином мире, под иным небом, с иными мыслями, мечтами, тяготами. Орофер не мог понять его; они оба не могли друг друга понять. Орофер не желал его понимать — знал, у внука найдется тысяча причин для дружбы не то что с проклятым гномом, пусть с орком иль змеем каким, и знал, что он позволит себя переубедить, не в силах отказать незнакомцу с лицом сына. Орофер не хотел терять последнее, что оставалось у него от прежней жизни — ненависть, скорбь, надежды на отмщение; он ими дорожил, те старые, выцветшие чувства стали привычкой, едким воспоминанием; частью его самого.       Он мог — Эру милостивый, имел полное право — ненавидеть морготовых детей Аулэ, это было привычно, правильно, нормально. Орофер не собирался отказываться от своих повадок, не хотел ломать устоявшийся за тысячи лет уклад, не мог позволить невесть кому перевернуть порядки его жизни с ног на голову.       Слова теряются, разбегаются рыжими лесными муравьями мыслей. Орофер смотрит с обреченной тоской, предсказуемым разочарованием и зыбким неверием. Набатом бьется ядовитая насмешка: не могло быть все хорошо, не могло наладиться, не мог внук быть сына отражением.       Он рвано вздыхает, кусает щеку, глазами скользит по пыльному золоту песков, каменной кладке, редким клочкам пожухлой травы — всему, лишь бы взглядом не столкнуться с упрямым Трандуиловым взором. Орофер глупо думает, что встреться они взглядами и это станет реальностью, с которой ему придется жить.       Гнева нет — лишь пустота, жадная, голодная, шипящая. Орофер открывает было рот, и вновь теряется, путается, не находя слов. Стоящего перед собой он не знает, а происходящее кажется лишь дурным сном да воображением темной игрой — он хочет верить.       — Как ты только мог?..       Орофер не договаривает — кривится, губы кусает, давясь отчаянием собственного голоса и утопая в зыбких болотах непонимания.       Однако и этого хватает — Леголас вспыхивает. Внук смотрит упрямо, враждебно, плотно поджав губы и зло сузив глаза; сам додумывает и обвинительные речи, читает по горькой ржавчине во взоре предка жалящее разочарование, легко угадывает собирающиеся тучи ярости.       Орофер молчит, себя не узнавая, и пустым взглядом буравя сына Трандуила. Тихая злость — не в его привычках; прежде он распалялся быстро, буйствовал ярко, не таясь, шипя проклятья, свирепствовал, не стесняясь в словах, желая лишь ранить больнее, правоту свою доказать. Кричал, бранился, цедил сквозь зубы, глядел с презрением, уничижительно… но отчего-то не теперь.       — Это моя жизнь, — Леголас и сам шипит, лесной медянки не хуже, склоняет голову набок — точь-в-точь как Трандуил в мгновения циничного интереса да вымеренной до последней капли злобы. — Ваше прошлое — история и не моя забота. Я делаю так, как считаю нужным, правильным, Ваши предрассудки и предубеждения…       Орофер горько усмехается: дитя, сущее дитя. Слов Леголаса, каждое из которых ранит отравленным клинком сердце, он не слышит, с придыханием наблюдая за тем, как родные Трандуиловы черты искажают давно знакомые решительность, гордость и напористость. Знакомый, до боли знакомый, норов, тошнотворно родная стальная самоуверенность и жесткий огонь в заострившихся чертах, в каждом движении — Орофер узнает, помнит, любит.       Ему знаком этот вздернутый подбородок, ледяной, непоколебимый взгляд и та самая привычка выделять каждое слово, ядовито растягивая гласные, чеканя слоги. Леголас не ждет его возражений, попытки развязать спор, медленно перетекающих в ссору — говорит торопливо, сбивчиво, гневливо. Орофер узнает и это — сам ведь такой же. И потому молчит.       — …он мой друг. — На этой фразе мир Орофера скрепит и рушится, трещит по швам, разваливаясь карточным домиком надежд, сладкой лжи и иллюзорного покоя.       Во взоре внука — морской шторм черного пароксизма исступленности. Во взоре внука, такого незнакомого мыслями и сущностью, но больно родного лицом и манерами, что-то страшное, причудливо темное — так темнели, погасая в черных столпах пламени звезды в самую ненавистную его ночь, так сгорала его жизнь, так падали, умирая, небеса.       Орофер помнит, как он умирал: было спокойно, сонно, и монотонно страшно — от черного взгляда Трандуила, от горькой крови, в которой он захлебывался, и причудливо грязного неба. Орофер знает, за что умер, знает, из-за чего мог бы умереть и хотел бы в тот день, когда небосвод заплыл красными чернилами впервые для него.       Орофер, быть может, помнит слишком многое и до дурноты ясно осознает — раньше помнить было проще, ведь раньше они с Трандуилом разделяли эти воспоминания на двоих. Леголас кажется неуместным и чужим, но Ороферу спустя мгновение становится еще больнее — знает, теперь уж есть три тысячи лет памяти, в которых места нет ему самому. Пожалуй, он ненавидит помнить это.       — Он смертный, дитя, и скоро умрет, — Орофер слабо улыбается, словно не замечая, что говорит — слова вырываются сами собой, разрывая мутные купола полудремы, его вдруг охватившей. — Как будешь же ты доживать вечность?       Леголас испуганно моргает, и отчего-то будто становится куда младше своих лет. Он глядит с детской обидой и затаенным страхом, и Орофер понимает — тот и сам не знает ответа.       — Плевать, — Леголас ощетинивается, смотрит теперь загнанным зверьком, смотрит с глухой яростью, смотрит с тлеющей ненавистью. Леголас смотрит и из глаз его зло глядит Трандуил. — Он мне большая семья, чем Вы когда-либо сможете стать.       Слова змеятся ядом аконита, переливаются кровью обагренным золотом Дориата и черной стрелой пронзают хрупкий хрустальный замок надежд, столь опрометчиво возведенный.       Леголас уходит. Орофер стискивает кулаки, желая ненавидеть его, но отчего-то не выходит — сама мысль ненавидеть сына Трандуила кажется уродливым кощунством.